Ух, как нас любить нужно

Хуйню сделал. Казалось бы — ну с чего её делать, начинать хуйню первым, хорошо всё было — если. Пиздато было, не ждал даже, неожиданно, сука, мальчик… Неправильное слово, гумбертовское, блядь, и приторное, но как по-другому, ещё — скажешь, он — мальчик, когда ты больше нет, нифига, и это, наверное, неплохо. Не плохо, а непредсказуемо-пиздатым оказалось, что мальчик умел себя занять. Под боком то — залипает в телефоне, пальцами сильно в экран, и брови повторяют будто маршрут: вверх-вниз. То так, стороной, тоже в комнате — разговаривает с котом, серьёзно, тихо. Или свалит в магазин (чай, говорит серьёзный мальчик, кончился, надо…), или запускает стиралку, к которой Мирон подходить не то чтобы боится, просто сторожко-внимательно он к новомодной и футуристичной ней, а Леня смеётся и знает про режим самой деликатной стирки эвер… Дитя прогресса, блядь, но больше всего удивляет то, что он не напрягает. Когда одному уже не скучно, не тоскливо и не — отъебитесь, родные самые, близкие! — одиноко, присутствие не обязательно чужого — другого — в «рядом», в домашнем иллюзорном хрупком «рядом» человека ощущается тошнотой, беспокойством привычным, но не менее оттого без покоя, а Леня нужный не только в постели. Оказался, вот. Оказался ты вот мудаком, а он — мальчик, восемнадцать-то, честно, есть, хотел в команду, «команды», Зарница у них, что ли, смешно и грустно, чуть-чуть, подошёл сам, он сам, товарищ судья, первый… Он первый раз, не прямо «первый», конечно, а т а к — с засыпать и просыпаться под боком, с за чаем до магаза сбегать, со шмотками своими в чужой стиралке — ты у него первый, подумай. «Хуйня», — сказал и не успел ничего подумать, а в постели мальчик Леня разрешал так много, что сердце долбилось у Мирона под горлом. Именно что «разрешал». Мирон без такого бы — нет, а мальчик Леня «нормально, нормально всё», и голова уже не держится, ломается Леня в ключицах и коленях, глаза у него мутной рябью идут, а кончик языка прикушенный белеет между губами — и нормально тебе, Мирон, под тобой такое, разрешают, радуешься же, эх, как нас любить нужно… Он буквы свои так старательно не п о к а з ы в а л, что Мирон посмотрел. Экран у ноута отворачивал, закрывал спиной — позвонки колются под пальцами, динозаврик мой, — оставлял на кухонном столе, на работающей стиралке, прятал так на показ, упрямо, смешно-настойчиво, ему в о с е м н а д ц а т ь, как из другой жизни весточка, буквы-буковки, Мирон, конечно, посмотрел. И сказал: «Хуйня», и сделал хуйню. И Леня так от ебли, которая по краешку, на которую разрешения-позволения Мирон выспрашивал не губами и не хуём, без читерства — словами, через рот, потому что… От ебли, какая лю-бовь, не смейтесь, он сам не уходил, товарищ судья, я его не держал (не всегда — держал, я обязательно снимаю стяжки, сам, и смотрю, и проверяю, я ответственный, я по инструкции — никогда дольше, никогда больше), а он никогда не морщился таким кривым и больным знаком вопроса, от четвертого трудного раза, самому себе, пальцами — кипит в костях усталостью стекло, не морщился. И от раскрытого до предела, до ломкой режущей боли, всего-всего — со слезами, слюни заливают подбородок, мальчик Леня тогда смотрел только, смотрел прямо, пока мог, а теперь съёжился. Закрылся. От ебли ему было больно, а от этого слова — хуёво. Мирон, хуйню ты сделал. И права тебе на это не давало даже то, что текст реально был хуйней. Объективно. Примитивные бессмысленные строчки — обо всём и ни о чём. Ни стоящих рифм, ни образов, гладко, стандартно, пусто. Хуйня, одним словом, но Леня стал меньше ростом на долгие секунды будто, у него на шее забилась сильно-сильно жилка, а глаза стеклянно хрупкими стали, и это вот не хуйня ни разу — Мирон, зачем? А со мной никто не церемонился, жопу не лизали мне, — думает Мирон, мысль всполохом, тревогой, но гони от себя это, поганой метлой гони. Назвал хуйней чужой текст (мальчика Лени, себя не обманывай, мальчика, который под боком засыпает с расхуяченными в мясо запястьями, который эти свои запястья р а з р е ш а е т тебе) — и ничем не помог тому мальчику, другому, тогда очки в некрасивой тяжелой оправе, стихи, а они ржут как ебучие кони, давай покурим лучше, бро, не исправил ничего. Не защитил, и не защитишь его — мальчика с фотографий старых, бирка на портфеле «Фёдоров М.Я.»… Нельзя было. И теперь мальчик Леня собирается — не суетливо, нормально так, без всякого, сам пришел — сам уйдет сейчас, и не из-за слова, конечно, а ты ему просто — что? Синяки на бедрах, по пять на каждом, веером, в форме пальцев. Хуём до желудка если б, а не под рёбра словом, мальчик Леня не плачет навзрыд, смотри, Мирон. Что сделать, не говорить же, что хуйню сказал — сделал — гордость упёртая, тупая, всё оттуда — от очков тяжелых, чужого за спиной смеха, а теперь не знаешь, что сказать — сделать — чтобы… Мальчик Леня целуется неуверенно, напряженно поднимает брови, и всё лицо у него идет горькой мучительной рябью, и Мирон закрывает глаза, потому что стыдно. Потому что в поцелуи (да ещё и с мальчиком Леней, за-чем) он не особо, потому что Леня тянулся сначала, поворачивался, голову набок чуть, как по книжке, но быстро перестал, понятливый, поцелуи — это не для тех, кто разрешает кончать себе на лицо и не отворачивается потом, и пробует подсыхающее, тянущее украдкой на вкус, сегодня — лучше, так думает мальчик Леня — думает Мирон и целует чужой рот, восемнадцать мне уже, что за хуйню ты творишь… Леня никуда не уходит. Он Мирону всё-таки нужный, и пока ему хватает от Мирона губ на губах, чтобы никуда не уйти… Господи, какая же хуйня.