Зверь о двух головах

Гет
R
Завершён
48
автор
Размер:
161 страница, 20 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
48 Нравится 20 Отзывы 7 В сборник Скачать

Глава 1. Кровь на вороте мундира

Настройки текста
       Чем можно измерить человеческую жизнь?        Количеством прожитых лет, конечно же. Часов, минут, секунд и мгновений, проведенных в полуденном мире. Размеренные годы — мечтания юности, благородные устремления пылающего праведным огнем сердца, уют семейного очага, тепло дружеских встреч. Не слишком долгий век, зачастую — предсказуемый и скучноватый, но такой ценный не столько для самого человека, сколько для его близких.        Мало кто отдает себе отчет в том, насколько в глубине души страшится неизбежной встречи с иссушенной красавицей, облаченной в темный балахон. Меж тем лишь взмах ее заточенного лезвия — и нить жизни оборвется.        Но разве встречи этой боятся только те, по чью душу пришла смерть? Разве в те моменты, когда милосердная старица встанет у изголовья, раздумывая, пришел ли час этого человека, минуты жизни не обретают особую ценность?        Яков Петрович Гуро, услышь сейчас подобные философствования, послал бы доморощенного мудреца к черту.        Потому что цена жизни его превосходительства генерал-майора Ивана Никитича Озерского составляла всего двадцать шагов. Те самые двадцать шагов, что разделяли Якова Петровича, вихрем поднявшегося по ступеням, и массивные, украшенные витееватой резьбой двери в конце коридора. Более того, каждый из этих шагов становился все дороже, о чем свидетельствовали доносившиеся из скрытой за дверьми залы приглушенные крики.        Пять шагов. Торжевский, похоже, отстал совершенно: Яков Петрович слышал лишь тяжелое дыхание где-то позади. В любой другой момент он бы нашел и время, и силы, чтобы усмехнуться: никак, Михаил Васильевич Торжевский лет на двадцать был моложе, да что толку.        Грохот — никак, что-то массивное на пол полетело. Хруст — словно от разлетевшейся в щепки ветки. Пронзительный звук, напоминающий скорее причудливый визг, что просто не может издавать человек…        Оглушительный звук бьющегося стекла. Сдавленные ругательства — сразу нескольких присутствующих, в том числе и Якова Петровича, стоило тому распахнуть двери. Хотя в этом, как раз, навряд ли кто поручится. Знают — господин следователь из Третьего Отделения, а также один из влиятельнейших участников Общества графа Бенкендорфа никогда сознательно не позволит себе подобную пошлость.        Слишком поздно. Те минуты, что дворецкий отказывался пускать их в дом. Минуты сомнений относительно сведений из анонимной записки. Время, потраченное на сборы. И цена всему этому — душа, покинувшая тело.        Короткий взгляд на облаченного в мундир мужчину, лежащего прямо на пушистом ковре. Непрошенная мысль — на старости лет уют полюбил, а в сквозняках Петербурга мерзнуть — известное дело… Больше не замерзнет. Невозможно выжить, потеряв столько крови.        То, что его превосходительство Иван Никитич Озерской был мертв, просто не оставляло сомнений.        Разочарование — нет, даже досада — от того, что это дело он, похоже, провалил, на несколько мгновений охватившее сознание Якова Петровича, привычно отступало, позволяя оценить ситуацию.        И снова выругаться сквозь зубы. Слишком уж много в этой комнате собралось старых знакомых, принесших когда-то массу поводов для беспокойства.        Признаться, ситуация и не располагала к столь привычному восклицанию «какой пассаж». Подоспевший Торжевский от шока, похоже, и вовсе перестал дышать — а Яков Петрович не думал, что этого человека, с его-то спецификой деятельности, так легко удивить.        