Мартовский снег

Мартовский снег тяжёлыми хлопьями падал с неба, что в тот день имело цвет свинцовых пуль и казалось таким же смертоносным. Зловещая тишина нависла над небольшим пригородом Берлина, где раньше располагался корпус стран-союзников Вермахта и тюрьма для его же противников, а теперь лишь виднелись небольшие груды серого кирпича и обломки сгоревшего дерева. Кое-где виднелись тёмные воронки, похожие на Чёрные дыры, и, казалось, тоже сотканные из таинственной тёмной материи. Обожженные деревья вокруг разрушенных зданий и поломанных заборов очень символично походили на трупы из крематория. Кругом не было ни одной птицы или мелкого зверька – видимо, те ещё были напуганы после сегодняшних событий. Над пригородом нависла тяжёлая, но в то же время кажущаяся такой эфемерной, тишина. *** Стоило разведке доложить о близости советских войск, как тут же было приказано оставить этот пригород вместе с корпусом и всеми обитателями и эвакуировать Германию в Берлин, попутно уничтожив все записи и следы деятельности Вермахта. Военные командиры, словно обезумевшие, сжигали всё, что могло гореть, и бросали гранаты во все каменные сооружения. Они знали, что странам эти гранаты не причинят серьёзного вреда, и потому следовали указам свыше и просто свели всех тех, кто сопротивлялся Германии в этой войне, в бывшее помещение кухни, а всех союзников – в более комфортный подвал корпуса, тем самым как бы в последний раз показывая своё презрение к первым и уважение ко вторым. Но буквально в последний момент какой-то рядовой бросил гранату в неприметное кирпичное здание, не зная, что там кто-то есть, и быстро ретировался под звуки взрыва. Видимо, он принял крики находящихся там за птичьи… Советские войска прибыли на место через два часа. Оказав посильную помощь израненным и истощённым бывшим узникам Германии и выпустив из подвала тех, кто воевал вместе с ним, они принялись за оценку оставшегося нацистского имущества и обстановки в целом. *** Иван присел на импровизированную лавочку, сделанную из кирпичей и найденного поблизости обгорелого бревна, и тяжело вздохнул. Этот небольшой пригород был одной из главных и последних целей его и товарищей. Дальше – только Берлин. А Берлин – значит финал. Финал, которого так долго ждал весь мир. А в особенности – они. Те, кто томился в застенках этой тюрьмы, терпел побои, унижения и жуткую, невыносимую боль, которую испытывают все страны, когда их жители погибают. В бою, в концлагерях, просто от голода – неважно. Это нестерпимая боль, душевная и физическая, от которой хочется громко кричать, биться головой об стену и скрести глухие бетонные стены ногтями. Но тяжелее всего понимать, что это неизбежно и случается абсолютно с каждым. Ивану всё это было знакомо: он и сам по ночам скулил в подушку и выгибался на кровати дугой, а в самом начале войны часто терял от боли сознание. И потому он искренне сочувствовал тем, кто не справился с натиском Германии и сдался. Но теперь они снова свободны и скоро вернутся домой. Жизнь вернётся в прежнее своё русло. Восстановится экономика, численность населения снова вырастет, появится новое поколение, которое не познало этих ужасов и будет жить под мирным небом. Но даже если затянутся раны телесные, душевная рана, оставленная этой войной, никогда не сможет зажить. Свинцовая пуля застряла где-то в миллиметрах от жизненно важного органа, и извлечь её невозможно. Она навеки останется напоминанием о самом страшном времени в человеческой истории. Временами рана будет зудеть, болеть и гноиться – тогда, когда человечество снова забудет об ошибке, практически ставшей фатальной. – Десять… Услышав, как кто-то сипло произнёс это слово прямо у него над ухом, Иван поднял глаза и встретился с обеспокоенным взглядом больших голубых глаз. Эти глаза были очень смутно ему знакомы, и он без труда определил, кто к нему подошёл. – А? Ты что-то