***
— Алло, Вольф… прости, что беспокою так поздно, — шепчет Николаус, прикрывая трубку ладонью. — Не вешай, пожалуйста! — и еще быстрее: — Максу надо в больницу… Не вешай! Вольфганг громко тоскливо вздыхает. — Нужны его документы. Паспорт, что-нибудь?.. — Во-первых, я просил не звонить мне, — чеканит Вольфганг. — Во-вторых, все документы Макса — только у Макса. Если он их потерял — это его проблемы. Скрип паркета, — и вдруг Макс кидается со спины дикой кошкой, вырывает трубку и плачет: — Это я… прости меня за всё, слышишь! Пожалуйста! — в недоумении трясёт гудящую трубку, будто можно вытрясти оттуда желаемое, и повторяет, тихо: — Ты меня слышишь… Николаус насилу укладывает Макса в постель. Теперь того рвёт от малейшего движения глаз, и он старательно жмурится. Из-под опущенных век текут слезы. К синякам на теле и ушибу на лбу добавилась рассаженная правая скула. Это уже похоже на систематическое домашнее насилие. А снег за окнами всё гуще. Что, если к ним не согласятся послать машину?.. Звонок телефона вырывает Николауса из оцепенения. Он быстро проходит в гостиную. — Алло?.. — Не уверен, что всё так плохо, но ищи в соли, — выплевывает Вольфганг и вешает трубку. — Алло, Вольф?! — Ответом только гудки. Как сомнамбула, Николаус лезет в кухонный шкаф. На нижней полке рядом со специями его коллекция соли: морская, с базиликом, йодированная, розовая тибетская, с карри и литровая банка «просто соли», купленной где-то со скидкой. Всё ещё не веря, Николаус запускает два пальца в банку и вытаскивает покореженный паспорт. Макс там коротко стриженый, какой-то испуганный. Пара крупинок пристали к фото и никак не хотят отлипать. — Кто это был? — шепчет Макс, когда Николаус возвращается в комнату. — Мне показалось, звонили… — Это Вольфганг. Спрашивал, как ты. — Вообще ничего так, — мигом приободряется Макс — Я норм. — А зачем ты положил паспорт в соль? — Да просто уронил его однажды в унитаз на Цоо и хотел просушить. Ник, тебе плохо?.. Больница отменяется (хотя теперь туда нужно скорей Николаусу), — голова у Макса проходит, и даже синяки бледнеют на глазах. Через полчаса он уже пританцовывает у плиты, добавляя безопасную — тибетскую — соль во вчерашние макароны. Впрочем, на следующее утро всё равно не может коснуться пальцем кончика носа.***
Макс теперь не кричит по ночам. Он мешает спать по-другому. Николаус откладывает книгу о домашних средствах от паразитов и выключает лампу. За окнами по-особому тихо от снега, и сквозь штору видно контуры хлопьев. Зима в Берлине странная в этом году — настоящая, скорее баварская. Наверно, в Вюрцбурге уже ярмарка, и на главной площади пёстрые шатры, карусели и огромная ель в гирляндах электрических свечек… Вдруг в умиротворяющей тиши раздается стук лба об дверь и глухой матерок. Затем — стук уже дробный. — Ни-ик, ты спишь?.. — Нет. А ты-то что не спишь? Дверь скрипит, на пороге возникает высокая фигура в синей пижаме. — Холодно! Можно к тебе? И, поскольку Николаус колеблется: — Пжалста-пжалста! У меня пальцы на ногах отнимаются. — Ну… ладно. Макс радостно бросается под одеяло, как в летнюю воду: — Ура! Брр! — он ввинчивается под бок, тут же передумывает и закидывает на Николауса ноги. Но так ему тоже не нравится, и Макс переползает под другой бок, задев Николауса всеми выступающими частями: ребра, подвздошные кости, коленки, и вправду заледеневшие пальцы. — Макс! — Прости, — тот вертится под правой подмышкой, свивая гнездо из простыни. — Ой, я у себя свет забыл… Наконец, они укладываются — под двумя одеялами, курткой и старым пальто. Одеяла подоткнуты под матрас, так что у них нечто вроде огромного спального мешка для двоих. Макс обхватил правую ногу Николауса своими, больно впечатав колени в бедро, обвил шею руками и замолк. Он даже начал посапывать, впрочем, умильно и мелодично, как объевшийся кот. Николаус уже засыпает, когда что-то начинает мешать: