Распр(л)авленные крылья

Слэш
PG-13
Завершён
39
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
13 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
39 Нравится Отзывы 6 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Золотом залитая мастерская в ранние утренние часы наполняется запахом красок и тихим шуршанием. Когда Маркус рисует, у него чуть опущены плечи, и идеальная осанка теряется — принесенный в жертву богу искусства. Причудливыми узорами бегает кисть по полотну — проводница между реальностью и разумом Маркуса. Саймон никогда не рассматривал картины, потому что в них не было никакой информации для него. Эта часть мира была недоступной, он жил в том ограниченном квадрате, который рисовала ему программа. Он запоминал лишь те вещи, которые ему были нужны и не страдал от головных болей, из-за которых Маркус не рисовал. По крайней мере, так он их называл.       Маркус встает в восемь утра.       Маркус на завтрак предпочитает крепкий кофе и венские вафли.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской.       Каждый день — рутина, разбавленная яркими красками, тайком выловленными из мастерской. Саймону было приятно находится среди этого цветного беспорядка: мыть кисти — вдавленные в ладонь, они казались круглыми мохнатыми зверьками, убирать рабочее место и по местам раскладывать уставшие за день краски. У Маркуса был балкон в мастерской, и в предзакатные часы, когда летний зной начинал растворяться, он садился и долго смотрел на закат. Саймон не понимал своего хозяина, не мог представить, что у него творится в голове за всеми этими красками.       — Могу я спросить? — Саймон стоит, заведя руки за спину и сцепив их в мертвой хватке. Маркус не отвлекается, кивает, но кисть его на секунду дергается. — Почему вы взяли андроида моей модели?       Саймон был семейным помощником, но у Маркуса семьи не было. Одни лишь картины.       Кисточка после вопроса мягко приземляется в палитру, Маркус вытирает руки и поворачивается к Саймону. В приглушенном свете тени аккуратно падают на него, очерчивая правильные черты лица, приглушая цвет горящих голубых глаз — они теперь с сероватым отливом, а золотые пылинки, кружащие вокруг его плеч, — подобие мантии.       — Я не знаю, — отвечает Маркус. — Ты мне просто понравился.       Покупка андроида — мимолетный порыв, что случается у художников, заставляющий действовать мгновенно. Саймон не знает, как люди могут жить, не зная ответов на интересующие вопросы. Он, например, ответить может почти на любой, и это его успокаивает. Упорядоченная информация внутри, цифровой штиль в голове.       — Скажи мне, если я тебя заменю, то будет ли ощутима разница? — Саймон вопроса такого не ожидал. По крайней мере не в ближайшее время.       — Вы недовольны моей моделью? Тогда вам стоит связаться с ближайшим центром, адрес...       — Погоди, — останавливает его Маркус и усмехается. — Мне, как художнику, сложно поверить, что в чьем-то творении не заложен какой-то скрытый смысл. Я смотрю на тебя, пытаясь уловить твою особенность, но у меня не получается. Ты идеальный и неживой совсем.       — Разве это плохо?       — Я не знаю.       — Разве вы сами не стремитесь к идеалу, рисуя одну картину за другой? Разве будет она неживой, когда вы наконец нарисуете идеальную картину? Нет, в ней будет вся ваша жизнь. Как и в мое существование вложена целая жизнь.       — Конечно, — кивает Маркус, поджав губы. — Извини.       У Саймона на секунду замыкаются провода от этого непонятного извинения. Скачок энергии — ничего страшного. Страшно то, что он совсем не понимает своего хозяина.       Маркус встает в восемь утра, потому что ему не нравится полуденная жара.       Маркус на завтрак предпочитает пить крепкий кофе и венские вафли.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской.       — Знаешь миф про Дедала и Икара? — однажды спрашивает Маркус. Кисть, обмакнутая в жёлтый, плавно двигается и из-под умелых движений рождается образ. Солнце.       