Я — начало

Его образ все никак не может рассеяться в моей памяти. Я не помню ни одной детали того, как я оказалась в своей комнате, но карамельные глаза так стойко оставались в голове, словно это единственное воспоминание за всю мою жизнь. Мое тело дрожит, будто в 20-градусный мороз, и я не могу взять себя в руки. Все вышло из-под контроля, впервые после столького времени, впервые так ярко и всепоглащающе. Я не знаю, как с этим справиться, не знаю, что мне делать с собой, чтоб унять вновь подкравшуюся панику и очередную волну боли. Дрожащими руками я кое-как хватаюсь за край покрывала и стягиваю его с кровати, кутаясь как можно сильнее, в надежде, что это хоть что-то изменит. Я присаживаюсь на край кровати и открываю на телефоне список контактов. Это был тот самый момент надлома, когда на том конце я услышала встревоженный голос Коллинз и когда молила ее поскорее помочь мне. Я не справилась. Я сломалась, даже не начав. Мне стыдно за то, что и она, и мама так верили в меня, а я провалила все с диким треском. Если спросить меня, чего я боялась больше всего прямо сейчас, я отвечу без раздумий — услышать осуждения от того, кто так старался, кто так был уверен во мне и кто всегда давал мне шанс. Мой психолог. Мы так долго трудились над моим состоянием, и, вероятно, больно слышать сейчас мой вой о том, что я оказалась слабее этого мира. Эта ночь была неспокойной. Я была в агонии, словно загнанный охотниками зверь. Я то металась из угла в угол, то просто плакала в подушку. Все же, несмотря на большие уговоры Коллинз оповестить маму, я твердо настаивала на своем, потому что не хотела ее расстраивать и заставлять волноваться. И это хоть как-то облегчало саднящую в груди боль. Ее нельзя описать, нельзя заглушить, нельзя стерпеть, и против нее ничего не сделаешь. Бессилие, нет ничего страшнее. Когда болит душа, ты не знаешь, что с этим делать. От этой боли нет таблетки, анестезии, и душу не вывернешь наизнанку, не вытрусишь все лишнее. Эта боль всегда останется с тобой. Я знала, что Коллинз уже в пути, и это ожидание было слишком раздражающим. Я не могла так долго быть наедине с собой. Точнее, не с собой, а со своими демонами, воля которых сегодня была неограниченной. Сегодня их день. Несмотря на столь позднее время, Коллинз быстро среагировала, и я не могу быть ей более благодарной, потому что это была чертова десятка. Десять из десяти. Когда ты похож не на личность, а на месиво, в которое, в силу определенных действий, была превращена твоя жизнь. Нужно научиться хоть как-то идентифицировать и извлекать из адской смеси определенные чувства. Ситуацию всегда нужно оценивать, здраво оценивать. Для этого была разработана моя личная шкала от одного до десяти, и прежде чем начать любую работу со мной, меня всегда спросят, на сколько я себя ощущаю прямо сейчас. Это действительно смогло разобрать меня на составляющие, хоть как-то обнародовать изувеченную психику. Здравый смысл нужен даже тогда, когда ты считаешь это невозможным. Один, два, три… Волнение, растерянность, тревожность. Я почти всегда живу с этими чувствами. Я всегда далека от спокойствия. Я могу видеть опасность в обычном уроке физкультуры, находясь среди огромной толпы. Где угодно. Люди сеят во мне теперь самые невыносимые ощущения. Я не знаю, почему все так хотят видеть в прохожем своего друга, если почти каждый второй на твоем пути окажется предателем. Они все для меня не более, чем потенциальная угроза. Четыре, пять, шесть… Паника, что оглущающе звенит в висках и жжет где-то в районе солнечного сплетения. Если бы она могла быть человеком, я знаю ее имя. Он — паника, самая пугающая и обезоруживающая паника. Семь… Нескрытая агрессия, которая разрывает внутри меня грудную клетку, опаляя костром ненависти ко всем этим лживым улыбкам, к этой ядовой лести, к вечному вранью, что однажды привело меня в самое логово зверя. Еще одна особенность этого этапа — потеря контроля, что так сильно дурманит разум, заставляет меня делать то, чего бы я никогда не хотела делать. Но все мои обиды, вся эта ненависть поднимается, как ил со дна водоема. Я не могу ощущать, как ко мне прикасаются. Страшно говорить об этом, но я правда готова ударить любого, кто протянет ко мне свои руки. Это защитная реакция, но Джен была явно не тем человеком, кто заслужил такой отпор, и мне правда жаль, что я так ужасно поступила. Она ведь только хотела стать чуточку ближе, она ведь не знала, что для меня эта грань непереступима. Восемь, девять… Отсюда уже нет выхода. Я могу нанести увечья самой себе, потому что хочу заглушить эту боль, хочу избавиться от воспоминаний, которые проносятся перед глазами, потому что лучше я сама покалечу себя, чем какие-то ублюдки. Я до сих пор не могу понять, почему приношу вред самой себе? Почему раздираю кожу до крови, хватаюсь