Комната была разнесена в пух и прах. Один из шкафов, будто разломанный каким-то безумцем с топором, привольно покоился грудой досок и щепок рядом с разбитым окном. Здесь, в шаге от окна, застыл взъерошенный и — к удивлению Якова Петровича — притихший Александр Сергеевич Пушкин с обнаженной шпагой, измазанной в чем-то зеленом. Сквозняк, причиной которому было разбитое стекло, кружил исписанные листы и обломки перьев по всей комнате, что придавало в кои-веки замолчавшему Александру Сергеевичу поистине романтический флер.        Мелкая крошка чего-то блестящего устилала полы у самых стен. Пустые рамы подсказывали — зеркала-то были, вот только отчего не крупными осколками разбились, объяснения не находилось. Там, у одной из стен, стоял другой старый знакомый — Гоголь Николай Васильевич. Все те же спутанные пряди на лице, порез через всю щеку, суровый взгляд — невольно последняя их встреча в Диканьке вспоминалась, та же решимость и обреченность в глазах Гоголя играла. Правда, оружия никакого в руках у него тогда не имелось: но можно ли оружием назвать кол из темного дерева? Никак, на нечисть писатель пошел — Яков Петрович с кем угодно бы поспорил, что в руках Гоголя ничто иное, как освященная осина. Донельзя занимательно. Зато становится понятнее, отчего Александр Христофорович Бенкендорф сюда их с Торжевским отправил.        И, пожалуй, самый сомнительный элемент этой картины находился в нескольких шагах от тела Ивана Никитича. Единственный источник звуков в этой комнате. Женщина лет тридцати, которой здесь быть не должно. Равно как и Пушкина с Гоголем, но эти двое при кружке литераторов Жуковского обосновались, стало быть, удивляться нечему…        Заходясь кашлем, женщина едва ли не царапала горло. Судя по внешнему виду — она только что вынырнула из болота: Яков Петрович просто не мог представить себе ситуации, откуда в ее волосах столько мерзко-зеленой тины и травинок. В пользу этой странной теории выступала и ее ночная рубашка: если бы не накрахмаленное кружево, промокшие насквозь слои тончайшей ткани облегали бы каждый дюйм тела женщины. Хотя, пожалуй, от этой теории стоит отказаться — ну что делать в болоте босой и в плотных кожаных перчатках.        Якову Петровичу вдруг подумалось, насколько абсурдна сложившаяся ситуация. Он всерьез обдумывает настолько нелогичные предположения, даже не обращая внимания на двух известных персон столицы и покойного — личность которого, судя по всему, тоже очень скоро может оказаться на слуху у всего Петербурга.        Пора было прекращать все это непотребство.        К Торжевскому как раз вернулся дар речи: подающий надежды член общества Бенкендорфа и преуспевающий чиновник министерства внутренних дел нес какую-то соответствующую моменту подчеркнуто вежливую чепуху, пытаясь вывести из ступора присутствующих. Не обращая на этот не слишком доброжелательный тон никакого внимания, равно как и не удосужившись поприветствовать охотников за нечистью от русской литературы, Яков Петрович подошел к единственному уцелевшему шкафу и снял с покосившейся дверцы длинный темный плащ.        — Господа, этот дом — частная собственность. Я совершенно не понимаю, что вы здесь делаете… — Александр Сергеевич, по-видимому, не преуспел в изобретении оправданий случившемуся и счел нападение лучшей защитой. Взгляд его из растерянного становился все более решительным.        — Признаться, тем же вопросом, но относительно вас, задаемся и мы с Михаилом Васильевичем, милейший Александр Сергеевич, — ощутимо повысив тон, чтобы голос можно было отчетливо услышать за медленно прекращающимся женским кашлем, проговорил Яков Петрович. Очередной ссоры с Пушкиным им сейчас только не хватало, в самом деле. Оставалось лишь надеяться, что холодный рассудок впервые в жизни возобладает над эмоциональной натурой Поэта.        