Саймон пытается найти в базе данных, но у него она ограничена — никакой художественной литературы, одни лишь инструкции и пособия.       — Нет.       — Я думал, ты все знаешь, — Маркус рисует крылья.       — Я знаю всё. Относительно домашнего хозяйства.       Маркус замолкает, а Саймон продолжает наблюдать, как он рисует. Никаких эмоций и чувств у него картина не вызывает, поэтому вскоре он возвращается к своим делам.        А Маркус пойман в водоворот своих мыслей, кружащих голову. Он прекращает рисовать раньше обычного и приглашает Саймона посидеть рядом с ним, берет в руки блокнот и карандаш, чтобы сделать наброски. Маркус никогда не видел, чтобы Саймон улыбался, поэтому он рисует ему улыбку, эмоции и живой блеск в глазах. Саймон больше похож на пришельца, чем на человека, — неизученный совсем, другой. Маркус его не понимает и хочет разгадать эту сложную загадку. Но что значит разгадать? Вскрыть Саймона, чтобы увидеть машинные детали или взломать его, а потом понять, что там ничего и не было? Саймон сам себя взломать должен.       — Хочешь, я почитаю тебе миф, про который говорил сегодня? — Маркус встает и идёт к книжным стеллажам, слившимися со стенами. Он быстро находит потёртый томик, на котором позолоченными буквами написано «Мифы Древней Греции». — Он довольно печальный, — предупреждает Маркус и внимательно следит за Саймоном.       — Не волнуйтесь, я не умею расстраиваться.       И тогда Маркус начинает читать. Саймон воспринимает этот миф как обычную информацию, но Маркус кажется недовольным. Он останавливается и просит закрыть глаза, представить перед собой происходящее. Саймон не понимает зачем, и все же делает, как ему велят.       У него перед глазами силуэты совсем не двигаются, вместо этого он вспоминает нарисованное сегодня Маркусом солнце и крылья. Представляет, как расплавленный воск крупными каплями стекает по юношескому телу. И как переливаются в солнечном свете его золотистые волосы. Что ощущал Икар, когда рассекал воздух, заключенный между морем и землей? И что испытывал Дедал, когда отрекся от искусства, погубившего сына?       — Можешь открыть глаза.       Саймон растерянно смотрит на Маркуса, на его губы, изогнутые в осторожной улыбке, и приподнятые брови.       — Тебе понравилось?       — Печально, что те люди так и не дожили до создания самолетов. Не говоря уж об андроидах, — разочарование, которое промелькнуло на лице Маркуса, тяжело было не заметить. Вот только Саймон умел успокаивать лишь детей.       — Действительно, — задумчиво пробормотал Маркуса, убрал пальцы от губ и ушёл.       Закрытая книга была не на своем месте, поэтому Саймон поставил её обратно на полку.       Маркус встает в восемь утра, потому что ему не нравится полуденная жара.       Маркус на завтрак предпочитает пить крепкий кофе и венские вафли с сиропом, отказываясь есть после до самого вечера.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской.       — Умеешь рисовать? — Маркус, перепачканный в жёлтой краске, вытирает мокрые руки о выцветшую футболку.       — Как вы? — Саймон переводит взгляд и качает головой. — Нет, я могу скопировать вашу картину, но привнести в неё что-то новое — нет.       — А просто раскрасить?       — Это я могу.       — Вот и отлично, — Маркус подзывает Саймона поближе к себе и вручает ему кисть. Его пальцы задерживаются на руке андроида, и он ощущает, что под имитацией кожного покрова — никакого пульса. Саймон спокойно реагирует на это долгое прикосновение.       Это похоже на изучение иной формы жизни. Маркус наблюдает, как под чужими пальцами двигается кисть, ведёт за собой цветные неровные следы, наслаивающиеся друг на друга. О чём он думает? Маркус вздыхает и делает штрихи в своем блокноте, очерчивая мягкий профиль Саймона. «НИЧЕГО» — грифель карандаша, вдавленный в бумагу скрипит от боли, и вот-вот сломается кончик. Ему под силу вдохнуть жизнь в нарисованную картину, показать историю, а Саймона оживить он не может, и от этого не по себе становится, холодок пробегается по спине и оседает на плечах.       