за нож? Но так легче. Мне легче. Я помню первые дни своей реабилитации. Если я скажу, что это было сложно, я совру. Это было буквально невыполнимо, казалось, я разучилась разговаривать, чувствовать и реагировать. В начале все сеансы ограничивались тем, что мы просто сидели в одной комнате и молчали. Психолог что-то записывала в блокнот и уходила, в попытках вызвать во мне хоть какие-то чувства, она приносила цветы, конфеты, вкусный фруктовый чай. И, возможно, такой подход расположил меня к ней. Сначала она изучала меня ассоциативно, через то, как я воспринимала отдельные вещи и события, как описывала их. Так она по мазку собирала мой психологический портрет. Терминология разрабатывалась в процессе лечения и выяснения новых обстоятельств, моих «новых привычек». Длительно, маленькими шагами, но мы справились. Так я думала, но роковая десятка пришла именно сейчас, когда, казалось, я уже могу все. Сначала мы метались из угла в угол, пытаясь соотнести все составляющие моего неоднозначного поведения. Миссис Коллинз обращала внимание абсолютно на все: сон, моя речь, движения, жесты, аппетит — всего не упомнишь. Но каждый раз что-то отходило от норм, разнилось, и весь сложенный пазл нужно было разбирать по новой. Нам приходилось начинать все сначала. Новые записи, поиски решений, куча перечитанной литературы — и спустя достаточно долгое время и приложенную тонну усилий была создана идеальная шкала моего поведения и, конечно же, куча пунктов к их предотвращению. Десять… Она казалась не такой страшной в соотношении с другими пунктами. Но объяснить свое поведение в такие моменты могла только я. В те моменты, когда наступала тихая, но самая опасная десятка, сознание отключалось полностью. Это похоже на мозговую кому: тело есть, но душа, казалось, в нем отсутствовала. Я совершенно переставала принадлежать себе, становилась бесчувственной, словно кукла, марионетка. Я могла выполнить все, что мне скажут, я только слышала и теряла возможность анализа. Я была исполнителем, покорным, безмолвным, без единого намёка на сопротивление. Казалось бы, не так страшно — не говорите ей делать ничего плохого и все будет хорошо, но как бы не так. К сожалению, как я поняла позже, в эти моменты в моей голове звучали именно их голоса, что били по самым больным местам, что разрушали меня до клеток костей, что так медленно, но исключительно разрушали меня. Меня воротит, и я просто хочу забыть их мерзкие лица. Это они заставили меня быть такой послушной: выполнять то, что они скажут, было лучшим вариантом, чем терпеть многочасовую пытку. Они жуткие твари, которым давным-давно пора гнить в земле и быть пищей для червей, ведь именно из-за них я сижу сейчас с расцарапанным лицом, которое до сих пор неистово жжёт, и запекшейся кровью под носом. Это все из-за них. После того, как я вернулась домой и начала криво, но все же вести диалог, я достаточно долгое время не могла вспомнить, что со мной происходило, что они делали со мной и как я себя ощущала в те моменты. Миссис Коллинз говорит, что это так называемый блок, который ставит мое же подсознание, чтобы уберечь от тех воспоминаний. Однако спустя какое-то время я просыпалась в холодном поту от снов, что так быстро заставили меня все вспомнить. После долгосрочной реабилитации мы ограничивались этой шкалой лишь до семи, а последнее время и вовсе до четырех. Но университет, новые люди, новая обстановка заставляли мое состояние то подлетать к семи, то падать до единицы. Моя зона комфорта здесь нарушалась из раза в раз, и вот теперь я на критичной точке. Я переоценила себя, подумала, что чувствую себя здоровой, но это был лишь самообман. Я почти сломалась здесь. Я никогда не наносила себе настолько сильные увечья, да и вообще больше ранений на ладонях от ногтей особо то и не было после реабилитации, но тут я стала той, кого давно пора упечь в психиатрическую лечебницу. Меня нужно изолировать ото всех, ведь я стала совершенно неуправляемым больным человеком с чужими голосами в голове. — Хлоя, открой дверь, пожалуйста. Хлоя… Я кое-как выбралась из собою же сделанного узла из одеяла, на подкашивающихся, слабых ногах все же добралась до двери и повернула замок, пропуская моего психолога. — Хлоя, сейчас тебе нужно взять все необходимые вещи и спуститься со мной в машину. Здесь оставлять тебя я не намерена, хорошо? — попутно осматривая меня и делая выводы о моем состоянии, проговорила она. — Может, все же позвоним твоей маме? — Не нужно маме. Закинув в дорожную сумку пару вещей из гардероба и надев на себя легкую куртку, я сообщила Коллинз, что готова. Мы покинули мою комнату, направившись вдоль темных коридоров прямиком на парковку. И все было бы хорошо, если бы на пути я не увидела его. Да, Джастин, я сбегаю отсюда ночью как самая последняя трусиха, я не хотела, чтобы