Первый день рождения в Берлине

Ледяной февральский ветер гуляет по сквоту, гудит в коридорах. Арнольд лежит на матрасе под кучей натыренных половиков и читает брэмовскую «Жизнь животных», когда Макс врывается в комнату. В косухе нараспашку, весь взъерошенный, зло озирается: — Нольди, ты где?! Есть здесь вообще кто-нибудь?.. Арнольд на всякий случай заползает поглубже и незаметно утягивает книжку. Никого больше нет, брат ушёл на работу. Поэтому страшно. — Ну что, вам же лучше! А, чщёр-рт… Что-то глухо падает на пол, Арнольд пытается разглядеть сквозь плетение — сумка. Брезентовый заплечный мешок. С ним Макс приехал из Вольфсбурга. — Ууу… — Макс, скрючившись, ковыляет к дверям. Арнольд с минуту лежит неподвижно. Из коридора слышны стоны и ругань, потом наступает тишина. Арнольд опасливо выбирается из укрытия. Сумка Макса порвалась по шву, оттуда торчит пачка каких-то листов. Он приглядывается — мелкий вычурный почерк, не похоже на Макса. Впрочем, это уж не его дело. Мочки ушей от холода начинает покалывать. Брр, ну и дубак! Арнольд поднимает воротник куртки, накидывает коврик на плечи и идёт выяснять, что случилось. Ни в одной из комнат Макса нет: ни на кухне, ни в клубе, ни в клубе, который они игнорируют. Словно испарился. Арнольд проходит мимо полосатого матраса, которым закрывают зимой вход в сортир, чтоб не дуло. В этот момент раздается негодующий рёв: — Старая сука! — а за ним недвусмысленный звук расстройства кишечника. Арнольд аж подскакивает. Он было подумал, война началась. — Ненавижу! — затем снова глухое ворчание и явные спазмы. Арнольд тихо зовёт: — Макс, с тобой всё в порядке? — Кто там? Эй! — Это я, Арн. — Уходи! — орёт Макс. — Другом будь, уходи! Арнольд пожимает плечами. Но не успевает он сделать и шага, Макс снова кричит: — Стой! У вас есть бумага? Что-нибудь?.. — Там должна быть. — Уже нет, — отвечает Макс с некой гордостью. — Ща. Я гляну. В комнате Арнольд честно ищет запасной рулон. Наверное, брат перепрятал. Вдруг взгляд падает на Брэма… но нет. — Прости, ничего, — Арнольд робко трогает полосатую ткань. — А ты отравился? — Да не то чтобы… Судя по звукам, Макс точно отравился. — Может, в Армию Спасения сходим? У них есть доктор бесплатный. — Какой ещё доктор… Просто левые таблетки. Ууу, дрянь! — стонет Макс. Ну, главное — не дизентерия, выдыхает Арнольд. А то в прошлом месяце к ним пытался вписаться хиппарь, прямиком из Пакистана. Пластилин у него ещё был зашибись. Хорошо, начал срать амёбами прежде, чем успел помочь с приготовлением риса-карри на всех… — Слушай. Ты там ещё? — голос Макса немного дрожит. — Да! — и радость догадки окрыляет Арнольда: — Тебе надо риса поесть! — Нахер рис. У меня в сумке листы. Принеси их сюда. Арнольд послушно топает в комнату. Подцепляет сумку, — сквозь дыру на пол выпадает пачка из-под лекарства, пустая. Арнольд наклоняется к пёстрой картонке: «Левамизол». — Макс, у тебя что, глисты? — ржёт он. — Уже нет! Просто дай мне бумаги. Сейчас. Арнольд вдыхает поглубже, чуть отодвигает матрас и суёт сумку в щель. — Да блядь, я сказал же — бумаги! — Макс машет испачканной рукой. — Чем я возьму её?! Арнольд отделяет верхний лист, наскоро комкает и вкладывает в дрожащую ладонь. — Спасибо. Готовь остальные, — Макс притирает матрас к косяку, и Арнольд наконец-то вдыхает. Как понимает тут же — рано. Отойдя на безопасное расстояние, Арнольд уже начинает сминать второй, когда его внимание привлекает сам текст. Всегда нравились красивые почерки. Здесь вообще каллиграфия — с завитушками, хвостиками и звёздочками вместо точек. Он невольно пробегает глазами полторы строки: …столь долгое вступление. Вероятно, я