***
«Вон», — сказал Никки и захлопнул дверь, — ну и отлично! Отлично! — думает Вольфганг. Ну и пожалуйста! Кому он нужен, с его жирами и мехом? Да никому! Еще небось у Фассбиндера вздумал сниматься. Ну-ну, посмотрим, как скоро его найдут повешенным во французской тюрьме! С этими мыслями он распахивает дверь своей квартиры — и застывает. В комнате незнакомый мужчина, высокий, худой, в отвратительно хорошем черном костюме. У него седые виски, фиолетовый галстук и тонкая тросточка, которой он задумчиво трогает ком грязных простыней. — Мы знакомы? — с нажимом говорит Вольфганг. Мужчина поднимает лицо — обтянутый сухой кожей череп. Серые глаза улыбаются. — Отчасти. Я вам писал. Меня зовут Люсьен. — Мм, — стонет Вольфганг и падает на диван. За закрытыми окнами гудит, совсем близко, гром. — Простите, что нарушил вашу приватность. Здесь было не заперто, и я подумал, что-то случилось… — Случилось, — усмехается Вольфганг. — Мой брат здесь случился. Он с омерзением вытаскивает из-под себя красную грушу и кидает на кровать. — Томас? Ваш брат, — Люсьен мгновенно бледнеет. — Надеюсь, с ним всё хорошо? Вольфганг неопределенно пожимает плечами. А потом вспоминает: — Может, присядете? Там… — слово он всё же забыл, но Люсьен сообразительный. В три шага преодолев комнату на своих журавлиных ногах, он изящно опускается в плетеное кресло у стола. Шлейф сладковатых духов еще пару секунд висит в воздухе. — Благодарю. — Так это вы присылали весной?.. — Вольфганг изображает пальцами завиток. — Излияния. У-жас. Ужас! — Я знал, что мои дерзкие письма могут показаться вам неприемлимыми… — Бог знает, что такое! — фыркает Вольфганг. — Процитирую по памяти: «Рафинированный запах твоей кожи пьянит меня». Ой. Беда. Люсьен молчит, только сжимает набалдашник трости — костяной белый череп. — Или, ещё лучше, — Вольфганг закатывает глаза: «Приникая губами к твоему жаркому входу, появляется мысль…». Где она появляется? Это неграмотно. Так не говорят и не пишут. — Простите, — мягко улыбается Люсьен. — Ваш язык для меня не родной. — Так вы правда француз? — Да. — Ненавижу французов! — с удовольствием заявляет Вольфганг. — И что там у вас с Максом?***
Сегодня Арнольд решил попробовать пропускной пункт на улице Генриха Гейне. Там его еще не гоняли. Два часа в душном зале с блестящими жёлтыми стенами, в конце шеренги угрюмых людей. Перед ним девушка в розовом платье, а сзади был старик, но ему стало плохо от жары, и его унесли на руках пара служащих. Вот, убеждает себя Арнольд, это почти ГДР, здесь о людях заботятся. Девушка скрывается в кабине паспортного контроля, из-под брезентовой шторки виден край платья и загорелые ноги в кожаных старых сандалиях. Арнольд в последний раз повторяет легенду про бабушку в Марцане, за которой надо ухаживать. Или все-таки признаться? Но воссоединение семьи… А что, если станут проверять? На «Чарли» вот проверяли… Макс сказал, что в ГДР заебись: всё образование бесплатное, нет этого жлобского деления на гимназии и общие школы, и никто не будет дразнить, что он пишет как слышит. Есть такие люди — пионеры, они честные, добрые, никого не станут травить, пусть он даже толстый; они любят животных и всё время ходят в походы и дружат… Где-то снаружи ревут грозовые раскаты. Розовое платье приседает в неловком реверансе, и сандалии шлепают прочь. Арнольд сжав зубы выжидает положенное — считает до десяти, и делает шаг… Гром грохочет прямо над крышей, так что здание начинает трястись. Вдруг разом гаснут все лампы. Репродуктор