Все привыкли к тому, что Мики появлялся на пороге клуба в десять. Не к полуночи, как заядлые тусеры, и не к одиннадцати, как студенты, пытавшиеся влиться в ночную жизнь. Даже не как завсегдатаи, которые могли забежать в час и без проблем просочиться через фейсконтроль. Мики приходил ровно в десять. Не опаздывал, не задерживался, не менял время, не считал секунды. Ровно. В десять. Три с половиной минуты тратил на нервные тяжки никотина. Ровно три с половиной минуты. Он бы, наверное, мог и дольше смешивать дым с осенью, но его привлекали только эти ТРИ С ПОЛОВИНОЙ. Потом вкус терялся, сгнивал в прокуренных легких и надоедал. И Мика ронял остатки на землю.
Если у клуба была очередь — его пропускали вперед. Все новоприбывшие вдруг начинали понимать, что на фейс у Мики есть только ДВЕ минуты. Они осознавали это где-то глубоко внутри себя и покорно отступали от заветной цели. Это ощущение рождалось так стремительно и неожиданно, что не было сил ни возразить, ни возмутиться. Они беспрекословно отходили в сторону, как будто самая важная цель в их жизни — пропустить наглого и пунктуального до чёртиков засранца внутрь. Даже если пальцы рук заледенели от холода, даже если подружка висла на плече и стучала белыми зубками, даже если ты — эта та самая подружка, которая висит на плече и которая стучит белыми зубками — они все равно отходили. И Мики оказывался первым. Первым на фейсконтроль, который, чёрт подери, должен длиться ровно ДВЕ МИНУТЫ. Браво. Галочка.
Внутри он не тратил времени зря. Как и всегда, собственно. Кивал знакомым, натянуто улыбался и исключал из списка то, что необходимо сделать, зайдя в клуб. Выполнено. Галочка.
Траектория движения всегда была до миллиметра выверена: пронестись, обтекая адреналиновую толпу (они, само собой, вдруг неосознанно отступали, позволяя Мики обдать их морозным дыханием и двинуться по маршруту), пройти мимо уныло втыкающих за столиками (им отчего-то срочно захотелось подвинуться в сторону вместе со своим чёртовым столом), завернуть за угол и скрыться за массивной дверью. Идеально. Галочка.
В вип-зоне кивнуть менеджеру. Восторг. Галочка. Мики сам не понимал, зачем вдруг выделил скучного и надоедливого админа в отдельный пункт, но ему нравилось. Он считал это забавным. Поэтому мысленно нарисовал галку и двинул дальше. Прямо к неприметной серой двери за туалетами. Вип-ка его мало интересовала, как и всё, что не входило в список. Список, составленный бесконечно долгой жизнью. Список, который и есть жизнь.
За дверью — уже легче. Можно дышать. И даже снова достать сигарету. Чтоб на три с половиной минуты вновь улететь. И заказать «особый» напиток. Потому что в этой зоне — всё исключительно самое особенное. Для самых особенных. А Мики как раз из них.
В зале — ровно пятнадцать круглых столов. Геометрически идеально круглых. Мики такое любил. Однажды даже измерил линейкой. Метр с половиной. Со всех сторон. Оно и понятно — это же круг.
Иногда казалось, что Мики бухой.
Мика не сразу заметил гостей. И еще гостей. Потому что в первую очередь — столы. А гости — потом. Они уже были не столь идеальны. От многих воняло кровью, от некоторых — псиной, кое от кого — могильной пылью и еловыми ветками. Были и другие запахи: рыбной чешуей запекало мозги, гнилые яблоки лезли в ноздри, а тяжелый дух сырости мешал думать. Мика терпеть не мог русалок. Эти морские твари научились выползать на берег, заимели себе ножки, а потом несли этот проклятый миазм тины и волдыристых лягушек в мир. И улыбались своими прекрасными лицами, отдирая чешуйки с бедер до самого утра. И ебались они отвратно: скользили по тебе, влажные и мокрые, и оставляли после себя липкое чувство мерзости. Отвратительно. Еще он ненавидел зомби. С ними он не спал. Не смог. Потому что катастрофически хотелось сдохнуть, едва почувствовав на себе ядовитый могильный смрад и холодные, омертвевшие пальцы. Мика старался обходить таких стороной.
Тут было много тех, с кем он «смог» и с кем «не смог». Первые приветственно махали рукой. Вторые отводили глаза (некоторые — два, а некоторые — все четыре пары глаз) в сторону.
На пальцах у Мики черный лак. Два кольца на левой руке. Одно — на правой. Длинный шрам на запястье, еще из прошлой жизни, и тонкие бинты по самые плечи — уже из этой. Этим добром он и махал в ответ первым и демонстрировал средний палец вторым.