хотел, Хенрик? Растрёпанный, неумытый и небритый Хенрик выглядел так, будто потерял что-то очень важное. Обычно загорелое, румяное и усыпанное веснушками лицо сейчас было бело, как мел, и Брагинский бы мог принять того за ожившего мертвеца, если бы он не говорил. – Нас десять… А должно быть… Одиннадцать… Иван поднял голову и пересчитал всех присутствующих в синей военной форме и белых, окроплённых застарелой кровью и истёртых до дыр, рубашках. Хенрик был прав: всего лишь десять стран находилось в пределах бывшего импровизированного штаба. – И вправду… А кого же не хватает? – Русский вдруг стал волноваться не на шутку. Необходимо было освободить и отпустить домой всех, кто находился тут, и пропажа даже кого-то одного могла приравниваться к трагедии мирового масштаба. Может бесследно исчезнуть целая страна вместе со всеми жителями! Необходимо было организовать поисковой отряд, прочесать всю территорию и найти... А кого найти? Действительно, Хенрик даже не сказал, кого именно недостаёт. Он сам выглядел таким потерянным и испуганным... Никогда ранее Ивану не доводилось видеть датчанина таким. Всегда весёлый и беззаботный паренёк, болтливый, любящий хорошую выпивку и постоянно проигрывающий в карты то одну свою землю, то другую... Каким же жалким был его вид сейчас! Война не могла так сильно его извести – он почти не появлялся на фронте, да и был на стороне Германии. Быть может, пропал кто-то очень дорогой ему? Иван помнил, каково ему было, когда его война только началась, как волновался он за своих Наташу и Олю, принявших первый удар на себя, как сходил с ума, когда те попали к Германии в плен и как легко у него стало на душе после того, как их освободили. А был ли у Хенрика кто-то столь же ему близкий?.. «Да, был! – осенило вдруг Брагинского. – Был! Такой... Блондинчик-ворчун... Чёлку всегда закалывал. И прядка торчит сзади. Они с Хенриком всегда вместе ходили. Как же его зовут...» – Лукас... – тихо пробормотал Хенрик, всё ещё стоящий рядом с Брагинским. – Лукас пропал, Ваня... Я уже каждый уголок обыскал... Под каждым камнем посмотрел... Нет его тут... Нет... Датчанин тяжело вздохнул и опустил глаза. Было видно, что он еле мог сдерживать слёзы. Иван понимал его. Сколько раз он сам пребывал в таком же состоянии, когда бесследно исчезали его друзья и те, кто был особенно дорог. Ему очень хотелось помочь Хенрику и найти пропавшего, и потому он решительно встал, окинул взглядом округу и подозвал к себе лейтенанта Ильина – молодого парня, который всегда всё обо всех знал и в целом был очень занятным человеком: – Михаил, собирай народ, скажи взять фонари, винтовки и прочее снаряжение. Нам необходимо срочно найти ещё одного… Бери бумагу и записывай приметы. Лейтенант послушно вынул блокнот и записал всё, что ему продиктовал Брагинский, после чего отдал честь и ушёл к остальным военнослужащим. Иван вздохнул и обернулся к всё ещё стоящему рядом Хенрику. Тот выглядел как маленький, бездомный и больной котёнок, брошенный на произвол судьбы чьей-то жестокой рукой. Русский немного помедлил и положил руку датчанину на плечо, глядя на того так ласково, как он только мог. – Мы найдём его. Обещаю. В ответ он услышал лишь сдавленный всхлип. *** Поисковой отряд, ещё вчера утром отправившийся исследовать окрестности, так и не возвращался. Возможно, потому что лес, окружавший местность, был очень густой, а возможно Ильин просто не хотел огорчать Ивана плохими вестями. Всё то время, что отряд блуждал в поисках Лукаса, Хенрик не находил себе места. Странное чувство пустоты душило его, сдавливало его внутренние органы, распирало в разные стороны его разум. Он не мог нормально есть и спать, да и общаться с людьми он тоже не мог. Ни звука не вырвалось из его гортани за эти полтора дня. Время от времени он лишь подходил к Ивану, молча глядя в его глаза, но тот прекрасно понимал его и без слов, качая