Галатея

У неё карие глаза. Это первое, что он замечает, едва различив её тонкий силуэт в синем мраке потайных закоулков своего воображения. Он сам не понимает, как так вышло, что она очутилась там, когда её отец заговорил о ней. В его словах нет любви к дочери, там всё о любви к самому себе, пусть даже сквозь призму её образа, но почему-то именно они, эти слова глупо гогочущего толстяка-короля, дают ему, волшебнику, то, чего не хватало так в тот день, когда он впервые придумал эту историю. Они дают ему рывок вперёд. Рывок вглубь. В самую запретную глубину души, где будут судьями друг другу лишь они: она ему, и он ей. Волшебник закрывает глаза. Он не спит, не погружается в себя, ничуть — лишь сжимает веки, чтобы лучше её представить, осознать, почувствовать. Теперь он наконец-то может это сделать. Теперь он наконец-то видит её. Она выплывает из-за угла, не из двери, а как будто из ниоткуда, но не извне, а лишь из более глубокого «внутри», из того самого «внутри», которое он раньше не мог себе позволить. И король, и придворные, и даже Медведь — все они порождение верхних ярусов, но она, она… она приходит не из холодного разума, не из бездушных снов, нет, она гостья из мира самых сладостных и болезненных грёз, она и сама — грёза, и устоять перед ней он не может, особенно теперь, особенно сейчас, когда она такая живая. Она чуть склоняет набок голову, и тёмный локон, как стружка чёрного дерева, соскальзывает ей на обнажённое плечо. Волшебник упускает тот момент, когда она очутилась в этой мистичной синеве вместе с ним, у него за спиной, когда она успела соскочить с лошади и отбросить книгу, которую держала в руках — да и были ли вообще все эти детали? Она ступает бесшумно, шагая вслед за ним к источнику света, и голубые блики ложатся на её бледную кожу, и она не останавливается — он знает, что не остановится — пока не заберётся ещё дальше, теснее и глубже в его голову, в него самого, под кожу, в крови разольётся лунными отсветами, лишь бы быть, лишь бы запомниться. Она улыбается. Принцесса улыбается, и ему, волшебнику, ему, старому сумасбродному сказочнику, от этого не по себе — в хорошем смысле. От её ребяческой улыбки у него в голове туманится, и ладони покрываются пятнами, и ещё так странно тепло… А она всё дарит улыбку за улыбкой, одновременно ему давая понять, что он тут вовсе ни при чём, и она улыбается лишь потому, что иначе не может. И потому, наверное, забывшись, он впускает её в святая святых, в самую чащу, туда, где он работает обычно… И всё это для того, чтобы ловить затем брошенные ею лукавые взгляды сквозь пыльное стекло колб и остывших ламповых абажуров, и удивляться, как чему-то таинственному, ямочкам на её щеках, когда она, почти смеясь, идёт вдоль стены, замирая на мгновение за тяжёлой золотой рамой, что была когда-то картиной или зеркалом. Он не помнит, что именно хранила эта рама и почему опустела, но это всё и не важно сейчас, когда принцесса сгибает тонкие руки в локтях и словно позирует, застывая так, со взлетевшими ресницами и взглядом оленёнка. И вмиг налетевший вихрь — и откуда только ему было взяться — мчится сквозь это его убежище, подхватывая разложенные в беспорядочном строю на столе рукописи, и швыряет завитые пряди на лицо принцессе, а она, сперва бросившись собирать их, спустя миг уже сидит за столом. И ветер становится мягче рядом с ней, и совсем беззлобно треплет ей волосы, и лицо её вдруг медленно-порывисто, словно привлечённое порывом вихря, оказывается совсем рядом, но разделяющие их теперь языки пламени не жгут его, и их дыхание не опаляет её кожи, а карие огоньки с лёгким задором и даже с вызовом устремляются на него, волшебника. И он теряется, совершенно теряется, осознавая вмиг, что сам эту огненную стену и воздвиг в последнем порыве сопротивления нахлынувшим грёзам, этой единственной грёзе, которой нет легче, светлей и печальнее. Она касается языка колокола кончиком пальца, слегка задевает его гладким ногтём, и, вслушиваясь, как звенят остальные колокола, разбуженные её движением, сама совсем уже без стеснения смеётся, и смех её самым тонким и звонким колокольчиком в этот хор вплетается. И потому, увлечённая этой феерией, она не замечает, как он подходит к ней сзади, помня, что здесь нельзя проронить ни звука. Принцесса оборачивается, когда он уже совсем рядом, и ещё догорающая на её губах безмятежная улыбка вмиг сменяется робкой дрожью уголков рта. В её взгляде интерес и недоверие. Конечно же, она ведь видит его впервые. Впервые с того самого дня, как он дал ей жизнь, написав на полях сценария этой истории слово «принцесса!». Волшебник протягивает ей руку, крепкую и сильную, и девушка-грёза хватается за неё всей своей маленькой прохладной ладонью, обвивает пальцами и, опираясь на неё, спускается с пня на землю. Она стоит рядом ещё секунду, чтобы потом сорваться с места и шмыгнуть вдаль, заставляя его торопиться следом в страхе, что она заблудится в бесконечном и тесном лабиринте зеркал. Потерять её теперь кажется самой пугающей перспективой на свете… но он быстро её находит. Настигает, отражаясь в сотне тысяч зеркал вокруг, и даже слегка испугав её, так что она делает шаг назад. Всё хорошо, думает он, ты здесь и я здесь, а значит, всё хорошо. И он увлекает её за собой в немой полутанец, приобняв руками её за талию, и чувствуя, как они вдвоём будто отрываются от земли и несутся, и всё вращается вокруг, и принцесса смотрит ему в глаза. Снизу вверх. С надеждой и теплом, как совершеннейшее из творений смотрит на своего создателя, без лишнего благоговения, которое добавило бы пошлости этому чистому моменту, она смотрит на волшебника уже не испуганно, а успокоенно-нежно, как на человека, встречи с которым ждала всю свою жизнь. И он — этот человек — возможно, впервые сомневается в том, заслуживает ли она такой конец: утрату возлюбленного и смерть от горя. Но пусть уже будет, что будет. Только бы продлилось это мгновение, только бы ему вот так подольше держать её в руках, не отпуская и не отдавая никому, даже тому, для кого он её выдумал. Только бы так было подольше. Вот так. Нелепо. Смешно. Безрассудно. Безумно. Волшебно.