На всё это действо ушло не больше пяти минут, потому что перекур — это три с половиной, раздача почестей — секунд тридцать, дежурные воспоминания — минута. С графиком Мика справлялся всегда.
В десять часов двенадцать минут Мики протиснулся в дверь и исчез с глаз постояльцев. Зато наткнулся на другие — голубые, вдавливающие в пол, раздевающие догола одним взглядом. Мика его любил. Но сказать об этом не мог. Потому что в списке этого не было.
В комнате тихая музыка, небольшой журнальный столик и длинный полукруглый диван. И Аста.
— Ты как всегда вовремя, Мики.
Он весь в черном. И как обычно курит. Мики знает, из чего эти сигареты — ему рассказывала бабушка.
— Ты как всегда запихиваешь внутрь кучу всякой гадости.
Аста улыбнулся. Он очень редко улыбается, но для Мики — частенько. Поговаривали, что между ними даже что-то большее, чем просто секс. Но Мика не верил. Он знал Асту давно. Слишком давно, чтобы понять, он всегда будет на коленях, и ни разу — вровень.
Он вообще-то пришёл сегодня в последний раз. Даже нет. Их прошлый секс — вот, что было последним. Сейчас Мика решил наконец-то освободиться. Надоело рыдать по ночам и выжигать с тела проклятия. Надоело сжимать подушку, а наутро ставить галочку около пункта «слёзы по Асте». Надоело любить до треска костей, до прожжённых легких, до побелевших кончиков пальцев. Сегодня Мика поставит точку, а потом убьет себя. Он уже договорился с Карателями. Сообщил, что ровно в полночь в центре, за павильоном «Гранд-Спейс», он собирается убить человеческого мужчину. И за ним придут. Придут, чтобы отрезать его душонку от тела и уничтожить, развеяв прах по ветру.
Мика долго думал о том, что суицид через казнь — это не выход. Что Смерть не решит проблемы, что самоубийство — лишь глупая попытка снять ответственность и избежать проблем, что жить — это ценно. Но Мики уже давно не жилец. Уже как сто тридцать девять лет. Всё остальное время он влачил на привязи свою душу, протаскивая её через каждый блядский год этой «жизни», чтобы в конце концов оказаться в этой самой комнате, чтобы заглянуть в глаза, от которых кончал по ночам, чтобы понять, что он устал. Смертельно устал жить.
— Ты меня пугаешь, Мики. Что у тебя на уме?
Голос у него был обеспокоенный, и это слегка пошатнуло уверенность. Аста. Волнуется. Этот подлый, по-ублюдски крышесносно красивый демон волнуется. За Мики.
Эта мысль грела. И Мики знал, что когда его казнят, он будет прокручивать это «ты меня пугаешь, Мики», как самый сладкий звук в жизни.
— Мики?
Аста рядом. Мики никогда не замечал его передвижений — не мог уследить. Демон обнимает за талию, дышит в шею огнем, рукой проверяет лоб. Нет, Аста, Мики не болен. Он сломлен.
— Всё в порядке, но я и правда себя плохо чувствую, — Мики тянет эту фразу долго, как медом мазанную.
— Малыш, ты и так бледный, словно полотно, но сейчас ты меня пугаешь.
«Малыш». Можно умирать спокойно. Мики сглатывает слишком шумно, но удерживает рвущийся поток слез. На самом деле он не должен уметь плакать: слёзные железы, все дела. Но Аста однажды сказал, что хотел бы вернуть Мики возможность плакать. И он вернул. И Мики стал единственным ныне живым вампиром, который еще мог рыдать над «Титаником». Восхитительно придурковатая способность. Но ему нравилось, что Аста ради этого спускался в Ад (на лифте подсобного этажа Ритц-Карлтона можно и не такое).
У Асты чернота в глазах, голубая каемка и вертикальная полоса зрачка. В них можно утонуть, но Мики предпочитает смерть. Он уже и так утонул. Давным-давно.
Они познакомились на Пути Скорби, когда Мики хотел умереть в первый раз. От Старого города он волочил свои ноги, которые горели огнем от боли, по стопам Иисуса и молился, чтобы его убили. Это случилось сто тридцать восемь лет назад — ровно через год, как Мики понял, что обречен на вечную жизнь. В Иерусалим прилетел за смертью, как бывший священник. Хотел сдохнуть на святой земле, но не смог. Вернее смог бы, но Астарот вытащил за шкирку. Перекинул через плечо сгорающее тело и в переулок — а там перенёсся. И выхаживал Мики месяц, пока плоть возвращалась на кости. Для вампиров нет места в Иерусалиме, как и для Асты, но демоны его уровня позволяли себе заглянуть и туда.
Они трахались столько раз, что и не сосчитать. Аста вылизывал шею Мики, царапал его бедра ногтями, кончал в него тысячи раз и позволял вампирским клыкам оставлять две ямки у уха. Он никогда никому не позволял себя трогать, но Мики в этот список не входил. Или так думал. Аста тоже составлял списки.