придушенно вякает — и умолкает. И в этот момент снаружи раздаются крики, будто десятки людей разом увидели нечто ужасное. Арнольд ничего такого не видит, и от этого еще страшней. Он бежит, прижимая к груди рюкзак с Брэмом и минералами, по выгороженному коридорчику. Кабина пуста, пограничника нет, и гудит брошенная в спешке трубка. — Простите… мне к семье очень надо… — мямлит Арнольд, озираясь, но вокруг никого, только крики снаружи всё громче. — Мама, — шепчет Арнольд — и снова бежит. Темный коридор с красными брызгами аварийных огней, турникеты, под которыми он пролезает, теряя рюкзак… Наконец — двери, свет, воздух. Та же улица, только дома неестественно чистые, словно игрушечные или макеты. На одном висит большой, в пять этажей, портрет какого-то дедушки с седыми бровями. Арнольд оглушенно смотрит на него — а потом оборачивается. Огромная кошачья лапа наступает на пропускной пункт, и обломки бетона летят во все стороны.***
Николаус лежит на узкой кровати в комнате Макса, в смятую подушку лицом. Голова болит — наверно, от скорой грозы, и потому что не ел ничего со вчера. Вольфганг бы сказал, это для здоровья полезно — очищает организм… Вольфганг. Николаус встает, машинально бредёт в гостиную. За окнами уже распогодилось, и стекла больше не дребезжат. Даже грозы ему не перепало… И Темпельхоф в ванной затих — наверно, обиделся. Или готовит засаду. Николаус включает телевизор погромче и плачет, скорчившись на полу у дивана. «Известный скандальными акциями художник провел новый перформанс на границе Франции и Бельгии, протаранив на угнанном автомобиле таможенный пункт. Сам Йозеф Бойс пока не дает комментариев, но эксперты уже оценивают этот жест как мощное высказывание против существующих государственных границ…» Николаус бьется головой о диван. Как назло, это не больно — бок у дивана тоже мягкий. «Прямо как ты, неудачник», думает Николаус. Размазня, амеба, тюфяк. Медведь плюшевый. …А значит, ничего хорошего у него в жизни не будет, только годы мрака, отчаяния и одиночества. Ни любви, ни признания, ни друга. Ничегошеньки! Николаус ловит себя на глупой, детской обиде — словно засох цветок, за которым он старательно и долго ухаживал. И хотя Макс не цветок — и он не засох… Внезапно тон передачи меняется на резкий, крикливый — под такой неудобно плакать. «Экстренное сообщение для жителей Берлина! В Кройцберге замечено огромное существо неизвестного происхождения. Это не шутка! Внимание! Это не розыгрыш! Постарайтесь укрыться в подвалах и бомбоубежищах!» Николаус поднимает опухшее лицо. Очкастый диктор на экране испуганно сжимает листки: «Еще раз! Сохраняйте спокойствие! Не выходите на улицу! Согласно последним данным, существо разрушило Стену в районе Моритц-плац и направляется в Митте. Реакция правительства ГДР пока неизвестна…» — О нет, — шепчет Николаус. — Макс!***
Макс бежит за Йоргом вдоль берега: — Ну не обижайся! Я пошутил. Ничего я не подстраивал, оно само получилось. Зато как!.. Йорг сердито сопит, вбивая пятки в песок. — И я больше не хочу, чтобы меня привязали и делали жестокие вещи! Мне не оч понравилось. Видишь? Я исцелился! Йорг прибавляет скорости, хотя в боку снова покалывает. — И ничего страшного, если у тебя встает на парней! Жаль конечно, что ты поэтому ушел со своего карате... — Таэквондо! И я ушел из-за травмы! — рычит Йорг. — Травмы головы! — Значит, ты правда какой-то больной? — восхищается Макс. Вместо ответа Йорг с разворота бьет его в челюсть. — Ай! — Макс валится на песок. — Сам ты больной! — кричит