Точка невозврата

      Он был одним из тех немногих, кто сумел найти себя. Он был одним из тех немногих, кто не заплакал, не впал в апатию или депрессию, кто принял будущее спокойно и даже почти безразлично. Наверно, ему просто было не впервой. Судьба забирала самое дорогое, уж такова её суть, била под дых, а он пожимал плечами. И будь, что будет. И все, что ни делается, все к лучшему. А от судьбы не убежать и не побороть её, опрокинув на лопатки, так что остается смирить и шагать рука об руку. Выгоднее что ли…              Он жил именно так.              Он жил именно так, когда узнал, что выпуск будет еще раньше, чем предполагалось.              Он жил именно так, когда лучший и единственный друг тихим шепотом в ночи сообщил, что уедет на автобусе. Друг не звал с собой, не уговаривал. Друг трепетал, с восхищением представляя будущую жизнь. Друг думал о себе. Друг…              Смириться с судьбой и плыть по течению, когда на плече тяжелая сумка — толстовка, пара рубашек да кипа книг, всегда спасающих от скуки, — когда воспитатели последний раз хлопают по плечу и жмут руки, холодные и бледные, будто мраморные. У них ладони тоже чуть-чуть теплые и несколько влажные от волнения.              Он не пытался бороться, когда университет, куда с трудом удалось поступить на бюджет по результатам вступительных, выделил ему самую дрянную комнату в общежитие. В самом конце северного коридора, где даже летом холодно и темно. Соседи — какие-то наркоманы, их одежда, пропахшая дешевым табаком и травкой, разбросана по полу, их учебники свалены в кучу под кроватью, запыленные и уже облитые каким-то дешевым пойлом. А ему все равно. Они вечерами приглашали друзей и шумели так, будто никого нет в радиусе километра. Он делал уроки в библиотеке, где пахло пылью и сыростью. Ночами в комнатушку было страшно заглянуть от вони и криков. Он спал на парах, едва ли различая сквозь дремоту сухой голос профессора, некомпетентного и, возможно, даже забывшего, что он преподает.              Он мог бы пожаловаться, но друзьями не обзавелся, а педагоги смотрели косо с прищуром, будто хищные птицы. Не стервятники, конечно, но тем не менее.              Он никогда не ждал, что университет ему что-то даст. Просто… он все уже имел, все умел и все знал.              А сокурсники смеялись, когда он, забывшись, представляясь, называл не имя, а странную кличку. А сокурсники удивлялись, когда видели тоску, с которой он смотрел на любых встреченных близнецов. А сокурсники недоумевали, почему он печально улыбается, слыша казалось бы простые слова, понятные и знакомые каждому.              Сфинкс… это ведь такое существо из мифологии, правда? А Лорд — всего лишь титул. Рыжий — цвет, каких десятки, сотни и тысячи. Акула — огромная хищная рыба, обитающая в океане, только и всего.              А он странно улыбался и отпугивал всех от себя. Даже треклятые наркоманы стали сторониться, а потом съехали, позабыв учебники и несколько пустых бутылок. Впрочем, наверно, их все-таки просто выгнали из университета, чтобы сохранить хоть долю имиджа.              Но ему все равно. Он только радуется, когда из-за жуткого мороза отменяются занятия в четверг и пятницу. Он только посмеивается удивленным взглядам новых знакомых, которые видят, как он уезжает, забросив на плечо почти пустой рюкзак и сунув в карман несколько банкнот.              Им непонятно. А ему, впервые за много месяцев, спокойно.              За окнами автобуса, в котором он ехал, проносились заснеженные пейзажи, и водитель, весь покрытый морщинами и бледный, словно в инее, что-то недовольно бормотал под нос. Старику было странно, что кто-то вообще вышел из дома в такую мерзопакостную погоду. Он возмущался, даже ругался, но едва ли ему собирались отвечать. Пассажиры, все семеро, будто сговорившись, уткнулись в телефоны, нацепили наушники и наслаждались поездкой.              