головой и опуская взгляд в качестве ответа. После подобных немых разговоров Хенрик снова начинал без толку слоняться по территории бывшего лагеря, пиная и порой приподнимая камни (а вдруг Лукас превратился в муравья и ищет спасения от больших людей под этими самыми камнями?) и врезаясь в проходящих мимо солдат. Иван тоже нервничал – не так сильно, как датчанин, но нервничал. Он знал, что будет, если они не найдут Лукаса, и боялся этого. Но куда больше он боялся того, что будет с Хенриком. Он знал, что тот не сможет жить без своего лучшего друга, и в конечном итоге на политической карте мира станет на две страны меньше. И потому каждый раз, когда Хенрик подходил к нему и с надеждой смотрел в глаза, он начинал молиться. Тихо, про себя. Даже несмотря на то, что с недавних пор был атеистом. Но на войне, как и на борту падающего самолёта, не бывает атеистов. Об этом помнил и Хенрик, стоя на коленях в морозных сумерках и беззвучно шепча сухими губами одну-единственную молитву – единственную, которую помнил, и то не христианскую. Он продолжал надеяться, что не один лишь летящий хлопьями мартовский снег слышит его… *** Ранним утром третьего дня временно проживавшие в лагере, как обычно, собирались на завтрак. Хенрик, не появлявшийся во время приёмов пищи до этого, пришёл, взял себе немного пшённой каши – буквально ложку, но взял! – и сел рядом с Иваном. Тот улыбнулся ему и похлопал по плечу, мысленно радуясь, что датчанину лучше. А сам датчанин просто немного пришёл в себя и осознал, что ему не стоит пугать остальных своим поведением. Да и тем более, он не брал в рот ни крошки целых два дня, и организм уже начинал бурно протестовать – мол, хочешь скорбеть – скорби, но о теле-то своём не забывай, а то и без этого чёртова война высосала из тебя все соки! И потому, послушавшись организма, Хенрик поспешно забросил в себя вкусную пшённую кашу и принялся слушать разговоры сидящих вокруг него. Феликс рассказывал, как они с другими заключёнными искали какую-то съедобную траву на территории лагеря, потому что кормили их мало, а работать заставляли много. Слушая довольно-таки экспрессивный рассказ поляка, Хенрик внезапно вспомнил, что Лукас тоже был в числе заключённых, и, вероятно, тоже искал траву с Феликсом. В голове всплыл образ его Лукаса – хилый, измотанный тяжёлой работой блондин, весь в синяках, шрамах от побоев и следах от кандалов. Из одежды на нём лишь изодранная холщовая рубашка и старые синие брюки, в которых он ещё несколько лет тому назад приезжал к Хенрику в гости. А на щеке у него красно-оранжевый след – он кашлял кровью и имел привычку размазывать её по щеке. Хенрик знал всё это, несмотря на то, что видел Лукаса только через зарешёченное окно жилого корпуса – союзников Вермахта не допускали к пленным. А Лукас, наверное, думал, что датчанин легко, сыто и беспечно живёт в корпусе и даже не вспоминает о нём. Ох, как же он ошибался… Он ведь не знал, что Хенрик срывал голос в постоянных ссорах с Людвигом, обивал порог его кабинета, преследовал его, уговаривал, молил пустить поговорить с Лукасом, но немец был по-немецки непреклонен и даже иногда запирал датчанина в его комнате в качестве наказания за назойливость. В такие дни Хенрик не отходил от окна. Он смотрел на всё – на покачивающиеся кроны деревьев, на снующих туда-сюда птиц, на Лукаса, и чувствовал себя просто… Ущербно. Он знал, что во всём произошедшем виноват сам, и беспрестанно корил себя за свою слабость. Хотя… Что он мог сделать? Начни он сражаться с Людвигом тогда, в сороковом, то человеческих жертв было бы намного больше, а сам Хенрик попал бы в плен. Но в этом плену был бы и Лукас, а рядом с ним датчанин готов был терпеть даже самые адские муки. Долгий рассказ Феликса прервался чьим-то непонятным возгласом. Иван и Хенрик машинально обернулись и увидели, что поисковой отряд вернулся. Правда, без Лукаса. Сердце