Он смотрит на свои наброски, в которых Саймон — изваянная греческая статуя, никакой искры. И это приближенно к реальности, потому что под переливающейся на солнце коже — гладкий мрамор, и взгляд голубых глаз — пустой, даже небо выглядит живее. И все же...       — Вы думаете, у Икара были голубые глаза? — спрашивает Саймон. Возвращаясь в мастерскую, он застает Маркуса, положившего подбородок между указательным и большим пальцем. Маркус не отвлекается на вопрос, серьёзно над чем-то раздумывая.       — Не знаю. Мне хочется видеть его таким, — резко отвечает он и дергается, словно Саймон спросил что-то не то.       — Извините.       — Всё нормально. Каким его видишь ты? — с улыбкой спрашивает Маркус.       — Древние греки делились на две племенные группы: ионийцев и дорийцев. Судя по мифу, Дедал был дорийцем, так как жил в Афинах. Если это правда, то он, возможно, был светлым, поэтому есть шанс, что у Икара были светлые глаза и светлые волосы.        — У тебя как будто своего мнения нет, одни лишь факты и выводы, — Маркус не насмехается, просто рассуждает.       — У меня нет своего мнения — всё верно. Я ваш помощник, не коллега.       — Что будет, если я нарисую тебя как Икара? — вдруг перескакивает Маркус, не желая развивать тему дальше.       — Вы художник, вам решать. Но, я думаю, моя кожа неправдоподобно бледная для юноши, который целыми днями проводил время на солнце.       — Ты не будешь рад, увидев себя на картине?       — В мою программу не заложено чувство радости, а также... — Маркус заставляет замолчать жестом — Саймон фиксирует поднятую ладонь и чуть опускает голову, покорно смиряясь.       Маркус встает в восемь утра, потому что ему не нравится полуденная жара.       Маркус на завтрак предпочитает пить крепкий кофе и венские вафли с сиропом, отказываясь есть после до самого вечера.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской и свои самые красивые картины хранит в подсобке. Саймон натыкается на них совершенно случайно.       — Я же предупреждал вас, — если бы Саймон был человеком, Маркус бы сказал, что он недоволен. — Вероятность осадков — 75%.       — Почему тогда дома не остался?       — Вы сказали пойти с вами.       — Справедливо, — Маркус смеется, дразня андроида, и кулаком подпирает подбородок.       Он смотрит на плотную завесу ливня, морщится, когда мелкие капли попадают ему на лицо. Беспощадно они летят на блокнот, оставляют после себя кратеры, в которых собирается черное море. Маркус сушит страницы салфеткой и закрывает блокнот, чувствуя на себе взгляд андроида.       — Нам стоит зайти внутрь.       — Это шторм. Он скоро закончится, — Маркус мягко улыбается и кончиком пальца начинает водить по краям кружки.       — Но ваши рисунки...       — Знаешь, пока идёт дождь, я собираюсь смотреть только на тебя, — заявляет Маркус.       Капли разбиваются с шумом об асфальт, жертвуя собой, чтобы неприступная стена, протянувшаяся от небес и до земли, разделила мир на время, скрыла от чужих взглядов интимность момента. Маркус никогда не рисовал дождь, он был для него неуловимым, и серая краска никогда не подчинялась его кисти. А теперь он вдруг понял, как именно поймать эти неуловимые и проворные капли.       Саймон ничуть не смущен. Он уже давно привык к причудам Маркуса — необычные в своей обыденности, порой забавные. Саймон научился ловить моменты, когда стоит улыбнуться, чтобы у Маркуса глаза засияли. В его блокноте он видел собственные изображение, и ему казалось, что слишком уж человечным он получается на рисунках. Саймон рассматривал себя в зеркале, пытаясь найти схожесть с набросками.       — У тебя нет ощущения, будто бы мы одни остались в этом мире? — спрашивает Маркус, и Саймон хочет ответить, что это абсолютно не так.       — Да, мне тоже так кажется, — отвечает Саймон, сжимая пальцами колени и пытаясь вглядеться.       Странно идёт время, когда ни о чем не думаешь и наслаждаешься моментом. Хочется, чтобы всё остановилось, но время продолжает в эти минуты неумолимо ускоряться. Саймон знает, что дождь закончится через десять минут, но Маркусу об этом не говорит. И позволяет дотронуться до своей руки, потому что для него это прикосновение ничего не значит.       Маркус смотрит на него, пока солнце не начинает стирать тени лучами, прогонять устрашающие облака. Оно подогревает асфальт, и запах дождя ударяет в нос. И Маркус чувствует себя так, как будто потерял что-то ценное вместе с дождем. Он оборачивается на Саймона, который расплачивается с андроидом-официантом.       — Знаешь, в последнее время меня не покидает чувство обреченности, — говорит Маркус, когда они уходят из кафе.       — Чем это вызвано? — интересуется Саймон, перебирая свою базу данных в поисках ответа. — Вам нужен осмотр врача?       Маркус качает головой, отмахивается и поворачивается так, что неугомонные лучики солнца дотягиваются до его лица, и глаза у него теперь кажутся красивыми — как будто нарисованными.       Они заходят в торговый центр за кистями, потому что Маркусу хочется их потрогать. Он с неохотой оставляет Саймона рядом с другими андроидами и обещает скоро вернуться. Саймон провожает его взглядом, а потом обращает свое внимание на других андроидов — иногда видит своих собратьев, но больше на глаза попадаются новые модели разных полов. Он не испытывает грусть, но это зрелище заставляет его вспомнить об обреченности, о которой говорил Маркус. Он вспоминает и о давнем разговоре о замене. Если Маркус заменит его, то будет ли вспоминать о Саймоне? Будет ли рисовать своего нового андроида?       Маркус появляется с пакетами и осторожно трогает Саймона за плечо. Он вручает ему пакеты и зовёт за собой.       — Я нашёл фотобудку, — заявляет он и тянет андроида через толпу. — Хочу сфотографироваться на память.       Насколько бы глобальным не был технологический прогресс, люди никогда не откажутся от печатных фотографий. Пока на мониторе мелькали цифры, Саймон стукался костяшками пальцев о пальцы Маркуса и крепко прижимался к его плечу. Всё это время он улыбался.       — Смотри, — Маркус прыскает со смеха, указывая на последнюю фотографию. — Ты забыл перевернуть очки. И вообще как-то странно ты их держишь.       — Посмотрите, — бормочет Саймон, тыкая чуть ниже. — Я сначала взял галстук-бабочку, но его не видно на фотографии. Мне пришлось быстрее хватать первую попавшуюся маску, поэтому я и не успел нормально прислонить. Может, сфотографируемся ещё раз?       — Нет, мне и так, — Маркус проводит большим пальцем по глянцевой поверхности фотографии, — нравится.       Воспоминания трудно удержать на месте — они всегда стремятся в высь, испариться и слиться со временем. Через много лет останутся лишь образы, эмоции, пережитые в тот момент, сложно будет прочувствовать вновь — потускневшие детали размоются, выцветут улыбки вместе с фотографией, и тоска обязательно напомнит о себе на мгновение. Так бывает с картинами — Маркус мог долго изучать свои старые работы, но былых чувств они в нём не вызывали. Что-то утерянное навсегда горчило на языке и поскорее хотелось выключить свет в подсобке.       Дома, на обратной стороне фотографии он пишет: «Ты лишь улыбнулся. И отдал мне все самое ценное». Одной фразы было достаточно, чтобы потом вспомнить этот дождливо-солнечный день, на время перенесший их куда-то в другую вселенную.       Маркус встает в восемь утра, потому что ему не нравится полуденная жара. Он не любит её, потому что она напоминает ему о лете, которое всегда ассоциируется у него с нелюбимыми веснушками.       Маркус на завтрак предпочитает пить крепкий кофе и венские вафли с сиропом, отказываясь есть после до самого вечера.