Однако в тот момент, когда плащ опустился на женские плечи, Яков Петрович почувствовал, как стремительно под полным ярости взглядом Пушкина растаяла эта зыбкая надежда. И что только он в этом жесте увидел? Хотя, пожалуй, ладони задержались на плечах женщины на пару мгновений дольше, чем того требовали приличия…        Уже предчувствуя бурю, Яков Петрович опустил взгляд, успокаивая сознание. Такой шум не мог остаться незамеченным, и довольно скоро могли заявиться служители закона… К примеру, из ведомства Торжевского. А лишнее внимание сейчас было совершенно ни к чему.        — Яков Петрович, Ольга Дмитриевна прекрасно обойдется и без вашей заботы, — Александр Сергеевич отбросил шпагу в сторону и принялся стремительно расстегивать собственный плащ. Ну как гимназист, ей-богу. Уже надумал честь дамы защищать. — Она к этим событиям не имеет никакого отношения, ровно как и ваше Третье Отделение, будьте добры оставить нас в покое…        — Ольга? Я надеялся, что мне показалось, — Торжевский самым бесцеремонным образом перебил Пушкина, готового уже наброситься на Якова Петровича с кулаками. — Ничего с ней не сделают, Александр Сергеевич, прекратите. Яков Петрович, это моя кузина, но я даже представить не мог…        — Михаил Васильевич, не утруждайте себя. Мы с госпожой… — Яков Петрович внимательно взглянул на женщину, которая совершенно перестала кашлять.        — Решетовой. Я вдова, — Ольга Дмитриевна лишь плотнее закуталась в плащ, без особого успеха пытаясь скрыть виднеющуюся ночную рубашку.        — С госпожой Решетовой знакомы, — иронично продолжил Яков Петрович, очевидно не озвучивая какой-то ехидный вопрос. — Александр Сергеевич, давайте лучше к делу перейдем. Что здесь произошло?        — Яков Петрович, мы… Я сомневаюсь, что это дело вам по долгу службы поручено, — в напряженной тишине зазвучал голос того, кого услышать присутствующие и не рассчитывали. Хрипло говорил Гоголь, да только в жестах его новое что-то Якову Петровичу почудилось: будто уверенность какая появилась, стоило тому между ним и Пушкиным встать. — Рассказывать мы вам ничего не станем, только следователю. Дело крайне деликатное, и мы не можем посвящать первого встречного…        Яков Петрович, преспокойно опершийся было на трость, медленно выпрямился. Выражение лица его стремительно менялось.        — Деликатное… Первого встречного, говорите, Николай Васильевич, — обманчивое равнодушие в его тоне заставило окружающих насторожиться. — У вас ведь, дражайший мой Николай Васильевич, труп генерал-майора в комнате. И оружие в руках — два свидетеля о том свидетельствовать могут. Следы погрома, шпага Александра Сергеевича вон — в чем-то перемазана, в протоколе как кровь обозначим. Нам с Торжевским уйти? Сами справитесь? Ладно вы, молодой да горячий, а вот у Александра Сергеевича дочь недавно родилась — мои поздравления, к слову, — его-то семью оставить вынудят из-за обвинений.        Лед последней фразы Якова Петровича дал понять, что шутки закончились.        Гоголь бросил короткий взгляд в сторону Пушкина. Тот, однако, не помог ему развеять сомнения: лишь неприязнь к Якову Петровичу неприкрытая на лице его была написана.        — Я сейчас же пошлю за своим помощником в департамент, он подготовит бумаги, и дождусь тех, кто на шум придет, чтобы… — Торжевскому, похоже, совершенно не нравилось, какой оборот принимает ситуация.        — Торжевский, не сметь, — процедил Яков Петрович. — Николай Васильевич, я вашего ответа дожидаюсь, и времени у меня не так много, как хотелось бы.        Снова молчание. Гоголь, похоже, просто боялся принять решение — или считал, что не имеет права что-то решать. Еще один взгляд — уже в сторону Ольги Дмитриевны, ответом на который был лишь короткий кивок.        — Вы правы. И… Как бы мне ни хотелось, дело касается не только меня… Иван Никитич и Ольга Дмитриевна просили о помощи господина Жуковского, — Гоголь стоически выдержал испепеляющий взгляд Пушкина.        — Восхитительно, не так уж и сложно, не так ли, Николай Васильевич? — улыбка Якова Петровича казалась слишком радостной, и не зря: уже в следующее мгновение он перестал скрывать свое недовольство. — Как в старые добрые времена: вы, я, полицейский, женщина и неожиданная жертва…        Гоголь изменился в лице. Судя по всему, воспоминания, которые разбудил в нем Яков Петрович, никак не относились к категории «старого доброго», а скорее наоборот. Костяшки пальцев его, все еще стискивающих осиновый кол, побелели. Гнетущая тишина могла закончиться чем угодно, как вдруг…        — Это была кикимора, — Ольга Дмитриевна, похоже, просто не выдержала.        — Кикимора? — точно по щелчку Яков Петрович потерял весь интерес к Гоголю, забывая недавнюю ярость. — Кикимор не существует, голубушка, сказки это.        — Как и мавок, ведьм и обществ, которые за нечистью охотятся, — Ольга Дмитриевна говорила негромко, ни одним жестом не выдавая логичного, в общем-то, раздражения. – Здесь их две было, с одной… Николай Васильевич справился. Но вторая… Сведения неверны оказались. Не боятся эти болотницы железа. Вот Иван Никитич и… Взгляните, так с человеком расправиться только зверь может.        — А вы сами-то взглянуть не желаете? Что вы так отворачиваетесь? — опустившись рядом с телом Ивана Никитича, произнес Яков Петрович. — Мне, кстати, думается, что эта ваша кикимора ему шею мгновенно сломала, а уже потом… Горло грызть принялась.        Даже в полутьме комнаты было прекрасно видно, как побледнела Ольга Дмитриевна.        Яков Петрович неспешно разглядывал покойного. Клочья кожи, буквально висящие нити мышц, белесые кости, сломанные и погрызанные хрящи… Голова неестественно повернута вправо. Лицо, на удивление, ничего не выражает: ни страха, ни боли. Неужели ничего и не почувствовал, счастливец…        Якову Петровичу очень хотелось надеяться, что у Ивана Никитича не найдется родственников, которым можно сообщить о его смерти. Если изуродованное горло, теоретически, можно было спрятать за воротником мундира, с лицом будет куда сложнее: ссадины маскировать, цвет, опять-таки… Другой мундир найти - вычищенный, вместо того, что сейчас на покойном. Не его работа, да все равно лишние сложности, подозрения.        — Перчатки ваши можно, любезная? — еще одна попытка заставить Ольгу Дмитриевну взглянуть на тело, правда, безуспешная.        — Зачем вам… — Торжевский, несмотря на столь долгое пребывание в членах общества Бенкендорфа, так ничего и не понял.        — Ну как же зачем, — уже забирая отданные без лишних вопросов со стороны их обладательницы перчатки, протянул Яков Петрович. — Двух зайцев убиваем. Вот, например, Ольга Дмитриевна — не кикимора, у них руки волосатые, как предания гласят. А еще… Перчатки обычные, а ведь всякое может быть. Яд какой, или лезвия… Вот, помнится, пару лет назад княгиня Ливен рассказывала… (1)        — Повеселиться решили, Яков Петрович? — Ольга Дмитриевна продолжала смотреть куда угодно, но не Якова Петровича или на тело покойного. На удивление спокойно она говорила, да только слезы на щеках ее эмоции выдавали.        — Не без этого. А еще по долгу службы положено — всех подозревать. Так что там с кикиморами? — без особого интереса продолжил Яков Петрович, изучающе глядя на ковер: кровь уже наверняка в паркет впиталась, сотрудники полночи отмывать будут. — Ясно, что именно эта убить Ивана Никитича хотела…        — Не его.        — Неужели вас?        — И не меня, мы этой нечисти без надобности, — Ольга Дмитриевна машинально прикоснулась к собственной шее. — Иван Никитич служил одной особе императорской крови… Простите, не могу имя ее назвать. Ему известно стало, что покушение сегодня состоится, она должна была в этой комнате находится. Как видите, Иван Никитич не ошибся.        — И потому-то вы обратились к… — с непередаваемым выражением лица Яков Петрович обвел взглядом Гоголя и Пушкина, давая понять, что он думает о способностях каждого из членов общества литераторов, — к друзьям Жуковского. Скажите мне, что это — целиком ваша идея, не порочьте память покойного.        — Иван Никитич настаивал на том, что общество графа Бенкендорфа должно быть оповещено об этой ситуации в последнюю очередь, особенно его руководитель, — Ольга Дмитриевна пропустила шпильку Якова Петровича мимо ушей. — Теперь же… Молчать дальше бессмысленно. Вы поможете? Здесь… Здесь наверняка есть записи Ивана Никитича по этому делу, нужно найти и… Все передать Александру Христофоровичу.        — Ольга Дмитриевна, нет необходимости обращаться к этим людям, Василий Андреевич заверял, что мы справимся, — раздраженно произнес Пушкин: оборвать ее попытался, не сдержался.        Чтобы понять мысли его, и кудесником каким быть не нужно: все на лице написано. Ревностное желание отобрать важное дело у Общества Бенкендорфа — и насолить лично Якову Петровичу. Удивление от того, что Ольга Дмитриевна так легко рассказывает обо всем — пусть и в общих чертах — неожиданно появившемуся здесь Якову Петровичу. То поразительное спокойствие, с которым они беседуют — будто знакома с ним давно и не испытывает к такому человеку никакого отвращения, как такое вообще возможно?        — Александр Сергеевич, я благодарна вам, но… Разве вы не видите, что возможностей одного только Василия Андреевича недостаточно? — виноватый тон Ольги Дмитриевны никак не снижал градус напряжения: от ее слов Пушкин лишь сильнее нахмурился. — Вы с Николаем Васильевичем это дело не бросите, но что мне делать прикажете? Великая Княжна и без того в большой опасности, чтобы поступать так беспечно.        — Вот и прекрасно, что все мы имеем возможность обратиться к голосу разума, — Яков Петрович прошествовал к окну, тростью сдвигая оборванную портьеру. — Николай Васильевич, Александр Сергеевич, буду счастлив вас видеть завтра… Скажем, часа в четыре пополудни. Адрес мой домашний вам известен. Будьте любезны сегодня в неприятности какие не попасть, когда к Василию Андреевичу с докладом отправитесь, или какие там у вас, литераторов, порядки… Вы, Торжевский…        Договорить Якову Петровичу не дал Гоголь:        — Мы уйдем, но Ольга Дмитриевна тоже с вами не останется.        Пожалуй, только сейчас Яков Петрович понял, что зря в самом начале их беседы напомнил о тех событиях в особняке Данишевских. Праведным огнем полыхал взгляд Гоголя — будто снова шанс ему представился идеалы свои отстоять.        — Хватит делать из меня чудовище какое-то, Николай Васильевич. Ну что с вашей Ольгой Дмитриевной случится? У родственников остановится — вон, Торжевский ее безопасность обеспечит. Вы сами-то справитесь, если ваша кикимора снова объявится? — с мгновение Яков Петрович молчанием Гоголя наслаждался. — То-то же. Слово дворянина, та самая ситуация не повторится. Знаете, где здесь черных ход? Поспешите, чтобы ни с кем ненароком не столкнуться.        Признаться, Яков Петрович был по-настоящему рад, что не стал возражать Гоголь. Не осмелился заявить, что слову его не верит, или за прошедшие пару лет обдумать все случившееся силы нашел? Мотивы эти позднее выяснить стоило, а сейчас — не до того было. Слишком уж много работы им предстояло.        Еще одна бессонная ночь.        Справится. Не в горящей избе с нечистью драться, а потом раны зализывать, будто собака какая, и то хлеб. Грех жаловаться. _____________________________________ (1) - Яков Петрович упоминает княгиню Дарью Христофоровну Ливен, в девичестве Доротею фон Бенкендорф, младшую сестру Александра Христофоровича Бенкендорфа.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.