Конечная точка этого рейса в самом центре соседнего городка. И без того неблизкий путь осложняли погодные условия и местами нерасчищенные сугробы. И спустя несколько часов езды пассажиры, сняв наушники, обнаружили, что водитель молчит, мнет губы беззубыми деснами и мотает головой в такт музыки, совсем тихо доносящейся из магнитолы. Затекло тело. Гудела голова. И уже никуда не надо, лишь бы остановиться хоть где-нибудь и выбежать из салона, разминая ноги, плечи и спину.              Он хмыкнул, заслышав усталый стон с соседнего сиденья.              Ехать оставалось не больше часа.              Странно, как не обмолвившись и словом, люди порой чувствуют себя почти семьёй, если вместе преодолевают долгий путь.              Только он частью этой семьи не стал. И даже не пожалел об этом, глядя, как милая девушка диктует попутчику номер телефона. И так заливисто смеется. И так мило краснеет. От мороза, наверно.              Но у него уже была одна семья. Семья, которую он никогда не забудет и никогда не предаст.              Он нашёл место в хостеле. Администратор сощурился с презрением, будто почувствовал что-то неладное, но промолчал, обошелся дежурными фразами. Чуть позже, поджав губы, пожелал приятного отдыха, но вряд ли его услышали. По крайней мере, ничего не ответили.              Но он все слышал. Просто знал, что отдых ему не светит, так и к чему тогда благодарить?              Комнатка была небольшая, на четверых. Стол и стул у окна, высокий шкаф слева от двери, уже забитый чьими-то вещами, и кресло, обтянутое шерстяным пледом. Он оставил вещи под кроватью, телефон — рядом, на тумбочке. И уехал снова, пообещав администратору вернуться поздно. Тот лишь недовольно скривился, но ничего не сказал.              Вечерело.              Городской автобус ехал медленно, пассажиры переругивались, а еще стоял запах перегара. Верно, из-за мужчины, который пристроился в конце салона, опершись спиной о стекло, и глядел на всех снизу вверх исподлобья, крутя меж пальцев засаленную сигарету. Временами его даже становилось жалко, столь одинокий и затравленный вид он имел. Но люди входили и выходили, стараясь не глядеть на человека, чьи губы кривились в гримасе боли и разочарования. Вряд ли этот пропитый и прокуренный бродяга способен отыскать место в мире денег. Миру нет до него никакого дела, так что несчастный может сколько угодно биться, царапаться в закрытые двери, но умрет на пороге. Жизнь крайне жестока.              На окраине города он вышел. Бродяга, оставшийся в теплом салоне, проводил взглядом и, кажется, хмыкнул. Неужели и ему все еще что-то кажется странным в этом монохромном безумии человеческих судеб?              Он шел медленно, едва не начиная хромать не от боли, но от страха перед неизвестностью. Или известностью… Разве смел он надеяться, что увидит не развалины, а свой прежний дом…? Свой Дом. Нет, не смел. И знал это. Знал прекрасно, как таблицу умножения, как мантру, как молитву ненавистному богу.              Заграждение… Будто кто-то способен противостоять алкающему сердцу, которое забилось теперь быстро-быстро, взволнованно. Он давно позабыл это щемящее чувство ожидания, когда все сжимается, когда в глазах темнеет, когда теряешь самого себя.              Течение времени то ускорялось, то замедлялось, и в памяти на утро остались лишь отдельные фрагменты. Колющие, щемящее…              Он видел стены, еще (или уже) исписанные. Где-то виднелись прежние рисунки и знаки, когда имевшие столько значений, а теперь обращенные в ничто, где-то — свежие адреса и телефоны, будто отчаянный крик и перекинутый в прошлое шаткий мостик. А еще были новые надписи и какие-то изображения… Новые и чужеродные. Они кощунственно перекрывали наследие Дома и будто его душу. Стены, еще более обветшалые, чем прежде, припорошенные снегом, казались изуродованными. Над ними просто надругались.              Сердце заходилось такой болью, что стоять было невозможно.              Он присел на корточки и закрыл глаза, будто лишь зрение было виновато во всем. Но стало хуже.              