Откровенно говоря, у Мики было всё, что нужно, чтобы считать Асту своим. Во-первых, демон его спас. Во-вторых, потрясающий секс. В-третьих… Там еще много чего было, но кисейная барышня в душе требовала одного. Признания в своей незаменимости. Мики хотелось услышать, что он единственный. И про любовь тоже. Дурацкие. Три. Слова. Всего лишь несколько секунд, чтобы избавиться от суицидальных мыслей.
Можно приковать к себе русалку, обворожить эльфа, влюбить мага, но нельзя заставить демона проникнуться к тебе чувствами. И если за сто тридцать восемь лет не вышло, то нет смысла ходить вокруг да около. Лучше сразу сдохнуть, если запал на такого, как Аста.
Бабушка Мики была монахиней и частенько рассказывала прихожанам о демонах. Алчные, злобные потомки Сатаны. Это сейчас Мики понимал, что она ошибалась почти во всём, но раньше… верил. Впрочем, в некоторых пунктах бабка не ошиблась: демоны курили тачками и пачками, соблазняли тело, сковывали душу. А потом снова курили. Сигареты из плоти, крови и грехов. Красный дым с фетором чьих-то кишок. Мики всегда тянуло блевать от этого запаха, и ради какого-то полудохлого вампира Аста тушил самокрутку. Это забавляло и угнетало одновременно: какой-то грешник не смог даже стать полноценно выкуренной сигаретой. А Мики просто не смог.
— Аста, я… не могу сегодня остаться.
Голубые глаза прожгли насквозь. Мики знал, что его проверяют.
— Ты кого-то нашел себе уже на ночь?
— Да. Нашел. Прости.
Сейчас Мики спасло их обещание: Аста без труда мог сто раз залезть к нему в голову, но смирился с капризами, не трогал.
Демон отступил. Ответ ему не понравился, и Мики это знал. Хотелось извиниться, или сорваться, или наорать, или расплакаться. Признаться, в конце концов. В любви или в том, что через пару часов его не станет. Но нельзя. Тогда его запрут или высекут. Или Аста сам его задушит своими руками.
От таких, как он, не уходят. Только если не своими ногами. Только если через гроб.
Мики всегда думал, что ему «достаточно». Достаточно объятий, достаточно поцелуев, достаточно нежных поглаживаний. Но в этой самой «достаточности» и есть самый главный недостаток — ею можно пресытиться. И однажды, проснувшись от кошмара, Мики понял, что чаша полна. Уже не хватит, уже давит на грудь, уже стучит там, где давно не стучало. Ему нужно. Нет. НУЖНО. Необходимо знать, что его любят. Что его хотят. Что без него невозможно.
И вместе с этим пришло понимание. Как в дурацкой поговорке, где «без меня нельзя — со мной невозможно». Астарот — он не его уровня. Не его полёта птица. Высоко метить нужно, роста не хватит.
— Мне пора. Еще раз извини. Я… — он почти готов был произнести ЭТО. Но «почти» никогда не считалось.
И Мики ушёл, тихонько прикрыв за собой дверь.
***
Он бродил по городу восемьдесят девять минут. На курение потратил двадцать восемь минут и сорок одну секунду, если учитывать то время, пока дрожащие пальцы вытаскивали сигарету за сигаретой. Он знал, что нужно еще выделить три с половиной минуты в ТОТ САМЫЙ момент, чтобы насладиться последней, самой горькой и терпкой. Плюс-минус — двадцать минут на стоп-кадры из жизни, но это уже не вмещалось в график.
Над городом блестела луна. Последняя. Город жил, как и все предыдущие годы, а вот Мики — нет. Выживал разве что. И этот гул ночного мегаполиса больше не давил на уши, не раздражал. И мелькающие вдали фары расслабляли. Мики умрет. Вот так вот запросто отдаст жизнь Карателям, потому что не сумел уберечь то, что давно должно было сдохнуть. Сердце. Захлебнулся бы этой лирикой и рухнул с небоскреба, но знал, что не поможет. Полежит сутки, истекая кровью, чувствуя, как срастаются раздробленные от падения конечности, и снова будет «жив». Нет, так не пойдет.
Мики вытащил телефон. Одиннадцать часов пятьдесят шесть минут.
Сколько всего он успел в жизни? А сколько — нет? Мечтал еще давно о порядочной жизни, о безоблачных деньках в тёмном монастыре. А что потом? А потом с ним случилось то, что случилось. Он. Незнакомец. Парк. Сумерки. Горло в крови. Ряса в клочья. Трое суток красного бреда. Новая «жизнь». Вечная. Бесконечная. Это тогда казалось, что у неё нет конца. Сейчас Мики знал, что всё же есть те, кто обрубают любые нити. И они обрубят и его.