Йорг. — Ты когда-нибудь — когда-нибудь! — бываешь серьезным?! — Да. Сейчас, например, — обижается Макс и осторожно трогает зубы. — А вот что ты тогда мне показывал, правое-левое? Кому больше яда достанется? — Не-ет, — тянет Макс. — Я не стал бы тебя травить прям совсем! В правой у меня была другая хрень, вроде быстрых. С ней бы мы просто стали сильно веселыми и всю ночь трахались как кролики. Значит, судьба! — А где она теперь, эта хрень? — Йорг протягивает ему руку, помогая подняться. — Выкинул. Ну, и добавил чуток Вольфу в сахар. Чтоб порадовался.***
— Я люблю вашего брата, — говорит Люсьен. — Вот это вы зря, — хмыкает Вольфганг и начинает нервно шелушить ногти. Люсьен смотрит со сдержанным недоумением. Приходится объяснять. — Понимаете, он не вполне здоров. Его болезнь скорее нравственного свойства и выражается в абсолютном непонимании принципов человеческих отношений. — Рядом с эти красивым пожилым господином Вольфгангу и выражаться хочется красиво и старообразно. — А вернее, их смысла, потому что имитацию он освоил вполне. Благодарность, уважение, верность… всё это для него пустой звук. — Мне так не показалось, — мягко возражает Люсьен. — Вот пример! — Вольфганг указывает на пол. — Я доверил Максу квартиру — для беззаботного первого сопряжения с его так называемым парнем, там тоже большая любовь, всё очень смешно. Стоило уехать всего на два дня, и что он сделал с моими работами?! — Так это ваши? — Были! Перед тем, как Макс их все… усовершенствовал! Разложил и залил своей кровью. Вот, вот, смотрите! Люсьен тревожно вглядывается в бурый потек. — Это его кровь? Так много… — Ага, — неинтеллигентно подтверждает Вольфганг. — Но тут еще не столько, как на простынях. Там и кровь, и всё что угодно. Я ему говорил: если всерьез захочешь покончить с собой, бери огнестрел… Эй, с вами всё в порядке? Люсьен отнимает ладони от лица и кивает: — Да, простите, минутная слабость. Я хотел бы их купить. — Простыни?.. — Если возможно. И ваши совместные с братом картины. Вольфганг зло усмехается: — Да вы их даже не видели. — У меня был шанс рассмотреть. Сожалею, что не отметил раньше, весьма неучтиво с моей стороны, — Люсьен встает и обходит ближайший полуостров холстов. — Мне кажется, ваша с Томасом работа обладает силой и глубиной, а главное — таким редким у художников качеством, как тотальная ирония при богатстве культурных отсылок. Экспрессивное движение черных мазков здесь выглядит как цитата из позднего Поллока. А сочетание теплого синего с коричневым — оммаж утраченной гармонии Сезанна. — Именно так, — жмурится Вольфганг. — Эта фигура, похожая на отпечаток левого уха — символ участия Кляйна в великой панораме искусства двадцатого века. Весьма небольшого участия, — улыбается Люсьен. — Технологически повторяет его творческий метод. Сама же стилистика контура отсылает нас к графике Жана Кокто. — Или раннего Уорхола, — Вольфганг уже видит напечатанный текст вернисажного каталога: плотная белая бумага, синий, допустим, обрез... — Определенно, — кивает Люсьен. — Я забыл — сколько всего, вы сказали, полотен? — Шестьдесят. И коврик для ванной.***