это кто-то видел, особенно, чтобы это видел ты, ведь я и так опозорилась перед тобой хуже некуда. Мои мысли похожи на месиво, здесь все: мое больное воображение, чертовы воспоминания из не самого лучшего прошлого, все мои страхи, вокруг которых пляшут мои личные демоны, и чертов стыд, который жжет щеки и кончики ушей. Я словно ураган, что в один миг вздымается и опускается, а он все также спокоен, безмолвно моля меня объяснить хоть что-нибудь. Я чувствую неоднозначность в его сложенных руках. Он защищается от меня? Но горящие карие глаза внимательно наблюдали за мной. У меня есть миллионы ходов, миллионы причин, чтобы просто уйти, оставить его за собственной спиной. — Моррис, Вы можете дать мне пару минут? — протянув своей спутнице дорожную сумку, произнесла я, приводя ее в замешательство. — Конечно, только без глупостей. Я доверяю тебе, ты же знаешь это? — Вы не то подумали. Мне просто нужно попросить прощения, тем более я буду в поле Вашего зрения, — я слегка улыбнулась, пытаясь вселить в неё хоть немного спокойствия, ведь я вижу ее состояние, как бы она не пыталась его скрыть. Я давно изучила этого человека и все его повадки. Ведь это то, чем я занималась долгое время в своём «заточении». Я изучала людей, правда это было через окно, но это было моим единственным развлечением за последнее время, и хочу сказать, у меня неплохо получалось. Коллинз все же забрала мою сумку и, попросив долго не задерживаться, отправилась к машине, попутно разблокировав ее. А я стояла на месте ещё пару минут как вкопанная, пытаясь привести себя в чувства. Нужно идти. Я подняла свой взгляд на него и поняла, что он ждёт. Ждёт объяснения, потому что в его взгляде читается непонимание, куча вопросов и легкое раздражение от всей запутанности ситуации. Тяжелый выдох и не менее тяжелый шаг к светловолосому пареньку, что смотрел так пронзительно, будто видел меня насквозь. В голове красной строкой пробегает мысль просто вернуться к машине и уехать, скрываясь от странного Джастина, что так крепко засел в моей голове, но я все так же иду, медленно растягивая расстояние между нашим разговор. Что ему говорить? Как ему изъясниться, чтоб он не сбежал со словами, что я безумна? Я шла, смотря прямо в его глаза, и видимо искала в них спасение. Пожалуйста, скажи мне уйти, прошу тебя, я не смогу сделать это сама. — Сбегаешь? — с губ сорвалась легкая усмешка, ставя меня ещё в более неловкое положение. — Я хотела попросить прощения, я натворила много глупостей, мне стыдно, правда. Передай Джен, что мне действительно жаль, и я прошу прощения за то, что сделала, хорошо? — я протараторила это так быстро, как могла, чтобы побыстрее избавиться от всей сложившейся ситуации. Я так сильно напугана. Господи, я не знаю, что мне ещё сделать, чтобы чувствовать себя хоть чуточку лучше. Я рассматриваю светловолосого парня более детально и замечаю тлеющую в руках сигарету, и это служит объяснением его позднего появления здесь, на парковке. — Так все же сбегаешь? Ещё и ночью, чтобы никто не увидел. Смешно, — он говорит неприятные вещи так безразлично, что хочется провалиться сквозь землю. — До свидания, Джастин, — слишком грубо, но мне уже все равно. И уже в следующую минуту я стояла у машины, облокотившись об неё, и пыталась отдышаться. Все же я очень сильно переоценила свои возможности, не стоило этого делать. Хочется поскорее убраться отсюда, мне так противно от этого университета, от всех людей, от себя, от него. Противно… — Хлоя, все хорошо? — Если я скажу да, то Вы поймёте, что я говорю неправду, верно? — садясь на пассажирское сиденье, произношу я, слегка потирая своё лицо. — Если ты хочешь сейчас поговорить об этом, то я слушаю. — Если честно, я запуталась. Мне казалось, что все будет намного легче, а в итоге я… я делаю непонятные вещи, я схожу с ума здесь. Но мама… Я так не хочу ее расстраивать. Если я вернусь домой, то все мы снова вернёмся к исходной точке, а я так хочу быть сильной для неё, хочу, чтобы она гордилась мной. Тем более она уже давным-давно заслужила пожить для себя, а не носиться со мной. — Хлоя, даже если сейчас ты покинешь это учебное заведение, она будет гордиться тобой, ведь ты согласилась попробовать, ты большая молодец. И ничего страшного, если сейчас ты ещё не готова, попробуем в следующий раз. — Я могу пожить у Вас некоторое время? — Что ты имеешь ввиду, Хлоя? — Коллинз оторвала свой взгляд от дороги, пытаясь понять, что у меня сейчас в голове. — Можно я поживу у Вас некоторое время, пока не буду готова вернуться к учебе? Но маме мы ничего не скажем, пожалуйста. — Хлоя, я… даже не знаю, что тебе сказать. Давай сейчас мы приедем домой, и ты отдохнёшь, а завтра с тобой все обсудим. Сейчас и ты, и я очень уставшие и на нервах. Помнишь, как я говорила — все нужно делать на «холодную» голову?