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской и свои самые красивые хранит в подсобке. Саймон натыкается на них совершенно случайно.       — Какой у вас любимый цвет? — Саймон начинает узнавать в Икаре свои черты лица, которые неуверенно проступают в незаконченном рисунке.       — Ммм, — Маркус поджимает губы и не отвечает, смешивая краски, пытаясь добиться одуванчикового цвета, чтобы прочертить тени на воздушных крыльях. — Серо-буро-малиновый.       Саймон замолкает на минуту.       — Такого не существует, — спокойно говорит он.       — Кто тебе такое сказал? Твоя база данных?       — Да.       — Что там написано?       — Что вы надо мной издеваетесь.       Маркус смеется и подзывает к себе. На палитре он смешивает коричневый, красный, желтый, зелёный, серый и фиолетовый.       — Это мой любимый цвет.       — Серо-буро-малиновый, — повторяет андроид.       — Точно.       После того дождливого дня ещё больше улыбок между ними было разделено — как будто секрет, в который посвящены лишь двое. Разделённое мгновение на двоих, заточенный призрак в этой мастерской все глубже пускал свои корни. Жизнь была такой прекрасной и спокойной, а будущее всё равно каким-то далёким звоном манило к себе.       — И еще никогда она не сознавала с такой отчетливостью, насколько сильно она могла бы его полюбить, как именно сейчас, в ту самую минуту, когда ни о какой любви между ними больше не могло быть и речи... — вслух читает Маркус, вздыхает и закрывает книгу. Как-то само получается на Саймона посмотреть и задумчиво прикусить кончики пальцев.       — Это «Гордость и предубеждение», — неуверенно отвечает андроид, выводя Маркуса из ступора.       — Ты теперь умеешь по цитатам определять произведение?       — Я всегда умел.       — Если эта книга есть в твоей базе данных, то обсуди её со мной. Выскажи своё мнение.       Саймон стал отличным собеседником. Иногда Маркус всё-таки понимал, что Саймон чаще отвечает шаблонами, записанными у него в голове. И всё равно верилось в душу, заключенную в этот сосуд, как верится в любовь по интернету. Ты не можешь к ней прикоснуться, но чувствуешь так же ярко, как если бы рядом с тобой действительно находился дорогой человек.       Маркус часто прикасался к Саймону — специально или случайно, и это помогало ему улучшить свои наброски в блокноте.       Однажды он показывает их андроиду. Тот молчит всего несколько секунд.       — Я тут совсем... — Саймон находит свое отражение в глазах Маркуса. — Живой, — чуть тише говорит он. — Вот тут я улыбаюсь, и вы мне морщины подрисовали. А здесь, я как будто и правда промок под дождем. У меня ресницы слиплись и щеки влажные. И ямочки от улыбки. Мне очень нравится. Вы проделали огромную работу.       Маркус смущен, непроницаемым взглядом смотрит на своего андроида и не понимает, что ему чувствовать. Сомнения прожигают внутри обманчивым теплом, после которого немеют от холода пальцы. Все становится таким нереальным будто бы подвох ожидает на каждом шагу, стоит лишь оступиться и почувствуешь под собой всю глубину пропасти.       По ночам, когда тени прячутся в каждом углу и стихают все дневные звуки, Маркус размышляет перед сном. Закрывает глаза и представляет рядом с собой Саймона, который мог бы взять его за руку или разделить объятие. Образы терзают сердце, искрятся на кончиках пальцев — ему хочется запечатлеть свои чувства на бумаге. Как писатель, находящийся под впечатлением, ощущает на языке обрывки фраз, настолько яркие и душераздирающие, что не записать их кажется кощунством. Так же и художник стремится взять карандаш в густых сумерках комнаты, не прорисовать детали, а вышить образы, которые отпечатываются на внутренней стороне века. У Маркуса весь блокнот в Саймоне и смятение чувств в сердце.       Маркус встает в восемь утра, потому что ему не нравится полуденная жара. Он не любит её, потому что она напоминает ему о лете, которое всегда ассоциируется у него с нелюбимыми веснушками.       