«…не выходите на улицу и сохраняйте спокойствие! А сейчас уберите от экранов детей. Нам удалось получить кадры из Восточного Берлина, где бесчинствует неизвестное существо…» — Это что за… — отец Йорга моргает заплывшими от аллергии глазами. На опустевшей улице ворочается какой-то мутант: черный кот, но с огромными зубами и гребнем как у варана, весь утыканный цветными отростками. Он бьет лапой по Красной Ратуше, и башенка рассыпается горой кирпичей. Отростки хищно покачиваются, с их концов струится прозрачная слизь... — Мерзость! И тут пидоры делали! Это Йорг свою кассету оставил — вечно чертов щенок притаскивает грязные пленки. Вагина-убийца была, теперь какой-то хуевый монстр объявился… Он изо всех сил жмет на пульт. Переключайся ты, срань! Давай! Котик на экране чешет спину о белый ствол телебашни. Вот только это не кассета. На другом канале то же самое. И на третьем, но он восточный, и поэтому котика там стыдливо прикрыли огромным черным квадратом.***
— А скоро шмонать начнут? — хмурится Ян. — Не знаю, парень! — водитель фуры бьет по рулю, и с десяток машин отвечают дружным гудением . Уже три часа как они завязли на подъезде к Восточному Берлину. По встречной полосе тянется поток одинаково кирпичных школьных автобусов с закрытыми окнами. Дети гримасничают и прижимают к стеклам рисунки с котятами и хуями, какие-то записки, но Ян не успевает читать. Вокруг болотистые, протухшие от зноя поля. Ян здесь никогда не был, и по правде, предпочел бы и не бывать, но Дирку же скорее надо домой. — Мать меня убьет… — он трагично откидывается на сидение. — Ты уже говорил, — огрызается Ян. — Она думает, я у Ёжика! — Уже не думает. — Почему тебе обязательно надо спорить со мной?! Да я пешком быстрее дойду! — Дирк тянется к двери, но Ян останавливает его руку: — Сиди! Сейчас поедем. Водитель пригибается, смотрит вперед — и вдруг хватается за сердце: — Матерь божия! Спаси и помилуй, — он указывает на город вдали. За завесой серого смога проступает гигантская фигура — гораздо выше домов; в ней метров тридцать, а то и все пятьдесят. Кошачьи острые уши, гребень как у Годзиллы и множество возбужденных, загнутых кверху тентаклей… Ян мотает головой. Этого не может быть, это мираж от жары. Это… Кот задирает морду и громко ревёт в белёсое небо. — Пресвятая Богородица!.. — водитель дробно крестится, давит на газ, сминая бампер голубого трабанта; тот въезжает в зад следующему. Люди на трассе кричат и сигналят. Кто-то бросает свою машину, бежит прочь по топкому полю… — Ух ты, — шепчет Дирк. — А Блэки подрос.***
— А ты здесь чего? Выходи, выходи. Спрятался он! — огромная женщина в синем халате вытаскивает Арнольда из-под парты. — И как вырядился! Джинсы! А галстук твой где? Арнольд молчит и судорожно гладит жабу. Он долго бежал по загробно пустой, чистой улице, пока не увидел трехэтажную бетонную школу. И сегодня там шли кружки — в холле пахло едким спортивным потом, из какого-то кабинета продолжал доноситься бодрый магнитофон: «Дифтонги! Аэ! Еа! Ыа! Повторяем!..» Арнольд побился в закрытые двери; наконец, одна поддалась, и он оказался в залитом солнцем классе. Жаба из живого уголка протяжно кричала, должно быть, от страха, Арнольд обнял её и забрался под крайнюю парту. За окнами топало чудовище, и Ленин ехидно смотрел со стены. — Ну чего ты, испугался совсем, — приговаривает женщина. От неё пахнет мылом и хлебом; Арнольд прижимается к её мягкому боку. — Весь дрожишь… Чай, не Красная армия… Они выходят по чёрной лестнице. В переулке суета — детей сажают в автобус кровавого цвета, маленькие вопят, какой-то подросток в кепке докуривает с наглой улыбочкой… — Еще одного привела! Можно ехать!***