не теряю глупой надежды, будто жестокий ангел мой способен прочесть — и понять… — Ещё давай! Арнольд с сомнением суёт листок в щель. — А это точно можно? — Нужно, мать твою! Умник! — Вот маму не трогай, — надувается Арнольд и снова отходит на сквознячок. — Хорошо, жиробас, только не тормози. Арнольд фыркает и специально медлит со следующим. Он помнит, как Макс однажды назвал его «тюком с дерьмом». А сам-то теперь… просто тюк. — Нольди!.. — Ща, пара сек. — Если Макс вздумал извести все листы, он хотя бы их прочитает. Назло. Буквы вьются, сплетаются... Уже почти год я в Берлине. До этого — Триест, Тренто, швейцарские деревушки, города без счёта. В каждом я жил не более пары месяцев. После того затруднения в Неаполе я стараюсь быть осторожным. К счастью, у меня достаточно денег, чтобы путешествовать хоть до скончания дней (учитывая сильные боли в желудке, полагаю, конец мой наступит раньше банкротства). Я пытался жить в Вене, но тамошний воздух, пронизанный чадом горелого масла из сотен пекарен, вызывал у меня тошноту. Это живой, жирный запах. Берлин же показался мне восхитительно мёртвым, его аромат — бензиновый выхлоп, сажа, чистая в своей черноте, прошлогодняя листва на газонах, которую здесь и не думают убирать. Поросль новой травы пробивается сквозь слой перегноя… — Макс, это сценарий какой-то? Для Йорга? — Комкай, бля, лучше! Я из-за тебя всю жопу порезал. …июнь всегда действовал на меня угнетающе. Поскольку моя клиентура не имеет привычки являться без договорённости, я мог проводить в спальне сутки напролёт. Компанию мне составляла трёхдневная турчанка, пока довольно свежая. Уходя каждый раз, я обкладывал её пакетами с сухим льдом… Точно сценарий для Йорга, решает Арнольд и суёт листок в требовательно выставленную руку. …подростки часто играют на тротуаре. Но в этот раз голоса за дверью магазина были нестерпимо громкими, будто говорившие стояли у самой витрины. Я попытаюсь передать их, со всей варварской энергией юности. — Где бубенчик? — глумился один. — Да! — вторили остальные. — Где ты его потерял? — Кис-кис-кис! А ещё один, глухой, грустный голоc, ворчливо парировал: — Скажи это раз пятьдесят — может, станет смешно. Ответом ему и вправду был взрыв утробного хохота. — А какой у тебя самокат! Не боишься, что толчковая нога будет толще? — У тебя обе ноги толчковые. И весь ты толчковый. — Что ты сказал? Повтори, грязноротый! — Что слышал! Голоса сливались, делались всё громче, грубее, и тот, глухой, тонул и терялся. Это пробудило во мне неприятное воспоминание о лицейских годах — и даже о более ранних, в пансионе под Льежем, когда, только-только осиротев, я был ввергнут в хаос мальчишеской спальни с дюжиной маленьких извергов… Закаменев, словно пойманный вор, я продолжал слушать. — Грязноротый! — А ты пёс цинготный! — Убери свои руки! — Сам убери! — Парни, держите его! Забранная бархатом витрина гудела, кого-то прижимали к стеклу… Но я не думал тогда о возможном ущербе. Перед глазами встал образ: тоненький, наверняка чахоточный подросток испуганно дрожит, окружённый рослыми сверстниками, — как, больно сказать, трясся я сорок лет назад в Льеже. Сам не зная, что делаю, я торопливо отпер — скинул цепочку, распахнул дверь и выкрикнул: — Молодой человек, перерыв закончен, вернитесь к работе! На меня растерянно уставились пять пар глаз, и вот странно, среди их обладателей не было ни одного забитого мальчика. Акселераты в кожаных брюках и куртках — все, кроме одного, которого прижимали к витрине, тот был в футболке и шортах, что хоть и смотрелось нелепо, более соответствовало тогдашней жаре. Наши с ним взгляды встретились, — и я вынужден был