датчанина болезненно сжалось. Иван поспешил его успокоить: – Не бойся, они могли оставить его где-то поблизости… Эй, Михаил, а где Лукас? Молодой лейтенант, назначенный командиром отряда, опустил голову и тихо произнёс: – Прошу прощения, товарищ Брагинский. Мы обыскали всё в радиусе двадцати километров. В его состоянии он не мог бы дойти дальше… В общем… Его нигде нет. – Нет… – с горечью в голосе произнёс Брагинский. – Нет… – почти шёпотом повторил за ним замерший от ужаса Хенрик. Произнесённое им же самим слово разбилось в мёрзлом воздухе на мелкие части, каждая из которых больно, словно осколок от взорвавшейся бомбы, ударила по барабанной перепонке. Нет. Н-Е-Т. Слёзы превратились в маленькие льдинки и застряли в глазах. Датчанина обдало каким-то могильным холодом. Во рту пересохло. Он было повернулся и хотел бежать отсюда, бежать, бежать к ближайшему утёсу или речушке, выплакаться и исчезнуть, но тело не слушалось. Хенрик чувствовал бешеный стук своего сердца, тяжёлую ладонь Брагинского на своём плече, он чувствовал липкий страх, родившийся в животе тяжёлым комком и распространявшийся по всему телу, чувствовал собственную дрожь – одним словом, он точно был жив физически, и умирать не собирался. Но душевно он бился в агонии. Мысли в голове метались, словно бешеные кошки, и всё его сознание перекрывало вновь и вновь повторяющееся короткое слово, которое почти на всех языках мира звучит одинаково коротко. НЕТ. Его НЕТ. И пусть ещё была надежда, что где-то ЕСТЬ, но и она подавлялась поганым НЕТ. – Хенрик? Хенрик, ты в порядке? – Иван тихонько потряс датчанина за плечо. Тот не реагировал никак. Он потряс ещё, но привести Хенрика в чувство не удавалось. Он будто ушёл в себя настолько, что превратился в статую. Это было настолько непохоже на прежнего Хенрика, весёлого и конопатого парнишу, не знавшего особых забот… Какие ужасы творит с человеком потеря дорого человека, как сильно судьба может надломить его психику, как тяжко, как больно это может быть! И ведь никто, никто от этого не застрахован! Даже сам Иван Брагинский, сильная, могущественная страна, великая держава, от осознания этого факта готов был заплакать. Он всегда был очень привязан к своим родным и близким, и не мог себе представить, что будет, если однажды они исчезнут навсегда. Не мог, как бы ни пытался. Странный гул, доносящийся откуда-то с востока, нарушил напряжённое и полускорбное молчание. Иван оторвался от своих тяжёлых мыслей и обернулся в поисках источника. Звук становился всё отчётливее и отчётливее, и Брагинский с неким лёгким ужасом осознал, что он принадлежит… Самолёту. И наверняка истребителю или бомбардировщику. Откуда на занятой советскими войсками зоне быть истребителю? Радист бы сообщил обязательно, будь это «наш» самолёт. А если это не «наш» самолёт, то тогда, без сомнения, немецкий. Может, фрицы решили атаковать? Атаковать на почти безоружную пехоту? Ну, они и не такое практиковали на этой войне. Здесь есть несколько танков и одна зенитка… Танки против истребителя ставить – курам на смех. Зенитка… Одна… Но никто не успел среагировать, и буквально тут же из-за крон деревьев вынырнул небольшой самолёт. Не особо похожий на военный. Скорее, тренировочный. Он летел не очень высоко, зато прямо по направлению к территории лагеря. Недоумевающий Иван прищурился и увидел знакомую сине-жёлтую эмблему сбоку самолёта. Самолёт был явно не немецкий. Шведский. А Оксеншерна держит нейтралитет… Что делать шведскому самолёту в Германии, в военное время? Тем более тренировочному… Всё происходящее походило на запутанный клубок ниток. Иван глянул на Хенрика. Тот безразлично смотрел в сторону самолёта, и, похоже, видел эмблему. Но его будто вообще не волновал этот факт. Взгляд голубых глаз был будто стеклянным, неживым… А самолёт тем временем неумолимо быстро приближался к лагерю. Осталось сто