Ожидание

В забегаловке — почитай, что никого. Такое уж время суток, такое уж расположение — в отнорке от переулка, рядом с подслеповато мигающим фонарем: словно не кафетерий, а конспиративная квартира. В забегаловке — темно, тихо. Двое сидят на высоких стульях, сгорбившись, опустив головы. Их куртки яркие даже в темноте и похожи на арестантские. На голову фигуры поменьше — женщины — наброшен капюшон. Голова мужчины — рыжая до нахально-алого — непокрыта. От плиты тянет чем-то гниловатым, протухшим. Или не от плиты? Спросить бы хозяина, да где тот — не разберешь. Только эти двое. Женщина еще сильнее привалилась к плечу мужчины; ему бы поддержать ее, но он неподвижен. Он ждёт. Он обещал ждать. Костяшки пальцев женщины касаются крупных, мужских костяшек. Костяшки — тонкие, белые: у него так же, как у нее. Такой белизны не бывает кожа, особенно — у жителей этой страны: только фаланги, очищенные временем даже от воспоминаний о мясе. Фаланги скользят по фалангам — бездумно, нежно. Клак-клак. Стук такой деликатный, что почти и не слышен. Как и глухое постукивание давным-давно отставших часов на стене, рядом с выцветшим календарем с полуодетыми девушками. Голова женщины поворачивается к мужчине. Мужу. (А может, это просто ветер — из всех щелей: ветер выдувает из-под капюшона иссиня-черные пряди, грустно держащиеся на последних ошметках кожи). Провалы ее глазниц смотрят робко, с мольбой. Она тоже ждёт. Она обещала. Но только это так тяжело — греметь костями между жизнью и смертью, вечно; даже череп, которому больше не скрыть зубов за мясистым и розовым, устаёт улыбаться. Костистые локти движутся под курткой. Не будь он уже скелетом — сошло бы движение густых, сходящихся к переносице бровей. Но бровей давно уже нет. Кости стопы упираются в скользкий, давно не мытый пол. Упрямо — не обращая внимания на то, что часть фаланги обламывается при этом движении и падает в темноту. Стопа — другая, женская; та, на которой еще остается мягкая туфля со стершейся подошвой, — покачивается в такт. Они ждут. Они сами согласились на это. (Точнее, это он затащил ее сюда — прямо за руку: в скомпрометированную — они еще не знали об этом тогда — забегаловку, бесцеремонно засунул под прилавок. Она сложилась вдвое, обняв колени, и он еще несколько секунд стоял над ней, вглядываясь в дверной проем — грудь ходила ходуном, фантомный след погони дрожал в воздухе — прежде чем резко опуститься рядом. Тиеми прижалась к плечу Кэнзана, слушая стук его сердца — доверчиво, как ребенок. Она сидела так до самой ночи и после, и весь следующий день — тоже: муж запретил ей вставать. Ноги затекали, живот сводило, сохло во рту — но им нужно было быть тихими, переждать. Ради детей, — шептал он ей, и она кивала. Да, ради детей. И потом, когда уже ссохлась плоть, когда был откушен и прожеван язык, она всё равно шептала это, как молитву — без голоса. Когда крысы выедали им глаза и обгладывали пальцы, Кэнзан продолжал обнимать Тиеми так же уверенно. А затем — непонятно, как — они оказались на стульях, так же бок о бок: спиной к дверям. В вечном ожидании того, кто придёт.) Но это обязательно случится. В конце концов. Вспыхнет свет. Череп оденется кожей. Улыбка встанет в оправу губ. Пальцы сомкнутся, обрастая плотью — рука поднимется, готовясь приветственно похлопать по плечу или заключить в полуобъятие. …и даже если Камбе на мгновение покажется, что жесткая мозолистая ладонь отца — слишком жесткая, словно на самом деле лишена и кожи, и плоти, — он просто не позволит себе обращать на это внимание.