крепко стиснуть металл витой ручки. Он стоял в шаге от меня: лет семнадцати, высокий и стройный. Его радужки были того редкого оттенка тёплого синего, который вначале кажется мутным, и лишь потом понимаешь всю красоту. Это цвет настоящей лиможской эмали, что слегка тускнеет от времени, обозначая благородную рознь с вечно яркой подделкой. Кожа его была смуглой, а волосы, крупными локонами ниспадавшие на плечи — тёмно-каштановыми. Красивую, гордую шею плотно обхватывала чёрная, — как мне подумалось вначале — бархотка с крупным кольцом из металла. — Поторопитесь! — сердито выпалил я и даже, кажется, топнул (о, позор моим попыткам изобразить любую эмоцию). Юноша — я мог бы назвать его только так, не «парень» и не «мальчишка», — усмехнулся, скривив большой рот. — Да, простите за задержку. — Он слегка повёл левым плечом, и вот руки державших ослабли, а сами они отступили, словно побитые псы. Оказавшись в безопасности лавки, он сначала пристроил свой самокат у ножки версальской консоли 1730-го года, и лишь затем обернулся ко мне… — Ну где?! Я не могу ловить их голыми руками! — стонет Макс, и Арнольд запихивает недочитанный лист в проём. Он прохаживался по магазину как истинный владелец его, а я, онемев, мог лишь робко смотреть. Я не зажигаю днём ламп, но и в призрачных лучах из светового окна мой гость был прекрасен. Длинные ноги, поджарые щиколотки с едва заметным пушком, спина без чрезмерного прогиба, который так часто можно встретить у замученных учебой детей и начинающих педерастов, широкие плечи, — как если бы ожил греческий курос… — Ты же старьёвщик? — мой курос улыбнулся вдруг тонкой жестокой улыбкой. — Я антиквар. — (Что, в общем-то, одно и то же). — Супер. — Он не глядя махнул рукой в страшной близости от пёстрой вазы династии Цинь. — За-ши-бись. Я опустил тугой скрипучий рубильник, и комнату залило золотым светом, — я специально подбирал лампы тёплого спектра, чтобы создать у клиентов ощущение уюта. — Мм, да. О, Пармиджано поддельный, — он указал на одно из полотен, висевших по центру стены — «Святого Иеронима». Я вздрогнул. Это действительно была имитация, впрочем, весьма убедительная. — Пармиджанино, — поправил я, стараясь не выдать волнения. Он пожал плечами (красивый, красивый, красивый!): — Ок. — И как ты узнал? — Зелёный там… ве-е, — он тошно скривился и даже высунул кончик языка. — Синтетика. Видно. Меня разом охватили восхищение и ярость. Он был прав. Мастер-китаец, которому я сделал заказ, и вправду использовал фталоцианин — утверждая при этом, что всё будет прекрасно, и ни один толстосум не захочет подвергать сомнению свою покупку. Как и все виртуозы, он был самонадеянно глуп. Следовало разжиться настоящей «веронской землей»! Передёрнувшись словно паук, я елейно обратился к нему: — Ты, наверно, занимаешься живописью? — Не. Брат. Задолбал уже своими лекциями! А в группе играю, вот. На басу. — Очень похвально. Послушай, ты же не будешь никому об этом рассказывать? О картине? Он закусил губу, нахмурил тёмные брови. — Надо подумать. Может, брату? — Не стоит. — Если его брат действительно существует и сколь-либо связан с искусством, слух пойдёт сразу же. — Мне кажется, тебе не следует говорить об этом. — Тысяча марок. — Что? — я опешил. — Давай мне тысячу марок, и я буду молчать. Он гадко усмехался, глядя как бледнеет, должно быть, моё лицо. О, страх! — у меня это всегда сухое биение где-то под лёгкими. Кто мог знать, что мой курос, мой ангел, окажется шантажистом?.. Даже когда неаполитанские жандармы ломали дверь номера, пропитавшегося трупным смрадом, даже в миг разлуки с близнецами страх мой не был настолько силён. — Я должен сходить