метров. Восемьдесят. Пятьдесят. Тридцать. Десять. Самолёт уже над территорией лагеря. Тень от него закрывала и без того слабый солнечный свет. Но более ничего. Самолёт не садился и даже не сбавлял высоту или скорость, а просто пролетел мимо. Брагинский проводил его взглядом, даже не зная, как ему на это реагировать. Неужели Бервальд решил подурачиться и подшутить над армией Советов? Навряд ли. Это совершенно не то, чтобы мог бы сделать швед. Значит, самолёт угнан. Но кем? Кому бы понадобилось летать в военное время в Германии на шведском самолёте? Может, это отвлекающий манёвр? Тогда необходимо привести всех в боевую готовность и встретить врага. Если только… – Товарищ Брагинский!.. Будто из сонного плена вывел Ивана чей-то пронзительный восклик. Он обернулся на него и увидел бегущего прямо в его сторону Ильина. – Товарищ Брагинский, убегает! Скорее же… Прикажете держать? – Кого держать? О чём ты? – не понял русский. – Да вихрастый ваш… Вон он, налево побежал!.. Иван обернулся и увидел мелькнувшую за деревьями синюю куртку Хенрика. В чутком сердце что-то щёлкнуло. Он знал, зачем убегает датчанин, знал, что если сейчас его не поймать и не успокоить, то Датское королевство исчезнет навсегда. Посылать людей не выход – Хенрик сильнее их всех. Нужно предпринимать что-то самому. – Ильин, ты за меня! Не вернусь – шли поисковую! – громко крикнул Брагинский и бросился за Хансеном в лесную чащу. Михаил ответил типичным «слушаюсь», но командующий его уже не слышал. А мартовский снег почему-то уже не падал. *** Ветки, стволы, пни, сугробы – всё смешалось в глазах, превратилось в сплошную грязно-серую массу. Ноги сами несут куда-то, ведомые одним лишь отчаянием и странными, ужасными, пугающими мыслями. Страшно. Больно. Жутко. Невыносимо. Ветки сильно хлестали Хенрика по лицу, рукам и ногам, но его это не останавливало, и он продолжал бежать. Неважно, где он будет в итоге, главное бежать, бежать, как можно быстрее. Откуда? От кого? Зачем? Куда? Почему? Не было ответа. Нигде его не было. Брагинский нёсся за датчанином, прикладывая к этому всё силы. Ноги проваливались в подтаявший снег, становилось тяжеловато дышать, но нужно было срочно догнать его, вложить в это все силы, ведь на кону несколько миллионов жизней, которые рискуют прерваться из-за глупого поступка своей же Родины!.. – Хенрик, стой! Никакой реакции. – Хенрик, пожалуйста, остановись! Никакого ответа. – ХЕНРИК, МАТЬ ТВОЮ!!! Рывок – и Хансен падает в снег лицом. Брагинский падает за ним, подтягивается, переворачивает того на спину и отвешивает звонкую пощёчину. – Ты хоть осознаёшь, что ты делаешь?! На тебя возложена такая ответственность… За миллионы невинных жизней ответственность! А раз уж ты ввязался в войну, то ты должен понимать, что ответственность эта увеличивается в разы! Я понимаю, прекрасно понимаю, что тебе больно, но ты… Слабак! Ты слабак, Хансен, потому что бросаешься лишать себя жизни только лишь услышав «нет»! А если бы я наложил на себя руки, услышав, что моя Наташа в плену у фрицев?! Что бы было тогда, а? Да вы бы все тогда сдохли, сдохли, как паршивые шавки, и остался бы один Гитлер со своим ненаглядным Людвигом! Хорошо звучит, да?! Да вот только ты жить должен. Ты обязан, понимаешь? Ты – страна, Хансен! Громкий голос впавшего в ярость Ивана и звуки ударов раздавались по округе, отпугивая только что вернувшихся перелётных птиц и маленьких зверьков. Хенрик молча принимал удары, зная, что он действительно это заслужил. Если бы он тогда сражался с Людвигом, то… Нет, он бы не победил, но всё точно было бы иначе. Он бы попал в плен вместе с Лукасом. И все эти годы был бы с ним рядом. И даже самые сильные пытки, самые ужасные страдания переносил бы вместе с ним. Это было бы намного лучше, чем наблюдать из зарешёченного окна за тем, как Лукаса, дорогого ему Лукаса, избивают до сломанных костей!.. Тут внезапно послышался звук чьих-то