Поцелуи и сигареты

— Баттерс, а ты когда-нибудь пробовал курить? — Ты же знаешь, Кенни, что курение плохо влияет на здоровье, поэтому я никогда не возьму сигарету в рот. Маккормик был готов поклясться, что он уже где-то это слышал. Усмехнувшись, парень смотрит на своего бойфренда, подрагивая уголком губ. И что он вообще нашёл в этом простофиле и тихоне? Он, Кеннет, Кеннет, который безумно любит развлечения и алкоголь, сигареты и вписки. Как они вообще докатились до отношений? — Я бы и тебе не советовал так много курить, Кен. Ты же знаешь, твои легкие и так напоминают покромсанные куски мяса. — Плевать. Как же я обожаю, когда ты зовёшь меня Кеном, — звуки голоса заглушаются мочкой уха, попавшей в плен острых, слегка желтоватых зубов. Губы Кенни спускаются по горке вниз, втягивая нежную кожу ключиц. Мокрые разводы маняще блестят в свете тусклых ламп. — Ты можешь врать сколько угодно, Баттерс, но я знаю, как тебя заводит запах сигарет и ментоловых конфет, которые даёт мне мистер Марш, чтобы от меня не разило так сильно. Уверен, каждый раз, когда в твоё поле зрения попадаю я, затягивающийся, вместо табака, завернутого в белоснежную бумагу, ты представляешь свой член, а, маленький мистер Стотч? — К-к-кенни, боже, что ты говоришь. Я, я никогда... не надо! — голос Баттерса булькает, перетекая в скулёж. Руки Маккормика гладят бёдра, поднимаясь все выше и выше, пока не упираются в ремень, перетягивающий живот. Нос, остановившись у линии пупка, щекочет светлые волосы тёплыми потоками воздуха. А потом становится холодно. — Ну хватит, так хватит. Не в моим принципах тебя заставлять, — отстраняется Кеннет, застегивая штаны. И когда только Стотч успел до них дотянуться? Баттерс смотрит обиженным щенячьим взглядом, воспламеняя маленький огонёк в груди Маккормика, и тот отводит взгляд. В полумраке комнаты привычно щёлкает зажигалка, бросая тени на красивое уставшее лицо. — Почему ты остановился? — самым безразличным тоном, на который только способен, спрашивает парень, смотря на злосчастные губы, обхватывающие фильтр. Блять. А ведь обещал себе не материться даже в мыслях. — Ты попросил. — Но ведь у тебя стоит. — А у меня всегда стоит, когда я на тебя смотрю. Так что не аргумент, — язык Кенни по кругу обхватывает бумагу, дразня и зазывая. Баттерс прокусывает собственные губы до крови, умоляя себя не опускать взгляд. Они договорились. Он сам его попросил об этом. Сегодня тот редкий случай, когда Маккормик сидит без парки, и тонкая футболка обтягивает его жилистую фигуру. Потянутый, тощий и высокий. Слишком худой для многих, но для Баттерса — идеален до каждого неровного угла. Пепел падает в ямку под горлом, и Стотч сглатывает, пытаясь подавить желание слизать его и попробовать на вкус. Когда он успел стать таким извращенцем? — А ты когда-нибудь хотел попробовать покурить? — Нет. — Хорошо, — тянет Кеннет, пододвигая стул бойфренда поближе и перегибаясь к нему через стол. Воротник попадает в капкан рук, а рот обжигает горький вкус никотина. Сухие губы Кенни и влажный язык издеваются над Баттерсом, мучаются, искушают, заставляя сдаваться. Он вертится, сминая подушки, опрокидывая книги, недавно стоявшие на столе. Все летит, мир вокруг кружится, трясётся, падает и взрывается, пока Баттерс не оказывается на коленях, таких родных знакомых коленях, острых, неудобных, самых лучших. — Я люблю тебя, Кен. Я так чертовски люблю тебя, — плачет Стотч, гладя щеку Кенни. Маккормик смотрит ему в глаза, пытаясь понять. — Почему ты меня любишь? Я ведь... — он слегла отстраняется, чувствуя, как в груди сжимаются рёбра, — я так ужасен. Ты сидишь, весь такой невинный и милый, просто сводишь меня с ума. Я хочу завалить тебя прямо на этот стол и заставлять кричать, плакать, страдать так сильно, что ты забудешь собственное имя, шепча только одно, до бесконечности, пока все звуки не сольются в один: «Кен-Кен-Кен-Кен-Кен-Кен-Кен». — Боюсь, что я хочу от тебя того же. Поэтому и люблю. Ты — самое ужасное, что есть во мне. И при этом до боли дурманящее. Кусочек тьмы, которого я не вправе коснуться. Потерянная часть личности. — Черт возьми, Баттерс, — шепчет Кенни, кусая его плечо. Стотч ничего не говорит, только лишь поглаживает пшеничные волосы, слегла покачиваясь из стороны в сторону. Успокаивая. Они такие ненормальные, такие... совместимые? Одна душа на двоих. Баттерс с улыбкой думает о том, что если бы они были соулмейтами, то на их плечах, груди или бог знает где располагаются эти татуировки, расцвело синее пламя в красном льду. Как символ невозможности, абсурдности, глупости, безрассудного стремления сочетать ненормальное. Вещи, которые не должны существовать, существуют вместе. Ты подчиняешься мне, а я тебе. Разве в нашем союзе что-то неправильно? — А ты меня любишь, Кенни? — целуя мягкие волосы, спрашивает Баттерс. Кеннет, поднимая влажные глаза, трёт левую сторону груди, а потом отводит взгляд, смотря в распахнутое окно. Тонкая полоса света освещает пространство между ними, хрупкое, населенное множеством почти невидимых пылинок — интересно, а у них тоже свой мир, проблемы, канитель и совершенная неспособность справиться с самим собой? Хотя кого он спрашивает. Это все лишь пыль. Хотелось бы Баттерсу стать кусочками пыли, из которых состоит Маккормик, вжиться в его кожу и жить среди верхних слоёв эпидермиса. Нет, он точно гребанный извращенец. — Когда я спрашиваю у мамы, любит ли она меня, мать посылает за пивом, прося хотя бы минутку помолчать, потому что после похмелья у неё жутко болит голова. Когда я спрашиваю у папы, что такое любовь, он даёт мне использованный косяк, прося не загораживать телевизионные шоу, — парень на миг замолкает, пальцем обнимая веснушки на мальчишьих щеках. — Нет, Баттерс, я тебя не люблю. Но когда чувствую запах овсянки, идущий от твоих волос, мне хочется схватить тебя и унести в самое далекое место, в какую-нибудь лесную местность с хижиной, где ты будешь ходить в хлопковых штанах и варить нам каши на завтрак, обед и ужин. Я хочу быть твоей овсянкой, Баттерс. — Ты болен, Кен, — смеётся Стотч, улыбкой касаясь улыбки бойфренда. — Да, я определенно болен тобой, Батти. И все, что меня может вылечить, — лишь сигареты и твои поцелуи.