Грешный

—Мы не горячая линия поддержки, сынок. Стальной голос священника неторопливо разрезает нити нашего разговора, оставляя все мои высказанные грехи повиснуть сплошным невидимым туманом под куполом церкви. От падре веет усталостью и сигаретным дымом, что он с наслаждением выпускал среди бесконечных рядов для молящихся, с каким-то странным чувством удовлетворенности оскверняя палату святости, пред которой когда-то преклонился. И что делать мечущимся в поиске снисхождения в этой обители святой порочности, где отец пропагандирует мерцающую в лучах уходящего солнца(невинности) грешность, окутывающую тебя тяжелым табачным дымом. Церковь—святыня, где милостивый Бог мягко улыбнется и с поцелуем в лоб отпустит все грехи. Так почему же здесь мне видится сам Люцифер, что, плотоядно улыбаясь, затягивает тебя в омут нечестивости? Падре сморщенными пальцами хватается за деревянную задвижку, со скрипом лишая меня контакта с маленькой каплей святости, что тихо и упорно шептала мне о раскаянии. Возможно, это игры разума на почве крайнего сумасшествия и помешательства на очищении, но разве это что-то значит здесь, в старой заброшенной церквушке на окраине города, что жители обходят за километр, как источник грешности и пошлости. И тихое помолись тоже ни черта не значит. Но почему-то я тут, в кругу бездушных картин, одаренный снисходительным взглядом священника, которому самому хочется смеяться от абсурдности своего совета. И все что мне остается—пасть на колени, зажимая меж пальцев ржавеющий крест. Я здесь один в своем отчаянии, и даже священник не тянет руку помощи, а всемирный благодетель лишь прожигает равнодушным взглядом, потому что выдумкам плевать на чужие проблемы. Если ты плод чужого воображения, есть ли в тебе та маленькая крупица сердобольности и всепрощения? Иисус лишь презрительно хмыкнет, нагло взирая на дитя божье, что посмело ступить на тропу неправильности. Ты, парень, из костей и мяса, а я всего лишь больная фантазия очередного фанатика вероисповедания. Так кто из нас может что-то менять? Иисус был краток в пояснениях, а падре только тихо вздыхал, возможно, уставая от таких неискренних набегов на его обитель. Я здесь лишь потому, что мне все осточертело. Я обречен на вечные скитания в лабиринте собственных ошибок и неправильных решений; обречен претерпевать душевные муки, что были навеяны мне неверными действиями, на которые я подписался по собственной воле, стоило мне только увидеть твою белоснежную наглую улыбку. Я здесь, на отшибе своей жизни, потому что сам себя сюда загнал, когда решил, что с тобой меня ждет счастливая жизнь. Ты тянул мне свою руку, а я словно кровью подписывал договор с дьяволом, собственноручно продавая невинную душу за несуществующую любовь. Падре шелестит фольгой в потрепанной пачке сигарет, как шелестят на ветру пожелтевшие странички моей автобиографии, где все слова стерлись под крупными разводами от слез, что льют ангелы, оплакивая потерю невинной души. В твоих руках горели звезды, и их тепло обжигало, оставляло саднящие, болезненно-приятные ожоги при соприкосновении с кожей. Я был наивным мотыльком, летящим на свет, что выжигал слизистую оболочку на глазах, ослеплял. И разве можно было замечать, что ты летишь прямиком в руки изголодавшегося зверя в обличие демона со сладкой улыбкой, который шаг за шагом приближал тебя к точке невозврата. Туда, где порочность не смыть, даже сдирая кожу жесткой губкой. Истекая кровью в небольшой ванне, смывая слезами страдания, ты не избавишься от нечестивости, потому что она проникла глубоко корнями тебе в душу и расцветает там душистыми розами, шипами цепляя остатки сердца. Падре давится дымом, как я давлюсь одиночеством. Я грешен и беспомощен. —Бога нет, ты знаешь?—Священник шумно выдыхает и протягивает помятую сигарету, получая лишь отрицательный ответ. Подол его рясы собирает пыль, что взметается ввысь, и мне мерещится, будто Иисус озорно подмигивает, словно издевается над очередной потерянной душой.—Вся эта богодельня лишь прикрытие для согрешивших. Они ищут здесь спасения, но, на самом деле, не жалеют о совершенном. Мы просто подыгрываем, сынок, как в дешевом спектакле, для отвлечения от чего-то более важного и серьезного. И я вижу. Вижу в глазах человека, что когда-то верил в святость этого мира, разочарование и презрение. К самому себе ли, к своей работе или к этой забытой Богом церкви—не важно. И если даже Святой Отец не видит в молитвах и раскаянии смысла от слова «совсем», так стоит ли мне метаться в поиске успокоения от несуществующей божьей помощи? И сотни тысяч замков смыкаются на двери «всепрощение», оставляя грешника томиться в ожидании забвения, когда все становится до крайностей бессмысленным. —А если я желаю очиститься? Стереть чертовски неправильную историю, вернуться к прежней жизни. Грехи мешают жить, падре. —Закрой глаза и скажи мне, что ты видишь. —Темноту. —Ты ничего не видишь, но значит ли это, что все окружающее исчезло? Даже если ты вероисповедаешься, сынок, твои грехи никуда не денутся, они проживут с тобой всю жизнь, и их похоронят в одной могиле с тобой. Так, есть ли смысл замаливать душу пред чертовски эгоистичным блюстителем глупых правил, что сам и насылает на нас проблемы? Падре не говорит больше ни слова, только аккуратно разжимает своими шершавыми исхудавшими пальцами мой кулак и вынимает медный крест, что теперь кажется совершенно бесполезной безделушкой. Я тоже был «совершенно бесполезной безделушкой» в твоих руках. Ты мог клясться бесконечное множество раз мне в любви(и это было самой сладкой ложью), а потом сквозящим холодом голосом выставить меня за дверь, не обращая внимания на громкие удары и пропитанные мольбой крики. Потому что я продал себя ради любви, которая, как оказалось, жила только в моей душе. Ты осквернял самое светлое чувство в мире и предавал меня порочной любви, из-за которой я лишился всего. Семьи, друзей и самого себя. Неправильность, отклонение от мирских норм—порок, и я согрешил ради трепыхающихся на ветру черных штор; ради размеренно капающих с полуразрушенной крыши капель; ради равнодушного взгляда Иисуса; ради призрачного сочувствия в глазах обманутого жизнью сященника. Я грешен, потому что оказался в твоем плену. Я грешен, а грешникам лепестками красных роз устлана дорога в ад.