Он все еще помнил коридоры Дома, где порой сталкивались колясочники, где иногда стояла такая брань, что голова потом болела до самого утра. Но в коридорах этих поколение за поколением расписывали стены, и через них Дом наблюдал за подростками всех возрастов, через них Дом будто и жил. Из коридоров направо, налево были двери, скрипучие и обшарпанные, а за дверьми — кабинеты, спальни, уборные, подсобки… судьбы и истории.              Он все еще помнил свою первую любовь — хрупкую девочку в больших роговых очках, будто доставшихся по наследству от бабки. Они встретились случайно во дворе и стали писать друг другу. Им было не больше тринадцати лет, они мечтали о свободе, о закатах и рассветах и о том, чтобы юное трепетное чувство жило вечно.              Их вечность продлилась полтора года.              Он все еще помнил свою первую сигарету. Он начал курить одним из последних в группе. Просто на душе в тот вечер было совсем тоскливо (сейчас той дилеммы, мучавшей мысли, уже и не вспомнить), а кто-то протянул пачку да зажигалку и улыбнулся, пихая плечом. Отказываться уже не хотелось.              Он все еще помнил, как его, еще мальчонкой, ругали за нецензурные слова и похабные шутки. И было так жутко стыдно, что пылали щеки и уши. Впрочем, годами позже стало ясно — учителям все равно и отчитывают они лишь для галочки. Годами позже стало ясно — взрослые тоже любят материться в приступе гнева и, понижая голос, делиться чем-то непристойным.              Он все еще помнил одного товарища детства, который, гневно сжимая кулаки, кричал, что никогда не вырастет. Ему была противна сама мысль о том, чтобы стать, как все вокруг — страшно серьезным и глупым. Отчаянный ребенок умер, не дожив недели до своего четырнадцатилетия.              Он все еще помнил, как первый раз угодил в Могильник. Пауки смотрели на него безразлично, и глаза у них были будто стеклянные. Мерзкие, жуткие... В Могильнике он научился не обращать внимание на мир, замыкаться в себе, отсчитывать секунды и зачеркивать дни, рисуя черточки на запястье.              Он все еще помнил, как мечтал о смерти, полагая её концом всех бед. Он надолго задерживался у каждого распахнутого окна класс, смотрел вниз и поджимал губы, но что-то каждый раз останавливало. Не строгий взгляд воспитателя, не насмешки и шепот одногруппников, но что-то тяжелое и болезненное, парализующее все мышцы. Это пугало еще сильнее несправедливой жизни, и однажды утром он просто проснулся с осознанием того, что все самое плохое можно перетерпеть.              Он все еще помнил, как учился любить и ненавидеть, как учился доверять и проверять, как плакал взахлеб, будто маленькая капризная девчонка, и как хохотал подобно наркоману.              Он помнил каждый прожитый день, и оттого боль теперь становилась невыносимой.              Он не плакал, нет… все слезы давно высохли, оставшись в прошлом. В том прошлом, в котором не было ни повода для плача. Все было так просто, так нелепо…              Что ж… время прощаться и уходить, не оставив и следа. Его все равно никто не будет искать. Возвращаться к рутине дней и кипам конспектов. Скоро сессия, и он, пожалуй, будет одним из тех немногих, кто сдаст с первого раза. Ему будет не впервой выделяться из толпы, пускай она и кричит в след обидные прозвища, пускай плюются и гогочет.              Размышляя так, будто позабыв о Доме, он сел на последний автобус и вернулся в хостел. Телефон, конечно, украли. Оно и к лучшему. Соседи предложили пива — он махнул рукой. Устроился на койке, достал книжку из рюкзака, но даже не открыл.              А завтра он будет гулять по городу до темна, изучать переулки, смотреть в небо, затянутое серыми тучами, и зябнуть от холода, потому что мороз действительно дикий.              Послезавтра он вернется в общежитие и поймет, что заболел. Но сессию действительно сдаст удачно, и его похлопают по плечу и попросят помочь.              На руины Дома он больше никогда не вернется.