Давай попробуем завоевать мир!

      Солнце заливает светом белоснежную спальню и нас — обнажённых, расслабленных и довольных после долгих и сладких любовных утех. Джейми сидит, опершись спиной на подушки, а я лежу поперёк нашей, королевских размеров, кровати, положив голову ему на колени. Мы смеёмся и дурачимся. Это исключительно прекрасный день, не занятый делами, но и не вызывающий у Джима приступов скуки. Это редкость, это драгоценность, и я счастлив. В такие дни мы, как правило, до вечера не вылазим из постели, делая ходки лишь до кухни и ванной, любим друг друга то нежно, то остервенело, крошим печенье и пепел на шёлковые простыни, в шутку обзываемся за это самыми грязными ругательствами на всех языках мира и смеёмся, очень много смеёмся.        Никто из тех, кто знает Джеймса Мориарти — преступника и бизнесмена, зловещего гения криминала — никогда не сможет представить, каким ласковым, доверчивым и податливым он может быть. Он словно сбрасывает свою броню, открываясь мне. Я безмерно ценю эти моменты, но они же заставляют меня понимать необходимость этой брони. Без неё он так нежен и хрупок, что его может сломать любое грубое прикосновение или неудачные погодные условия. И я мечтаю лишь о том, чтобы всегда быть рядом и защитить его от любого гнусного посигновения, даже тогда, когда он вновь превращается в жестокого и циничного рыцаря в латах.        Я не могу оторваться от своего Джейми, поглаживаю его грудь и живот, целую полувозбуждённый член, пока он пускает струйки дыма в потолок. Кровь ещё шумит в голове от только что пережитого оргазма, но я ненасытен, если речь идёт о моём мистере Мориарти.        А Джим откинул голову назад, загадочно улыбаясь, нежно гладит меня по лицу и плечам. Я уже готов кинуться на него, впиться жадным поцелуем в эту длинную белую шею, мягкие тёплые губы, пахнущие сигаретным дымом и печеньем с корицей, но Джим неожиданно резко тушит окурок и устремляет на меня пронзительный взгляд. Словно два тёмных дула нацелены на беззащитного Себастьяна Морана.        — Скажи любое слово, — выдыхает он вместе с остатками дыма. И я, не медля, ведь иначе безумие овладеет им совсем, отвечаю первое, что приходит в голову:        — Килиманджаро.        Почему «Килиманджаро» — одному богу известно. Я хотел бы сказать «любовь», но врядли это понравилось бы Джиму. А сейчас он лукаво улыбается и кивает, поворачивая голову в сторону окна, замирает, широко распахнув глаза.       Конечно же он не видит ничего из той красоты, что можно увидеть из нашего пент хауса, находящегося на тридцать третьем этаже новенького небоскрёба. На некоторое время он превращается в мраморную статую, даже дыхание замедляется, кожа холодеет… Живут лишь глаза. Трепещут ресницы, сужаются и расширяются зрачки, радужка меняет свой оттенок непроизвольно от света. Знал бы он, как прекрасен и пугающ в эти минуты. Иногда я думаю, что он чёртов демон, ведь это невозможно!        Я замираю вместе с ним. Рука, гладившая грудь, не сдвигается с места, другая, обхватившая его за талию тоже неподвижна. Я стараюсь даже выражения лица не менять, чтоб не мешать мыслительному процессу. Слишком хорошо усвоен урок. Когда Джим при мне впервые впал в свою гениальную прострацию, я так перепугался, что грубо растормошил его, получив за это несколько звонких пощёчин и продолжительный визг на нецензурном гаэльском. Это, в сущности, ерунда. Я давно привык к вспышкам истерии своего босса, но незаконченный план повлёк за собой гибель моих людей, которых я не воспринимаю как расходный материал, сколько бы не убеждал меня в этом Джеймс. (Я всегда зову его полным именем, когда злюсь, ведь он легко мог устранить любые недочёты, но предпочёл меня проучить.)        Что он видит, когда так глубоко ныряет в омут собственной гениальности и безумия? Вереницы единиц и нулей? Живые картинки? Файлы с компьютера? Мне никогда не узнать, потому что я не стану спрашивать. Это интимнее всего, что мы делаем друг с другом и по отдельности. Это то, что отделяет его от всех, но от меня всё же меньше, ведь при мне он может позволить себе быть собой.        Минута бежит за минутой, и я почти не дышу, не сводя глаз с безупречного лица, хотя сердце колотится так, словно готово вырваться из груди. Знали б вы, как это жутко, видеть только что смеявшегося и несущего чушь человека, обратившегося в статую. Мне часто приходит в голову мысль, что он точно так же будет когда-нибудь выглядеть в гробу, только не будет живых и изменчивых глаз, и я этого не увижу, потому что не проживу ни часа дольше.        Но вот лицо Джима слегка оживает, губы трогает улыбка, а вокруг глаз собираются морщинки. Он неспешно перебирает мои волосы на затылке, но это не ласка, хотя мне приятно. Он так считает. И я не хочу представлять, какие цифры он про себя складывает и умножает. Вместо этого прикрываю глаза, отдаваясь неге от его прикосновений.        Наконец, он сжимает мои волосы в кулак, и радостно восклицает:        — Я чёртов гений! Чёртов сукин сын!        И целует меня в губы.        — А ты, ты — моё вдохновение, Себастиан, — говорит он вкрадчиво после, — И, думаю, в этот раз нам удастся завоевать мир!