Чудовища и я

Риле — пять, и она рисует чудовищ. У чудовищ серая кожа и длинные руки-когти; их широкие рты рвутся улыбками, не вмещающими все целиком зубы — острые, длинные, рыбьи. У чудовищ на затылках — не просто отростки (о-ро-го-вев-ши-е, важно произносит старшая сестра, показывая на себе — у самой Рилы на задней части головы пока еще только бугорки), а настоящие щупальца, как у морского зверя в океанариуме, куда их водила мама. У чудовищ — длинные ноги, как у танцовщиц, на которых Риле еще нельзя пока что смотреть, но она все равно смотрит, спрятавшись за креслом в компании Миралы — та точно не выдаст. С чудовищ капает черная слизь, и Рила с удовольствием льёт краску на широкие бумажные листы, пока те не идут волнами и не сминаются, а затем скатывает из них шары, пачкая ладони, и выбрасывает прочь — представляя, будто с ними выбрасывает и страх: далеко-далеко, дальше соседней галактики. Рила боится: если однажды она прекратит рисовать их, упрямо лезущих из ее головы, они вылезут из нее каким-то еще путем, через грудь или живот — и от самой Рилы потом не останется ничегошеньки. Риле — сорок пять, и ей говорят, что она — чудовище. Она плачет, забыв про стыд, уронив лицо в ладони, на глазах юстицара, психиатра и храмовой посвященной — комиссии, уполномоченной установить ее состояние. Никто из них не говорит ей ни слова утешения; молчание давит на плечи, заставляя их клониться всё ниже. Конечно, она понимает: ее сестра — убийца, и никто не обязан верить, будто сама она — не такая (пусть даже она ни разу не пробовала слияние, и даже подругу не успела завести), и всё же обида комом встает в горле, еще больше не давая дышать. Ее хрустальная арфа и воздушные барабаны остались в сумке, которую полицейская просила оставить снаружи — и Риле уже ясно дали понять: инструментов она больше не увидит. В монастыре, поясняет посвященная, есть другие; более традиционные. Рила всхлипывает последний раз и поднимает взгляд — но в трех парах глаз напротив себя не видит ничего, кроме пустоты, а еще — страха; подлого трусливого ужаса — «сохрани нас!». И Рила ничего не может с собой поделать — губы сами собой расходятся в улыбке, нелепой и отчаянной, как молитвенная поза матери за дверьми — ее силуэт Рила четко видит за чужими спинами даже сейчас. Юстицар вздрагивает от этой улыбки, а затем хмурится — и Рила чувствует, как смыкаются на запястьях биотические наручники, но всё равно не может перестать улыбаться. (Мирала, в конце концов, помнит она, всегда старалась быть серьезной — как мама). Риле — где-то между четырьмя сотнями и пятью (в монастыре быстро становится незачем точно считать года), и чудовища приходят за ней сами. Шаткими, воющими тенями они наводняют коридоры и кельи, и оскаленные зубы в безгубых ртах щерятся улыбками: всепринимающими, пригласительными. Чудовища протягивают руки и зовут в объятия — ты же наша, ты всегда это знала, — и смотрят прямо в лицо, не мигая, и Рила пошатывается, чувствуя, как глаза наливаются обморочной чернотой. И как тягучее, вязкое, как смола, течет внутрь нее — визгливым воем ввинчивается в уши: так всеобъемлюще и так полно, что Рила не сразу осознает — ее держат за руку, ее тащат прочь, и синее сияние дрожит вокруг: защитным биотическим полем. Рила зла на Фалере за это спасение; Рила, в отличие от неё, всегда знала: всё так и есть. Они — чудовища, и в глазах матери — пришедшей к ним уже слишком, чересчур поздно — живет эхо все того же подлого, застарелого страха; и если лицо баньши, навек застывшее в перекошенной улыбке, — именно то, что хотелось бы втайне увидеть всем, кто смотрит на ардат-якши — зачем тянуть?.. Почему бы не отомстить? шепчет-воет ветер из разбитых окон голосом Миралы; но Рила стискивает ладонь на холодом металлопластике детонатора. Зажмуривает глаза. Даже если Фалере неправа вовсе. Даже если они чудовища. Они — свои собственные чудовища, и так было (будет) всегда. Когда острые когти-пальцы из ее детских снов нежно, точно любимая (любимая, которой у Рилы не было никогда — никогда не будет) обхватывают ее за затылок, Рила вскидывает голову. В ней нет ни капли страха. Ни капли сожалений. Она улыбается, прижимаясь лбом ко лбу баньши. Точно так же, как улыбалась тогда членам комиссии «по а-вопросу». «Все будет хорошо. То есть — ничего больше не будет». И жмет на кнопку.