Последняя сигарета была с привкусом крови. Мики вспоминал Асту. Голубые глаза. И ямочки. И нос с горбинкой. В человеческом облике Астарот был прекрасен. И целовался сладко. И брал так, как никто никогда его не брал. И наказывал. Мики верил, что это всё — за его грех. За падение в бездну. За бездну, у которой есть имя.
В одиннадцать пятьдесят девять он увидел прохожего. Тот забрел на пустырь, присел, праздно шатаясь, и не знал, что тоже умрёт. Прозаично. Этот мужчина станет помощником Мики в его эгоистичном желании поскорее умереть.
Мики прыгнул с крыши. Пора.
ПОКА, АСТА!
***
Неугомонный «Тик» и вдогонку «так». И дефис, чтоб правильно. В голове опять зазвенело, и Мики будто бы вынырнул, захлебываясь кровью.
— И всё? — голос раздался в голове чётко. Выстрелом.
И Мики прошибло холодом. Потому что на часах — не одиннадцать пятьдесят девять. На часах — двадцать два шестнадцать.
Мика в клубе. Снаружи грохочет музыка. Перед глазами — Аста. Серьезный. Глаза уже не голубые, а красные. Мика знает этот цвет. Знает, потому что они пообещали друг другу, что больше он не увидит бордо в зрачках. Значит, залез к нему в голову. Значит, увидел всё то, что в списке у Мики. Значит, выиграл.
Выходит, что всё, что он видел — лишь чары? Лишь прихоть Асты? Нереальная реальность?
Выдохнул. Шумно и со всем накопившимся.
До выхода — один метр двадцать три сантиметра. Он успеет, если постарается.
Мика рванул к двери. Сбежать. Унести ноги. Выскочить. Только бы попасть в зал. Там можно ухватить любого человека и прокусить шею. Тогда казнят, обязательно казнят!
Или выцепить Пастыря. Они в красной книге. Можно выпить крови в секунду. И умереть!
Только бы…
Он даже коснулся ручки двери, но не успел.
Сзади обняли, пропитали кровью и теплом. Прижали до хруста костей.
Мика зарыдал.
Не смог. Черт! Даже сдохнуть не смог! А еще этот Аста… Сука! Знает, что Мика готов был сдохнуть от любви к нему. Что почти справился. Хотя, какое там…
А список? Блядь! Там помечено даже: «Суббота. Полночь. Сдохнуть. Люблю!». До боли люб…
— Мика, ты худшее, что случалось со мной за мою вечность.
Мики не слушал, у него вообще-то восстановленные в Аду под Ритц-Карлтоном слёзные железы. Он рыдает от бессилия и горечи.
— Малыш, развернись.
Мики не развернулся. Ему помогли.
У Асты на лбу морщины. Он смотрит печально и с лёгкой улыбкой. Как на ребёнка. У него темные, почти черные волосы, по-дурацки запакованные в хвостик. Глаза вновь стали голубыми, почти прозрачными. Значит, успокоился. Значит, вылез через лестницу в голове Мики на поверхность и больше не считывает, словно открытую книгу.
А потом лезет рукой в карман. И достает ампулу. Маленький черный треугольник. Внутри блестит белёсое. Как сперма. Как смерть.
Мика видел эту ампулу в оккультнике.
— Знаешь, что это? — Аста протянул ладонь. — Вижу, что знаешь.
— Откуда?..
— Она давно у меня. Подарили.
Мика знал, что внутри флакона. Смерть. Смерть для всех. Потому что один дурак осмелился заявить, что демоны бессмертны. И тогда Смерть нашла способ. И разрезала сердце. И вылила единственную кровь мертвого тела.
От этого может сдохнуть любой. Даже Аста.
— Зачем тебе это?
— Забудь. Не это главное.
Аста наклонился, коснулся горячего лба губами. Он так редко позволял себе эту нежность, но так долго потом горел отпечаток поцелуя. Мика всё еще плакал.
— Если хочешь умереть — иди, я не могу тебя остановить. Но знай, что как только ты закроешь эту дверь, я выпью его до дна, — и он снова повертел флакон в руке.
— За… зачем, Аста? Я…
Мики поцеловали. В губы. Где всё уже давно солёное от слёз. Чёртов Ритц-Карлтон!
— Ты знаешь, зачем.
Мика был дураком. Он не знал.
— Мики, детка, моя вечность побольше твоей будет. Но без тебя она была бессмысленной. Ты думаешь, я всех с того света вытаскиваю? Этот Иерусалим… Мика, ты дурак.
Мика знал, что он дурак. Он знал.
— Ты никогда не говорил, что…
— Что люблю? — Аста обнял снова. Опять до хруста.
— Да…
— Люблю.