шагов. Брагинский отпустил тяжело дышащего датчанина и оглянулся. Со стороны, противоположной лагерю, кто-то медленно шёл прямо по направлению к ним. Немного посадивший зрение русский смог увидеть лишь силуэт. По мере приближения обрисовался человек среднего роста, несущий что-то на руках. По-видимому, он не собирался атаковать, но каждому ли встречному можно доверять? На войне нельзя доверять даже самому себе. А человек был всё ближе и ближе, и русский наконец смог разглядеть его полностью. Это был невысокий мужчина в лётной шапке и тёплом коричневом костюме. Маска закрывала половину его лица. То, что он нёс на руках, было завёрнуто в тонкое одеяло и очертаниями напоминало… Человеческое тело? В голове Брагинского мелькнула смутная догадка. Он встал на ноги лицом к пришедшему и серьёзным видом произнёс: – Vem är du och vad är det? Пришедший тихонько прыснул. Ивану было явно не до смеха. Он сделал шаг вперёд и сказал уже громче: – Кто вы и что это такое?! Вместо ответа пришедший развернул одеяло. Там оказалось тело. Худое, измождённое тело, покрытое синяками, грязью и рубцами от ударов кнута. На руках и ногах было несколько колец – следы от кандалов. Бледное лицо с огромными мешками под глазами, обветренные губы и сухие блондинистые волосы. Можно было принять его за сбежавшего из концлагеря пленника, если бы не выбивающаяся прядка-завитушка на затылке. Сомнений не осталось. Это был он. Хенрик привстал и почувствовал, как болезненно сжалось его сердце, как слёзы встают в глазах, как горечь склизким комком подбирается к горлу... – Лукас… – пробормотал он, дрожащими пальцами касаясь руки лежащего в свёртке норвежца. – Лукас, дорогой мой… Что же они с тобой сделали… Что же… – Он жив. Просто сильно истощён. Нужна всего-то помощь медицинская, а вы уж гроб заказали... – наконец произнёс пришедший. Голос его показался Ивану очень знакомым. Он повернулся к Хенрику. Тот пришёл в себя окончательно, перестал причитать и вопросительно изогнул бровь: – Халлдор? Это ты? – А ты что думал, алкоголик старый, что дашь независимость и отвертишься от меня? – засмеялся Халлдор, стягивая маску и представая перед изумлёнными лицами в своём обычном виде. – Я, вообще-то, по твою душу пришёл. Ты мне должок не вернул. Я зря, что ли, просил у Бера самолёт, когда услышал об освобождении вас по радио? В Стокгольме хорошо ловят советские радиопередачи, не то что в Рейкьявике… – То есть, это ты на самолёте прилетел? – спросил всё ещё не особо понимающий Иван. – Ну уж не Матерь Божья, как видите. Кому ещё придёт в голову лететь на шведском самолёте в Германию в такое нелётное время? – А… Где ты нашёл своего брата? Халлдор пожал плечами. – Неподалёку отсюда есть небольшой домик. Лесник там жил, наверное. Я приземлился около него, вошёл, думал, есть кто там. А там и был… Лукас… – исландец глубоко вздохнул и прикрыл глаза, отдавая Лукаса в одеяле Хенрику в руки. – Я сам испугался… Думал, брата лишился… Пульс щупаю – слава богам, слабый, но есть. Значит, жив… – Значит, жив… – повторил русский, облегчённо выдыхая. Подле них, бережно, как младенца, прижимая к себе Лукаса, сидел Хенрик. Он гладил и перебирал пальцами его волосы, легонько целовал в лоб и шептал ему на ухо, что всё будет хорошо. Да, всё будет хорошо. Теперь уже точно. В это верили и Иван, и Халлдор, и Хенрик, и деревья вокруг, что были сему свидетели, и лейтенант Ильин, которого ждёт дома любимая девушка, и Феликс, тоже вновь воссоединившийся со своим хорошим другом, и Бервальд, слушающий советские радиопрограммы с надеждой на скорый конец войны. Она закончится. Нет, люди не перестанут умирать, да и рана, оставленная войной, будет ещё кровоточить. Но ощутимо легче будет дышать воздухом, который не пахнет кровью и пеплом. А мартовский снег снова пошёл. Он кружился в воздухе огромными хлопьями и был чистым-чистым, без примеси пепла. Значит, всё будет хорошо.