Между операциями

Доктор сдаётся. Только накидывает ей на плечи белый халат и устраивает на ее волосах — неожиданно неловкими, как деревянными, руками — полупрозрачную шапочку. Делает это — и сразу же отходит на шаг, отводит глаза. Глупый доктор боится. Марни качает головой, беспечно фыркает: было бы, чего. Или кого. (Можно подумать, она стала бы жаловаться Ротти на какие-то мелочи.) Она проскальзывает за дверь — в тишину, щекочущую ноздри. Она ни разу за свою жизнь не была подолгу в больницах: просто не нужно было — так что запахи и цвета ей в новинку. Палата — почти один в один как на глянцевом развороте «Anatomy Times»: с окном во всю стену и полным набором удобств. Больничная койка посередине — сливочно-кремовая, воздушная: подушки, подстраивающиеся к положению тела, и ортопедический матрас. (Всё самое лучшее — для лучшей певицы будущей Оперы: в точности, как Марни заказывала.) Мэг лежит, вытянув руки вдоль тела. Ее волосы укрыты чем-то вроде белого колпака. Грудь поднимается мерно и медленно: значит, спит. Марни вынуждена ориентироваться на это. По глазам ведь ничего — сейчас — не понять. Марни садится рядом, всматривается в спокойное, гладкое лицо. Скользит взглядом по отсутствующим — сбритым — бровям, по швам и распоркам, которые удерживают глазницу в наиболее подходящем для следующей операции положении. Марни проводит пальцами по надбровьям, неторопливо спускается к границе нижнего века, а следом снова возвращается к верхнему. Пустоты на месте глаз делают лицо Мэг почти кукольным, еще более хрупким и нежным. Там внутри нет ни следа слизи или другой подобной субстанции; даже мышечные волокна тщательно вычищены, и остался только обнаженный пучок нервов: открытых, чувствительных донельзя. Это… прекрасно. У Марни просто дыхание перехватывает. Ей хочется опустить палец — хотя бы мизинец, хотя бы кончик ногтя — в ямку глазницы. Нажать — но только совсем легонько, по-птичьи. Только чтобы почувствовать — мягкое, уязвимое, нежнее нежного; такое, чего у Марни не было ни с кем, ни с женщиной, ни с мужчиной. — Это ты, Марни? — голос Мэг — шёпот, шуршащий, бархатный. Робкий — как никогда на сцене (как всегда — рядом с ней, Марни). — Я, — отвечает она. Пальцы стремительно вспархивают со щёк, опускаются поверх чувствительных бледных ладоней. — Всё… хорошо? — спрашивает Мэг, переплетая их пальцы, бережно и осторожно — ее действия, действия слепой, неизменно были бережными и осторожными. — Лучше и быть не может, — Марни улыбается: вкладывает улыбку в каждый произнесенный слог, чтобы Мэг почувствовала. — Но я по-прежнему не вижу, — Мэг сообщает это без жалобы, даже без интонации. — Прошла пока только первая операция. Второй и третий этапы длятся, мне говорили, по много часов, чуть ли не до суток. Поэтому сейчас тебе надо отдохнуть. — Ты побудешь со мной? Марни без слов сжимает пальцы Мэг в своих — тоже изящных, но более сильных. И ласково смотрит в бархатистую пустоту, куда совсем скоро лягут новейшие из имплантов «ГенКо». Сердце бьется медленно, сладко от предвкушения. Она еще в самом начале попросила Ротти: пусть хирурги извлекут глазные яблоки Мэг целиком. Они станут замечательным талисманом — на счастье. Марни сможет даже надеть их на открытие Оперы — на манер минималистичного ожерелья; быть может, даже на цепочке, стилизованной под сплетение черных густых ресниц. А Мэг будет смотреть со сцены новыми глазами — на свои старые, заспиртованные, сияющие, как изумруды, на шее своей лучшей подруги. Разве может быть что-то чудесней?