Николаус сидит на полу перед телевизором и грызет большой палец. На экране Восточный Берлин: развалины ратуши, разбитый фонтан — и чёрный, влево уползающий, хвост. Негр-корреспондент в кожаной куртке кричит: «Пометив телебашню, существо движется на запад по улице Карла Либкнехта. Но что это?.. Смотрите, башня стремительно кренится! Она падает… падает на Александерплатц!» Серебряная сфера летит вниз словно елочный шарик. Изображение подскакивает, и экран заволакивает дымкой. Побелевший негр кашляет: «Сколько пыли… Кажется, Восточный Берлин остался без телевещания. О нет! Гигантский кот заинтересовался Дворцом Республики!..» Монстр ловит собственное отражение в зеркальной стене, когти громко скрежещут о стекло. Стена идет трещинами, и в прорехах вопят испуганные депутаты. Человечки в хаки — маленькие, словно игрушечные, суетятся вокруг, целятся вверх, в голову — тщетно. «Звуки стрельбы! Бойцы Народной армии ГДР открыли по зверю огонь, я вижу на улице танки… Какие красавцы! И я сейчас не про танки. Эй, куда вы меня тащите?! Я американский журналист!..» Камера валится влево, зажатая пятерней какого-то солдата. Потом появляется радужная сетка настройки.***
Над городом кружат вертолеты — кот отмахивается лапой, словно от мух. Часть зданий в руинах. Светлая игла телебашни дрожит, и вдруг, обломившись, оседает. — Ааааа! — водитель лупит дверью по боку автобуса, но тот застрял на встречной; из кабины не выйти, и он с воем ползет через Яна и Дирка. — Вы куда? Но водитель, отдавив им колени, вываливается на обочину и бежит прочь. Бросив фуру. И бросив их. — И чё теперь делать? — хмурится Ян. Дирк же на диво беспечен: — Блэки жив! — Ты о чем вообще?! — Мой кот, он вернулся! — Дирк с восторгом смотрит на черно-цветную махину. — Я думал, он с концами пропал. А он во какой! Точно Макс с Ёжиком чего-нибудь нахимичили! Ян глухо стонет и бьется головою об руль. Кажется, у него сейчас начнутся судороги от абсурда. Кот, словно услышав мольбу, исчезает на горизонте. Наверное, пошёл к папочкам. — Да не бойся, он добрый был, просто оч игривый, — утешает Дирк. Нашаривает в бардачке ключ и тоже вылезает из кабины. — Пойду надыбаю нам пожрать. Ян тихонько трется виском о шершавую оплетку. Этого не может быть, магии не существует. У них глюки от жары. Или отравление. Да, не надо было есть то польское блюдо из гнилой капусты в капусте… Но совсем близко, слева, орут от ужаса дети в застрявшем автобусе. И они-то реальны. — Э-эй! — кричит Дирк откуда-то сзади. — Приколись чего я нашел! Ян очень надеется, что Дирк нашел смысл во всем происходящем. Он обходит фуру. Дверца открыта, и Дирк орудует внутри: — Я-то думал, зачем он везет из Польши сырные шарики, если их у нас делают! А это не шарики! Ян запрыгивает в темный кузов и подпирает на всякий случай дверцу какой-то картонкой. — Чего?.. Так паленые, наверно? И типа для осси. — Это не шарики! Это долбаные усилки! — Дирк, скалясь, указывает на коробку с красно-желтым логотипом «Лоренц». Там под толстым слоем шуршащих пакетов поблескивает сетчатый бок динамика. — Их же штук пятьдесят здесь, коробок. А вот микрофоны! — он раскрывает другую. — Ого! — выдыхает Ян, и Дирк улыбается: — Ну что, устроим настоящий концерт для всего Берлина?***