словно дорожная тряска или электрический зуд… Он открывает глаза. Это дрожит Макс. Заметив движение, тот сварливо ворчит: — А вот сейчас бы я мех не сбривал, я бы весь им покрылся… Одолжи своего, а? — и прикусывает бакендард. — Мерзнешь? — спрашивает Николаус — хотя и сам знает, что в квартире холодно, и надо снова топить. Только вот дрова уже на исходе. Вместо ответа Макс проклацывает ему зубами из арии Гения Холода. Николаус кивает: — Люблю Пёрселла. — Согрей меня, — просит Макс. Огромные доверчивые глаза блестят в полутьме. Николаус коротко вздыхает. В конце концов, он тоже этого хочет. Он запускает ладонь под пижаму и гладит Макса — вверх по рёбрам, по безволосой груди, проводит по затвердевшим — от холода, конечно — соскам и с интересом чувствует в левом металлическое колечко. Макс выгибается как кот, подставляясь под руку. Николаус передвигает ладонь ему на спину. И вероломно щекочет. Издав дикий вопль, Макс пытается откатиться, но спальный мешок держит крепко. Натянувшаяся ткань пружинит, бросая его обратно к Николаусу, под безжалостные ловкие пальцы. Макс стонет и вертится, вот только Николауса стонами уже не растрогать, нет больше в душе его благодати, и он щекочет бока, грудь, живот, ухмыляясь словно маньяк. Макс изнемогает и плачет, даже в полутьме видно, как он раскраснелся, короткие волосы прилипли к лицу. Николаус вжимает Макса в постель — и вдруг замечает на его лице довольную улыбку.***
Они лежат рядом, обессиленные и горячие. Одеяла сбиты в один большой ком, пальто отброшено за ненадобностью. — Кстати, Вольфганг тоже меня щекотал, — серьёзно говорит Макс. Николаус хмыкает: — Да было хоть что-нибудь, что он с тобою не делал? — Он меня не любил, — еще серьезней, даже трагически. — Вот злодей. «Значит, свитера он тебе дарит чисто из ненависти?..» Некоторое время они молчат. Вдруг Макс доверительно сообщает: — Когда один человек сказал, что я цыган — этот человек был не Вольфганг. — Я понял. — Хотя он тоже ненавидит угольков и кудрявых. Пхех. И мохнатых. — А хочешь, покажу кое-что? — Конечно, хочу! — воодушевляется Макс. Что угодно, лишь бы не спать на морозе. — Разжигай тогда печь, я приду. Макс с громким топотом несётся в гостиную, а Николаус, помедлив секунду, достает из стола стопу фотографий.***
— Ничего себе, это ты? — протягивает Макс. — Ты же белый, как мишка на севере. Они сидят у огня: Макс в свитере поверх пижамы и Николаус в тоге из одеяла. Он подкидывает щепку в печь и пожимает плечами: — Вольфгангу так нравилось. Это был панк. — И ты покрасился? Ради него? Ну ты даешь! — Born Blonde. С каустической содой. — Черт, и там тоже белый… Или это не ты? — Макс подозрительно хмурится. — Я, — подтверждает Николаус. — Здесь только мы с твоим братом. «Потому что все фото с Бликсой я уже выкинул». — Такие счастливые, — Макс гладит снимок из фотокабины. — А когда это?.. — Два, кажется, года назад. Да. Макс со смесью зависти и восхищения смотрит на поляроид: Вольфганг и Николаус в обнимку, светлые как альбиносы. У одного проколото ухо, у другого — бровь. — Круто. — он достает следующий. — А что это за девка? — Это Вольфганг. — Вее-е. Ну и каблы. Наша мать такие носила, — улыбается Макс. — Черт! Ник, ну вот это — не ты же?! Он теребит снимок с роковой женщиной в духе Парижа двадцатых: узкое черное платье и янтарный мундштук. — Это я. Кстати, обрати внимание на стрелки. — Но тут… от тебя половина. Такой тощий! — Вольфгангу это нравилось, — повторяет Николаус. — Он любит худых. — Но не настолько же… Какой-то Освенцим… — Макс приближает фото к глазам. Николаус кивает на следующее, уже без платья: — Прошлый год. Тут я сбросил еще три килограмма. — А потом? — смотрит Макс с затаенной надеждой. — А потом долго лечился. Какое-то время Макс молча перебирает фото, только чуть ежится от сквозняка. Задерживается на одном, где Вольфганг и Николаус в набоковских белых шортах гордо