наверх. Пожалуйста, подожди здесь. Магазин был заперт на тайный замок, касса закрыта, я ничем не рисковал. Его смерть была бы быстрой и тихой. — Ты принимаешь чеки или наличные?.. — Слитки! — он потёр ладони в напускной алчности — и вдруг рассмеялся, не выдержав: — Да ладно, я пошутил. Пятьсот. Я смотрел на него, должно быть, со влажным овечьим страданием в глазах, потому что он вдруг умилился: — Господи, ты правда поверил? Пхех. — Этот звук, не вполне человеческий, заставил меня опять передёрнуться. — Ничего не надо, отбой. Шутка, всё. Арнольд не сразу замечает, что матрас танцует и трясётся, а вопли Макса давно уже как фон: — Эй! Ну, эй!!! Где ты?! «Ты хотел сказать, "Где ты, умник?"» — обиженно думает Арнольд, но всё же мнёт очередной лист. …глаза его горели азартом, а на скулах появился румянец, и вправду несколько туберкулёзный. — Это… это Итон и Смит, это так и должно быть! — он вертел в руках медальон с бородатым царём и то и дело колупал ногтем поддельную патину. — Чёрт, они зашибись круты. Дурачили всех богачей! — А что ты скажешь про это? Он растерянно уставился на архаическую статуэтку Гермеса Криофора. Теперь улыбалась лишь статуэтка. — Эээ, не знаю. Что баран под мышкой? Он должен быть на плечах же. — Совершенно не обязательно. У статуэток бостонского типа… — Ве-е. Давай лучше тысячу марок. Его юмор был почти так же докучен, как неспособность выносить фрустрацию. — …подлинность которых доказана методами химического анализа… — продолжал я. Он надулся, как обиженный ребенок. Глаза влажно заблестели, ноздри затрепетали. — Кстати, сколько сейчас стоят частные уроки? — спросил я как можно более непосредственно. — В смысле? Смотря чего. — Истории искусств. Просто истории. Оценки предметов старины. — Ну не знаю… сто марок за занятие. Наверно. У меня брат так учит. Не меня, если что. — Я могу прочитать тебе несколько лекций, будем считать, по сто марок каждая. А ты ничего мне не будешь платить. Он тряхнул головой и хитро улыбнулся: — А если мне не понравится, остаток отдашь? — Несомненно, — заверил я. — Да шучу же. Пхех. Мы так и не смогли договориться о времени («Когда-нибудь завалюсь к тебе») и тематике наших уроков («Да что хочешь вообще!»). Вероятно, мне придётся воскресить в памяти сорбонннские лекции и быть всегда наготове. Когда он ушёл, волоча свой самокат и напевая, я поднялся наверх, в спальню, и долго разглядывал себя в зеркале венецианской работы. Потемневшее серебро правдиво, жестоко: неприятное сухое лицо моё отмечено сетью морщин возле глаз и на лбу, волосы на висках уже совсем поседели. И несмотря на мои попытки, ради спокойствия людей и собственной безопасности, придать лицевым мышцам положение пристойности, за этой маской проступает хищно хохочущий череп. После инцидента в Неаполе я ни разу не испытывал волнения чресел, — то, что лежало сейчас в моей спальне, было скорее приятной привычкой, заполняющей время, чем истинной страстью. Но его глухой хриплый голос и этот неразборчивый звук всколыхнули во мне похоть. Наверно, с таким же отрывистым выдохом он изливает своё юное семя в ладонь, представляя ляжки какой-нибудь женщины (отчего-то я надеялся, что мой юноша не был ещё осквернён). Так или иначе, я собирался вернуть себе, хотя бы на время, былой лоск, стать тем самым Люсьеном, — и привить этому зверьку, пастушку, ангелу некое систематическое представление об искусстве, а также род нездоровой эрудиции, с которой начинаются обычно все беды. И надо бы избавиться от турчанки. Арнольд качает головой: ну и тип, и суёт листок за матрас. — Спасибки! — кричит Макс. — Я как раз тако-ого поймал! Ну, почти. Назову его Ёргмунгандом.