— Чегой-то оно… — отец Йорга щелкает пультом. На паре восточных каналов снег из помех, америкосы вздумали среди дня проводить профилактику, а лягушатников он на дух не переносит. Да и все равно ни черта не понятно. Наконец, антенна ловит британскую волну. Корреспондент с соломенными волосами и в зауженном сером костюмчике стоит в Тиргартене на фоне куста сирени. Сквозь лиловые ветви вдали белеет Мемориал советским воинам. «Срочная новость: вооруженные силы союзников готовы также послать вертолеты. Однако СССР решительно выступил с нотой протеста. Москва заявляет: Западный Берлин должен оставаться демилитаризованной зоной…» — И тут спектакль ваш поганый! Война, блядь, всратых миров! «Разрушив Стену в районе Потсдамской площади, существо быстро движется по полосе отчуждения на север… а теперь на запад… Оно идет к нам! Рассмотрим его получше!» Камера взмывает вправо и вверх, захватив позеленевшую статую Амазонки. Чудовище надвигается. Налитые члены покачиваются, зубы на животе хищно щелкают… «Оно совсем близко! Кажется…» Гигантская лапа наступает на корреспондента. — Срань господня! Видно каждую шерстинку и прилипший к когтю желтый обрывок «Правды». Камера мечется, пытаясь захватить всю громадину. А потом в кадре появляется хвост. Он тяжело шуршит мимо, оставляя прозрачный след слизи. Корреспондент робко вылезает из люка. «Как мы видим, чудовище крайне опасно. И оно движется по улице 17 июня в сторону Шпандау…»***
Они стоят на мосту. Йорг стирает большим пальцем с губ Макса кровь. — Извини. — Я твой Помадный убийца, — улыбается Макс. Свежий ветер развевает подол черного платья, треплет короткие волосы. Йорг берет его лицо в ладони и осторожно целует. Макс трется щекой о запястье Йорга. — Мир? — Мир, — подтверждает Йорг. — Я ушел от брата. — А я сбежал из дома. — Значит, мы свободны? — смеется Макс. — Прям навсегда? Насовсем? — Насовсем, — Йорг прижимает его к себе. И почему-то ребро совсем не болит. Макс покачивается, уткнувшись носом ему в шею. Горячий, худой. Его Макс. Ветер становится сильнее, платье рвется черным парусом. Точно будет буря... Макс поднимает голову: — Во сколько тебе надо быть в кинотеатре? — В одиннадцать. Но я пораньше приду, всё-таки, первый раз… — Значит, у нас уйма времени! Мы ещё успеем снять квартиру. — Чего? — Йорг со смехом берет его за руку. — Я видел объявления в Кройцберге. Но мы что попало брать не станем! Надо чтоб с печкой. — А лучше с камином! — И купить матрас большой. — Может, мы успеем еще кое-что? — Макс прикусывает нижнюю губу. Йорг совершенно дурацки краснеет, и Макс продолжает: — Кстати, ты обещал, что будешь осторожным. Йорг опирается спиной о перила и тянет Макса на себя. — Я обещаю, — а с Макса он клятв требовать больше не станет; он просто знает, что всё теперь будет хорошо. Низкий рокот раздаётся совсем рядом. Словно мурчит большой кот. Земля дрожит, и река идет мелкими острыми пиками волн. — О божечки, — глаза Макса расширяются. Йорг быстро оборачивается. К юго-востоку от моста — в Вестенде, где белеет в небе каркас радиобашни, он видит огромную тварь. На двух задних лапах, как ящер из фильмов «Тохо», но покрытую черной шерстью и щупальцами. Тварь утробно рокочет, трется лобастой башкой о бок башни, и металл гнется, как пластилин. — Что это?.. — Котзилла, — Макс громко сглатывает. — Койдзю. Они стоят, вцепившись в перила. Вдруг кот задирает морду, раскрывает зубастую пасть и ревёт. — Я не пил сегодня витамины из твоей банки. Значит… Кот взмахом хвоста сносит останки башни и медленно, страшно движется дальше. Йоргу кажется даже на миг, что он улыбается в предвкушении. — По-моему, он идёт сюда, — выдыхает Макс. — Реально сюда! — Только не в мой Шпандау, — твердо говорит Йорг. И никто и ничто не помешает ему быть к одиннадцати в кинотеатре. — У тебя нет случайно с собой костюма Капитана Берлина? — усмехается Макс. — Есть трусы. Красные. — И бандана! — Макс вытягивает у него из правого кармана алый лоскут. Ну что ж, не все герои носят костюмы.