Маркус на завтрак предпочитает пить крепкий кофе и венские вафли с сиропом, отказываясь есть после до самого вечера. Он очень привередливый в еде и часто игриво пачкает Саймона сиропом.       В десять часов Маркус начинает работать в своей мастерской и свои самые красивые хранит в подсобке. Саймон натыкается на них совершенно случайно. Он пробует скопировать одну из них, но у него не получается вдохнуть в картину столько жизни.       — Ого, это снова я, — Саймон склоняется над Маркусом, задевая его щеку своей щекой. Кажется, он уже наизусть выучил своего хозяина. И от этого цифровой штиль в голове все чаще грозился перерасти в бурю. — Вы ещё не устали?       — Нет, — улыбается Маркус и поворачивается боком, мазнув андроида по щеке кончиком носа. — Я дорисовал ту картину, — вдруг говорит он. — Хочешь посмотреть?       — Вы ещё спрашиваете, — Саймон резко выпрямляется и улыбается.       В мастерской стоит осенняя прохлада, свет игриво переливается на завешанном полотне. Как только Маркус входит в мастерскую лучи солнца тут же перескакивают на него, засвечивая его профиль. Он встаёт рядом с картиной и невесомо пробегается кончиками пальцев по ткани. Саймон в эту минуту сравнивает Маркуса с самим солнцем, у которого нет соперников и двойников. Он скрашивает жизнь совсем не разноцветными красками и мастерскими движениями кисти, а своим присутствием. Саймон думает, что ему действительно повезло с хозяином.       Когда Маркус снимает накидку, Саймон молча стоит и смотрит на картину. Странно. Он моргает. Его диод опасно загорается жёлтым, а через секунду снова горит небесно-голубым.       Саймон видит на картине небо, сливающееся с морем в одно целое; юношу, тянущегося к солнцу с таким отчаянием, словно видит в нём своего давно потерянного возлюбленного. Его крылья широко расправлены, и капли воска опасно стекают по спине — ещё немного, и он польется ручьями вместо пота. Глаза у Икара закрыты, а по щеке скользит одинокая слеза. Ему известно, что он обречен, но не прикоснуться до любимого солнца равно смерти. Икар мог бы остаться в живых, прожить обычную жизнь и умереть — тогда его последней мыслью станет, как жаль, что я не умер тогда. Нет ничего ужасного в попытке, ужасное всегда следует после — в сожалениях и страданиях, в которые заключает сам себя человек.       У Икара действительно лицо Саймона. Это волнительно — быть частью чего-то великого, словно вписаться в саму вечность.       Он не сразу замечает маленькую отсылку. Саймон прикасается к своему диоду, смотрит на едва заметные голубой диод в виске у Икара и вопросительно смотрит на Маркуса.       — Я решил, что эта история нуждается в новой интерпретации, — кивает он.       Саймону кажется, что Маркус — то самое солнце с картины, которое когда-нибудь сожжет его.       Позже Маркус заказывает позолоченную раму для картины и вешает её в коридор. Саймон любуется каждый день, подолгу рассматривает, пока Маркус не отвлекает его какой-нибудь просьбой.       — Ты так часто на неё смотришь, — однажды замечает Маркус, заставший андроида в коридоре.       — Мне она очень нравится, — без тени стеснения говорит Саймон.       — Ты... Что-нибудь чувствуешь, когда смотришь на неё? Или эта картина просто проходит все критерии по красоте в твоей программе?       Саймон молчит недолго.       — Нет, она нравится мне. Особенно крылья. Икар получил свободу, но удержать её так и не сумел, пожелав большего.       — Мне кажется, он просто не знал, что с ней делать, — скрестив руки на груди, отвечает Маркус. — Когда обладаешь свободой, чувствуешь бремя, которое она за собой волочит.       — Я этого не понимаю.       — Но ты можешь, Саймон, — Маркус подлетает к нему в мгновение ока и хватает за руку. — Помнишь, когда-то ты говорил, что в твое существование вложена жизнь. Значит, у тебя тоже она есть. Тебе не обязательно постоянно следовать программе. Скажи мне, разве программа в твоей голове требует постоянно смотреть на эту картину?       — Нет, но...       — Разве может андроид говорить «но»? В тебе уже живут сомнения, — Маркус прижимает ладонь Саймона к своей груди. — Саймон, тебе нужен всего лишь ещё один толчок, чтобы ты наконец смог увидеть мир таким, каким видят его люди.       — Это называется сбой. Тогда я буду непригодным и не смогу быть рядом с тобой.       — Нет, тогда мы сможем быть счастливыми, — отвечает Маркус и отпускает руку Саймона. — Я надеюсь, когда-нибудь ты откроешь глаза.       Маркус долго не прикасается к краскам. Он всё рисует наброски, иногда штрихует их и берет цветные карандаши, чтобы подчеркнуть цвет глаз Саймона или его волос. Рисунки вскоре скапливаются на столе, даже в мастерской можно обнаружить наброски. Маркус нашёл свою музу в андроиде — как нелепо. И все же, проходя мимо идентичной модели Саймона, Маркус не видит в них той же искры, что живет в Саймоне. Он совсем другой, родной и трудно представить без него свою жизнь — во всех смыслах.       — Выставка в честь дня рождения? — Маркус усмехается и чешет переносицу. — Да, это очень неожиданно. Мне надо обдумать... Погодите минуту, — он отстраняет телефон от уха, прикрывает динамик ладонью и зовет Саймона. — Вернись к ужину, хорошо? Не задерживайся особо.       Саймон кивает, и Маркус возвращается к разговору.       Он совсем не следит за временем, разрываясь между звонками, чтобы уяснить организационные моменты. Пишет что-то на листке, откидывается на спинку стула и по-детски крутится. Он и забыл, как утомительна организация. Стоит передать все материалы Саймону, пусть он этим занимается.       И стоит лишь на нём подумать, как Маркус вспоминает о времени. Он бегло оглядывает электронные часы, хмурится, и тут телефон пугает резкой вибрацией и извивается на столе змеей. Он даже не смотрит на номер, сразу берет трубку, собираясь установить дату.       — Здравствуйте. Вы Маркус Манфред?       — Что-то случилось? — Маркус тут же напрягается и начинает выводить круги на чистом листе.       — Спешу сообщить, что ваш андроид модели PL600 пострадал в ходе аварии. Он и ещё несколько андроидов были сбиты на остановке. С вами в скором времени свяжется полиция, чтобы уточнить детали. Также оформленная страховка в «Киберлайф» позволит заменить уничтоженную модель или провести ремонт — в зависимости от повреждений...       Маркус не желает больше слушать автономный холодный голос. Он срывается с места, падающий карандаш звучит раскатом грома в комнате, которая вдруг стала такой серой и безжизненной.       Он просматривает новостную ленту, выясняет адрес и мчится туда так, словно от этого зависит его жизнь.       Его не подпускают к месту аварии, но издалека он уже может видеть завитки черного дыма от машины, человеческую кровь и голубой тириум. Маркус в тумане, ему не хватает воздуха и в глазах так бело, словно солнце прожигает их, даже сквозь закрытые веки. Это всё так нереально — будто бы снова пошёл дождь, отделивший его от остального мира.       Только уже без Саймона.       Ему кажется, что издали он видит его разбитое лицо, где кожа в некоторых местах слезла, обнажив миру настоящую сущность Саймона. Белый пластик — андроид. Ничего страшного, можно заменить, а кто вернёт умершего человека?       А кто вернёт Маркусу его жизнь?       Давным-давно, в юношестве, Маркус на спор сломал карандаш. Чтобы его сломать, надо приложить усилия. Хрустящий треск и мимолетное ощущения победы вскоре сменились на что-то прогорклое, что волновало сердце и оставляло следы на пальцах — разломанный грифель пачкал руки серым. Он как будто оборвал чью-то жизнь, изломав крупную вену карандаша. Жизнь картин, которые он мог бы нарисовать этим карандашом.       Тогда он и начал рисовать — тем самым сломанным карандашом, задаваясь вопросом, сможет ли он создать жизнь на бумаге.       