Если тебе холодно

Наверное, это из-за холода. Осень вообще не радовала красками. Где пресловутый золотой? Где красный и зеленый с жёлтыми пятнами? Нет даже пастельно-бледных цветов, которые так любят ловить фотографы. Небо не холодно-голубое — нет, оно холодное, очень холодное, но серое, мутное, с темными прожилками влаги. И листья, которых почти не осталось, тоже серые. Склизкая и будто испачканная ржавчиной масса под ногами, постепенно превращающаяся в грязь. Сырой асфальт, замызганные стены домов. И холодно. Казалось, Поперечный не чувствовал ничего, кроме холода.   Холод проникал в рукава, заставляя дрожать. Ужасно дрожали руки, и дрожала зажигалка. Пальцы не слушались, словно не принадлежали ему.  Холод мелкой моросью путался в волосах. Нужно было поднять капюшон, но тогда бы пришлось отдать руки на растерзание ветру, от которого удавалось их пока прятать. Холод пробирал до озноба. С сигаретой ничего не выйдет — слишком сыро и ветрено.  Холод пробирался даже в мысли. Но это не страшно, это даже спасает в какой-то мере. А то, что стынет сердце — вот это уже пугает. Ему казалось, что он чувствует только холод. Но на самом деле через прозрачный лед равнодушных мыслей бьется что-то, и от этого чего-то скоро станет еще хуже.  Наверное, это оттого, что сейчас осень. Можно бесконечно отрицать это, но серость вокруг давит. Все кажется каким-то старым, надоевшим, пустым. Тяжелым. Дожди, холод, ветер, перманентное чувство усталости и простуды, снова дожди, нескончаемые дожди. Они размывают мир, смывают все краски, обнажают грязь, ржавчину. Хочется выть от этого выцветшего города, от серого неба, тусклых разводов. Выть от отчаяния и одиночества. И это — только начало. Скоро захочется к кому-нибудь прижаться. И тогда полный, беспросветный мрак. Поперечный знал, что ему было нужно. Это было до смеха — до нервного смеха — просто. Нельзя провести такую осень в одиночестве и не сойти с ума. Ему нужен был тот, с кем эту осень можно провести. И спасти его мог только один человек. А нужен ли он тому человеку, который мог бы спасти его? Да. Нужен.  И это не от переизбытка скромности.   Это не было настоящим чувством в правильном понимании этого слова. Это было что-то на уровне инстинкта, нестерпимого желания разделить с кем-то свое безумие. Просто они не вовремя (или вовремя?) оказались рядом и не смогли противостоять собственным слабостям. Все потому, что снаружи холодно. Внутри маленького мира, созданного только на двоих — тепло, легко и спокойно. За его пределами — ад, и с этим адом приходится считаться большую часть времени. Этот мир — отдушина, к которой стоит обращаться лишь в самых крайних случаях. Скольких нервов стоит принять решение и снова обратиться за помощью. Примерно стольких же — вернуться обратно к обычной жизни, сделав вид, будто ничего случилось. Будто не было проведенных вместе часов. Не таких "дружеских", когда все, что только может тебя выдать, загнанно в самые темные уголки души. Только тогда не страшно смотреть друг другу в глаза. Не страшно касаться друг друга.  Не страшно, потому что знаешь, что это когда-нибудь кончится и ты ничего не сможешь сделать. Хоть рви на себе волосы и ломай руки. Хоть прыгай из окна или вешайся. Ровным счетом ничего. Так чего же бояться?  Он видел это по глазам. В такие моменты они смотрели всегда с одинаковым выражением. Понимание, принятие, готовность быть рядом. Только потому, что точно такое же выражение у него самого, у Дани.  Просто они — отражения друг друга, но об этом думать неуютно — все становится каким-то нереальным, сюрреалистичным. Зеркальные мысли, читаемые только в поведении. Ведь никто из них никогда не говорил об этом вслух.  Вот в этом-то и была проблема. Чувства и мысли распирали Поперечного изнутри, выжигали, рвали на части. Требовали выхода. Но с кем он мог ими поделиться? Сказать другим — нельзя, страшно. А говорить об этом между собой еще страшнее. Не получается: стоит только сойтись взглядами, как слова ускользают, теряются. Смотреть и касаться — сколько угодно, но слова... замерзшие слова таяли и сразу испарялись, минуя все остальные стадии. Поперечному было плохо. Он чувствовал это даже физически. Он понимал, что делает что-то неправильно. Что так нельзя. Но сил менять что-то не было. Никто из них не знал, что это было за чувство. Любовь ли? Или просто периодические порывы, которые тут же исчезли бы, стоит только разобраться в их природе? От страха потерять все это и не хотелось ни в чем разбираться.  Прятаться от всего мира как смысл жизни. Пока есть тайна, есть то, что держит их вместе. Если это станет обыденной вещью, если не от кого будет прятаться, то тепло угаснет, и чувство тоже станет серым и скучным. Нельзя привыкать, нельзя делать привычкой. Пусть это делает больно. Но пока это приносит мимолетное блаженство, пусть живет. Пока это согревает — жить можно. И Усачев чувствовал тоже самое. Поперечный был в этом уверен. Он это знал. И ему было не по себе от того, что другой человек мучается. Единственное, что он мог сделать — это быть рядом и мучиться точно так же. Отражения друг друга, не иначе.  Он боялся холода, но внутри всегда оставался маленький, но негасимый огонек. Было ли это что-то возвышенное, что-то более сложное, чем любовь, или же обыкновенные животные привычки — не известно. Да и знать-то особо не хотелось. Он боялся холода, но под чужими горячими руками лед таял, а кожа горела от чужих поцелуев. Он боялся холода, но не боялся того пожара, что вспыхивал от одного только взгляда. Этот пожар рано или поздно сожжет его дотла, и из этого пепла уже ничего не выйдет. Но это будет не скоро. А холодно уже сейчас, значит, ему нужна помощь. Ему нужен тот, кто бы его согрел.