позируют с сачками для бабочек. Николаус разводит руками: — Как видишь, уже немного набрал. Макс щурится и закусывает губы: — Мм. Это были восковые полоски? — Крем. — А мне не сказал… Господи. Фу. Господи! — Ааа это тебе наверно лучше пока не смотреть, — Николаус поспешно выхватывает у него черно-белую карточку. — Пирсинг хера? Кто из вас был настолько больной? — Макс кривится. — А, вижу, что оба. — Прости, — Николаус отнимает и второй снимок. Не зная, куда его деть, он озирается — и кладет оба фото в открытую дверцу печи. — Ник! Ты чего?! — вопит Макс. — У нас растопка кончается. — Но это не значит что… Ник! — фыркнув, Макс вскакивает и бежит в свою комнату. Николаус успевает сжечь еще с полдюжины фото с перфоманса «Рождение ежа», о которых совсем позабыл, когда Макс возвращается со своим альбомом для рисования и потрепанной книжкой. — Если уж нужна растопка — давай жечь это дерьмо, — он жестом аккордеониста раскрывает альбом, и на пол летят бумажки с каракулями, счастливые билеты и обертки от жвачек. — Нет. Мы не будем жечь твои рисунки, — твёрдо говорит Николаус. — Я хочу, чтобы ты их сохранил. — Тогда это, — Макс потрясает замученной методичкой. — Смотри, сколько в ней древесины. — Н-нет, — Николаус перехватывает книгу у самой печи. — Я верну её в библиотеку. Вдруг кому пригодится. Макс на секунду застывает, а потом говорит, очень серьезно: — Надеюсь, что нет.***
Однако топлива и вправду не хватает: дров нигде не купить, а уголь в этом году безбожно, немыслимо дорог. Конечно — впервые за много лет в декабре на улице минус. Николаус привык не топить, жир всё-таки греет, а вот Макс явно мерзнет: ходит по дому в куртке поверх свитера и шерстяной шапке. Все приглашения от Фассбиндера Николаус теперь собирает и жжет. Однажды Макс разоряет какой-то забор и приносит полдюжины сырых занозистых досок. Сосновые шишки, собранные в Тиргартене для праздничных венков, тоже пошли на растопку. О Вольфганге они стараются больше не говорить. Мало ли других дел: читать Гофмана, заклеивать окна, танцевать фокстрот и жарить зефир на шпажках. И всё же однажды Николаус замечает у Макса особенный взгляд — грустный, остановившийся. Они как раз доели зефир и сидят с кружками молока у огня (сегодня горит собрание сочинений Ленина, полученное у одного бойкого пограничника в обмен на пару номеров Hustler за семьдесят восьмой год). Макс смотрит сквозь Николауса, сведя чуть косящие глаза на картинке с Вольфсбургом. Вдруг он говорит: — Я хочу домой. Николаус молчит, понимая, что в данном случае это категория скорее временная, чем географическая. — А ты? — И я тоже, — кивает он. Карусели, ёлка, прилавки с хищными гномами… Дом. — Почему я люблю единственного, кого мне нельзя любить?.. — продолжает Макс удивленно. Из широко раскрытых глаз текут слёзы. — Ты еще встретишь человека, которого полюбишь сильнее, — заверяет Николаус. — Самого лучшего. А он будет любить тебя, очень-очень. И он подарит тебе целый новый мир. И плюшевого медведя. И кубометр дров. Макс смеется сквозь слёзы: — Да, я верю… Конечно… Только сейчас очень больно. Николаус привстает и целует его в макушку — как младшего брата, которого у него нет, или ребенка, которого никогда не будет. — Всё наладится. — Вольфганг меня ненавидит. И всегда ненавидел, — хлюпает Макс. — Нет… Он заботится о тебе. — Ну и как же? — А откуда, ты думаешь, были деньги на теплую одежду? Макс хитро щурится: — Мм, ты отнимал их у Бликсы. Они оба смеются. Вдруг Макс снова грустнеет. — Я не знаю, сможешь ли ты простить меня за всё это… Просто я очень люблю его. — Я тоже, — кивает Николаус. — Я тоже. — И он совсем не замечает меня. Деньги это другое. Есть я, нет — ему всё равно, — Макс досадливо машет рукой. — Ну, наверно, это не так… Если б тебя не стало, Вольфганг бы не обрадовался, — убеждает Николаус и прикусывает язык. И тут Макса осеняет: — Ник! Надо, чтобы меня похитили!