Смотря на картину в коридоре, Маркус теперь мог ответить на этот вопрос — да, он смог. Живой Саймон — его Саймон — так тянулся к солнцу, будто бы оно могло дать ему ответы на все вопросы.       Саймон был во всем в этом доме: в блокнотах Маркуса, в венских вафлях и сиропе, в книгах и в дожде на следующий день. И в фотографии, которую Маркус не выпускает из рук. Он боится, что из-за его прикосновений она выцветет раньше, что исчезнет эта часть истории, как стертые ластиком линии.       Совершенно случайно его взгляд цепляется за фразу, написанную на обратной стороне фотографии. Тогда он обхватывает себя за голову и горько плачет, пытаясь собраться. Маркус пытается убедить себя, что можно приобрести другого андроида, который будет думать так же, как и Саймон, что и выглядеть он будет так же. Саймон был обычным в начале, думает Маркус, но сам в это не верит.       Он не может рассказать, что такого особенного было в Саймоне и понял бы это кто-то ещё — Маркус просто это чувствовал. Когда он смотрел на него, то видел нечто большее, чем изощренное сплетение проводов у него в голове.       Там был целый мир. Саймон просто не успел открыть его для себя.       Чуть позже Маркус дописывает:       «Ты лишь улыбнулся. И отдал мне все самое ценное. Но точно так же все у меня забрал».       Он гасит весь свет в доме — больше некому — и проводит очередную ночь в мастерской.       Не рисует, просто здесь все исписано следами Саймона.       Когда Маркус пытается взять кисть или карандаш — у него начинают дрожать руки, и он снова срывается.       Он находит вторую фотографию, которая принадлежала Саймону, в окружении картин в подсобке. На ней ничего не написано. Она просто лежит между ними, напоминая о своём хозяине ещё больше, чем его изображение.       «Это первая вещь, которая принадлежала ему», — проносится в голове у Маркуса.       Он оставляет фотографию в подсобке.       Тем же вечером ему звонят из Киберлайфа.       — Память может быть восстановлена лишь частично. Страховка покрывает ремонт, — Маркус устало потирает переносицу. Он топит надежду, поселившуюся в груди после новостей. Как раньше уже не будет. — Это займет больше времени. Вы уверены, что не хотите заменить сломанного андроида?       — Нет, спасибо, — судорожно выдыхает Маркус. — Я буду ждать, сколько потребуется.       Всё это время Маркус не живет: он забывает есть вовремя, к рисованию он так и не возвращается, гипнотизируя рисунки долгим взглядом. Как будто Саймон оживет от одного лишь желания.       Он надеется, поэтому не выпускает телефон из рук.       Его просят назвать имя андроида, чтобы тот зафиксировал это у себя в памяти. Маркус не сразу начинает говорить. Завороженно он рассматривает Саймона — целого и с пустым взглядом, не веря, что это действительно он. Должно быть, ему соврали, и это просто точная копия.       — Саймон, — с надрывом произносит Маркус шепотом.       — Назовите своё имя, пожалуйста, — просит консультант. — Возможно, это ускорит процесс восстановления.       — Маркус... Моё имя Маркус, — и снова мертвая пустота во взгляде андроида.       Он старается не пересекаться лишний раз с андроидом, который так болезненно напоминает ему о прежних временах. Но однажды он сталкивается с ним в коридоре, напротив картины. Маркус ненадолго замирает и лишь потом прочищает горло, привлекая к себе внимание.       — Я собираюсь поужинать в кафе, — вяло предупреждает он и надевает пальто.       — Вам стоит взять зонт, — говорит Саймон. — Вероятность осадков — 75%       — Я... — Маркус замолкает, вспышка резкой боли прожигает сердце на мгновение, напоминая об утерянном моменте. — Я буду в порядке.       — Я пойду с вами, — отвечает Саймон и разворачивается лицом к Маркусу. — Ведь пока идёт дождь, — андроид улыбается, потупив взгляд. — Вы обещали смотреть на меня.       И тут Маркус замечает, что диод красным солнцем выжигает круг у Саймона в виске.
Возможность оставлять отзывы отключена автором
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.