Зверь о двух головах

       — Будьте покойны, с Еленой Александровной ничего не случится. Василий Андреевич поручился, а он человек слова, — из-за запертой двери послышался голос Гоголя.        Яков Петрович усмехнулся и, продолжая вслушиваться в чужой разговор, с любопытством разглядывал содержимое расставленных на полке склянок и жестяных банок. Тонкий, едва уловимый аромат сухих трав — тут и лаванда, и мелисса, а засушенные цветы напомнили что-то цитрусовое… Если Ольга Дмитриевна ухитряется делать из этого отвары и прочую гадость с таким чудовищным запахом… Для этого определенно нужен совершенно особенный талант.        Шут с ними, с ее способностями. Пока это работает — можно и потерпеть, за неимением лучшего.        — Поймите, я не первый год при ней служу, и… Наверное, вы видите в этом чудовищную глупость, но мне сложно привыкнуть. Все это время рядом были только я и Иван Никитич, и сейчас… — негромкий голос Ольги Дмитриевны затих, вызывая у Якова Петровича легкую улыбку. Поразительно точно подобран тон: Гоголь оценит. Неужели за столько лет в людях разбираться научилась?        — Вы тоже не доверяете их Обществу? — голосом последние слова Гоголь подчеркнул.        Яков Петрович возвел глаза к потолку. Он уж думал, что Гоголь хоть сколько-нибудь вырос в профессиональном плане, и тут — такое. Нет, многих имен не называют — и это прекрасно, но сколько местная хозяйка сдает комнат на этом этаже? Серьезно? Если так дальше пойдет, половина Петербурга будет знать все до мельчайших деталей уже к вечеру.        Хотя вопрос интересный. Конечно, не доверяет, но соврет ли?       Крышка жестянки с негромким щелчком вернулась на место: будто маловата была. Нисколько не спеша, пусть время и поджимало, Яков Петрович сбросил с плеч сюртук причудливого оттенка — вишневый отлив ткани возможно было разглядеть лишь на солнце — и остался в жилете. Сюртук опустился на стол — прямо поверх лежащих бумаг, заглушая все возможные шорохи. Ни на мгновение не теряя нити беседы, что продолжалась за дверью — и прослушивалась так прекрасно, будто разговаривали под самым его ухом, — Яков Петрович неспешно ослабил галстук и закатал белоснежные рукава рубашки. На мгновение остановился у вазы с фруктами — и как только такой виноград в столице Ольга Дмитриевна нашла.        — У меня выбора нет, Николай Васильевич. При всем уважении к вам, только они могут хоть что-то противопоставить… Этой опасности, — тихий стук каблуков: Ольга Дмитриевна у двери остановилась. — Благодарю, что меня с этим всем наедине не оставили. Думаю, за дверью ничего страшного меня не подстерегает.       Яков Петрович лишь усмехнулся сложившейся ситуации.        — Я… Да, простите… — смущенно протянул Гоголь. — В столице снова видели кикимор, вам лучше не ходить одной.        — Премного благодарна, Николай Васильевич, за вашу заботу, — поворот ключа: один, второй. — Я, признаться, устала… Простите мне мою неучтивость.        В пару шагов Яков Петрович у двери оказался. Скрипнули петли, не позволяя расслышать, что Гоголь ответил. Негромкий стук — вновь двери затворились. Так неосмотрительно не потрудившись обернуться, Ольга Дмитриевна к завязкам плаща потянулась… Кажется, даже испугаться не успела.        Следом за сползшим с плеч плащом, рядом с выпавшими из рук перчатками точнехонько на ковер упал и ключ — ни звука лишнего Гоголь не услышит.        — Тише, неразумная вы женщина, — зашипел Яков Петрович, чувствуя, как на предплечье его набухает две ссадины. Сам виноват — со спины подкрался. Рубашку не порвала — и то хлеб. Крепко держал он вырывающуюся Ольгу Дмитриевну, зажимая той рот. — Это всего лишь я. Нашли же место, где остановиться. Здесь вас не то что кикимора, даже полевик найдет. Тот, который обычно среди снопов в деревнях валяется.        Будто застыла вдруг Ольга Дмитриевна: даже удивительно. Поразительное спокойствие. Неожиданно.        — Кричать не станете? Я по делу пришел, — Яков Петрович изо всех сил пытался говорить миролюбиво. Ольга Дмитриевна кивнула — или, вернее, зашевелилась, насколько крепкая его хватка ей позволяла. — Прекрасно. И отраву свою… Давайте без этого обойдемся.        — Вы… — наконец-то получившая свободу Ольга Дмитриевна буквально пылала возмущением: покраснела, будто девица. Тыльной стороной ладони по щеке провела, словно румянец свести хотела. — Что вы вообще здесь делаете? И сколько вы еще будете…        Кажется, Ольге Дмитриевне просто не хватало воздуха: не найдя сил продолжить, рваными движениями принялась она сбившееся платье поправлять.        — У вас даже окно не заперто. К тому же, повторюсь, чтобы за вами проследить, достаточно обладать интеллектом среднего агента вашего дорогого кузена Торжевского, — Яков Петрович, изображая самую искреннюю заботу, поднял упавший плащ. Перстень алым блеснул.        Ольга Дмитриевна, странно взглянув на запылившийся подол, сделала шаг назад.        — Прямо там бросьте, — отвернулась, к пуговицам на воротнике потянувшись. Будто из рук Якова Петровича взять что-то боится. Интересно… — Сама… Позже разберусь. У вас какая-то дурная привычка в чужие дома забираться.        Яков Петрович хитро прищурился, с удовольствием наблюдая, как Ольга Дмитриевна пытается вернуть самообладание. Сбивчивые фразы, легкий румянец на бледном лице, случайные жесты…        — Когда же я в чужие дома забирался? — притворно возмутился Яков Петрович, будто бы случайным жестом запирая дверь на защелку.        — Вам каждый случай припомнить? — Ольга Дмитриевна посмотрела по сторонам, словно выискивая путь к отступлению. — Гоголь ваш рассказал, будто когда в Диканьке были, вы в дом к ведьме пошли…        — И много еще рассказал? — склонив голову, Яков Петрович заложил руки за спину.        — Что вы там едва не сгорели, — впервые Ольга Дмитриевна в глаза ему посмотрела. — Поразительное везение.        — О, вы не это хотели сказать, да и не истории Николая Васильевича пересказывать, — обманчиво-беспечный тон, ровное дыхание, шаг вперед. — Неужели того молодого человека в Подольской губернии вспомнили?        Побледнела Ольга Дмитриевна, точно мертвячка:        — Не нужно об этом вспоминать, тем более сейчас.        — Отчего же? Я для того и пришел, — слишком близко Яков Петрович стоял. Казалось, мог чуть слышным шепотом говорить, и каждое слово Ольга Дмитриевна без труда разобрала бы. — Пушкин, конечно, меня не слишком любит, но неприязнь преодолеть способен. Гоголь на удивление разумно рабочее и личное отделяет. А вы… Может, стоит первый раз за эти двенадцать лет прямо поговорить? Расскажете, чем занимались все эти годы, исповедуетесь, с позволения сказать. Согласитесь, с письмами у нас не заладилось, но за предупреждение о Рецком — благодарен.        Деловым тоном Яков Петрович все изложил, ни на шаг не отодвинувшись. Забавным казалось каждую мысль, каждое чувство на этом лице Ольги Дмитриевны отмечать: волнение, чуть заметный, сродни беспокойству о планах, что прахом пошли, страх… И ведь почти не дышит — верно, с эмоциями совладать пытается. Взгляд ее снова вниз скользнул — куда-то в область узла на галстуке.        — О чем рассказывать? Рецкой ко мне заявился, почти угрожая, о вас вспоминал — зол был неимоверно. Отомстить обещал, все забраться пытался, куда не следует. Выясни он чуть больше — вам это должности бы стоило. А тот, в Подольской губернии… Вы и без моих слов знаете, что я просьбу Государыни выполняла. И что за грех на том юноше лежал, — Ольга Дмитриевна устало прикрыла глаза.        — Вы его убили. Отравили, — вкрадчиво говорил Яков Петрович, но даже доли обвинения в голосе его не было слышно, скорее недовольство да разочарования немного. — Причем использовали совершенно немилосердный яд. Это была просьба частного лица, вы числились в отпуску, и никто бы не указал вам, что вы такую просьбу, пусть и самой Государыни, проигнорировали. Выбор был. Понять не могу, что вам мешало просто уехать, как в таких случаях делал ваш отец? Пушкину не понравится, этот молодой человек его другом хорошим был. Но вы правы, это я и так выяснил, Доротея рассказывала. А убийство господина Решетова чего стоит? Жестокое, хладнокровное убийство никогда не существовавшего человека. Еще и вдовой себя назвали. Скажите тому, кто бумаги подделывал, что работа славная, но кому нужно — легко правду обнаружит.       Вот оно: вздрогнула Ольга Дмитриевна, будто ударил он ее, в одно мгновение маска непроницаемая исчезла.        — А вы, стало быть, мастер по части поддельных документов? — язвительный тон определенно ни капли ее не красил. Снова из себя вышла. Так правду вероятнее скажет: или не сдержится, или проговорится. Воистину, не зря гнев к смертным грехам причисляют.        — Что вы, мои навыки слишком скромны, — деланно усмехнулся Яков Петрович. — Ну, а меня-то вы зачем пытались отравить? Или у вас период жизненный тогда такой случился, что ни день, яд в вино подсыпать кому хотелось?        — Да что вы за чушь, право, несете, — голову Ольга Дмитриевна вскинула да в сторону дернулась — поморщилась, когда Яков Петрович ее запястье схватил, шагу сделать не давая. Будто чувствовал, что она отстраниться попытается — вот мгновенно и отреагировал. — Зачем мне вас травить, в этом же смысла никакого.        — Но душа моя, мне ли симптомы от вашего любимого яда не знать? — угроза в голосе, ощутимый холод — откровенная ложь выводила Якова Петровича из себя.        — Отпустите, — не ярость, не возмущение в ответ, только пренебрежение. — Если бы мне такое в голову пришло — мы бы здесь сейчас не беседовали. Сами в свои слова не верите. Случись такое, и останься вы в живых — вы бы меня с того света вытащили, чтобы шею свернуть.        — Как грубо и эмоционально, Ольга Дмитриевна, будто в прошлое вернулись, не находите? — сильнее сжал Яков Петрович ее запястье, вопрос свой прошептав, и снова тон обычный вернул. Беззаботно продолжил, как если бы и не о его собственной жизни речь шла. — Дайте-ка подумать. Стало быть, не убивать, а… Отвлечь? Душа моя, я же вас не отпущу, пока не расскажете.        — Да что вы заладили, убить, отвлечь… — Ольга Дмитриевна снова рванулась — глупо, только боль себе причинила. — Будто не вы первый все затеяли. Вы хоть понимаете, что та ваша дурацкая выходка… Да я из лазарета сбежала на второй день, кто знает, что вам в голову пришло, если вы о должности своей так волновались.        Потемнели глаза Якова Петровича от слов ее, будто оскорбление какое вытерпеть заставила.        — Вы сейчас не шутите? У вас за двенадцать лет что-то с памятью стало? Это я на руках вас к доктору отнес. Вы не дышали, я думал, что… Да какая к черту разница! — прошипел последние слова, точно не выругался, а проклятие какое произнес.        — Это было турецкое средство. И у османов, при всем уважении, любезнейший Яков Петрович, из моих знакомых тех лет, бывали только вы! — Ольга Дмитриевна, того и гляди, кричать начнет.        — Вы меня зверем каким считаете? — не рассчитал сил Яков Петрович: слезы из глаз Ольги Дмитриевны брызнули. Ослабил хватку на мгновение — и Всевышнего поблагодарил, что остановился вовремя.        Вот и вороши прошлое после такого, разобраться пытаясь. Столько скелетов из шкафа упадет, без шишек не выберешься. Пора в руки себя брать, сколько можно воздух сотрясать.        — А кем еще… — полный ненависти шепот Ольги Дмитриевны он так и не услышал.        — Не сдержался… Давайте с начала начнем. Просто скажите, это был ваш яд? — особо не надеясь на откровенность, устало спросил Яков Петрович и замер — будто правды возможной испугавшись. Знал, что разговор выматывающим будет, но чтобы настолько…        — Нет, — после долгой паузы произнесла наконец Ольга Дмитриевна, со странной грустью в сторону глядя. — Наверное, стоило, но нет. Мне было не до этого.        — Вернулись к Государыне? — Яков Петрович наконец отпустил ее запястье. Не мог он ошибиться — честно все ему сказали, а значит… Значит, там, в Подольской Губернии был кто-то еще. Тот, кто влез не в свое дело. Но зачем?        — В ноги ей бросилась, — растирая покрасневшее запястье, отрешенно произнесла Ольга Дмитриевна. — Куда мне было еще идти, сами посудите.        — Подождите. Так значит… Ольга? — странное что-то в его взгляде промелькнуло. Снова к Ольге Дмитриевне потянулся — та лишь отшатнулась.        — Подите к черту, Яков Петрович. Ничего не значит. Не отвечу, и не думайте, — спиной к нему повернулась, да прочь пошла: плащ повесить.        — Если вас успокоит, я вам зла не желал, — скорее из вежливости сказал, в мысли свои погруженный.        — О, мне от этого намного легче, — с невероятным вниманием расправляя каждую складку плаща, бросила вдруг Ольга Дмитриевна. — Вы обвиняли меня бог весть в чем, и даже не позволили себе отравлять мою жизнь еще сильнее. Простите великодушно, благодарить не стану. Все выяснили, что хотели? Прошу, уходите. Я сейчас компанию любой кикиморы вашей предпочту.        — Резонно, — лениво Яков Петрович повернулся, да к сюртуку своему прошел, трость в руки взял. Спокойствие ледяное — будто сказанное его не задело вовсе. — Вещицу мне одну скажите… За можжевельником, который для вашего средства от кикимор нужен, сами кого-то отправили? Или попросили кого-то, кому доверяли?        Ольга Дмитриевна вдруг застыла, сминая в руках запылившуюся ткань:        — Я… Не могу сказать, что я этому человеку доверяю. Но сомневаться в себе он повода не давал.        — Какие красивые слова, Ольга Дмитриевна, — Яков Петрович устроился на краешке стола. — Я не спрашиваю имя, не нервничайте вы так. Давайте только кое-что проверим. Напишите еще одно письмо своим знакомым. И я сам его передам, через своих людей.        Лишь кивнула Ольга Дмитриевна: ни вопросов, ни фраз возмущенных не последовало. Без лишних предисловий согласилась подозрения проверить, неужели предположению его невысказанному поверила? Торопливо она к шкафам подошла — за пером да чернилами. Несколько строк на бумаге — и готово уже письмо. Буквы ровные, да только не ускользнуло от Якова Петровича, что руки ее дрожат немного.        — Почему… — нерешительно произнесла наконец Ольга Дмитриевна, выжидая, пока чернила подсохнут. — Почему вы писали, если в самом деле полагали, будто я… Вам же особого труда найти меня не составило бы.        Яков Петрович промолчал, глядя на письмо. Пожалуй, удивил его этот вопрос, пусть ее интерес и логичен.        — Знаете, я хоть и рассердился, но зол не был, — рукой повел, трость покручивая. — У всех нас есть… Профессиональное. Я вот временами веду себя, как на допросе. Кто знает, какая блажь в ваш разум пришла. Попыток своих вы не повторили, значит, успокоились. Что для нас подобный опыт. Все прошло, к чему врагами друг друга называть, если полезны быть можем.        Ольга Дмитриевна вдруг грустно улыбнулась:        — Николай Васильевич с вами бы не согласился.        — О, Николай Васильевич — писатель, существо от жизни совершенно оторванное, — усмехнулся Яков Петрович. — Временами бывает излишне категоричен. Не повторяйте чужих ошибок, Ольга. Так что там с письмецом?        То ли не заметила фамильярности Ольга Дмитриевна, то ли внимания обращать не хотела, да неторопливо рассказывать принялась: где человека нужного найти, при каком храме, что сказать ему нужно. Снова к шкафу вернулась, цветок засушенный из книги вынула да к письму приложила. Пока возилась — Яков Петрович уж рукава рубашки поправил да сюртук через предплечье перекинул. Письмо забрал да прочь вышел, не прощаясь.        Правда, первым делом вовсе не по адресу, Ольгой Дмитриевной указанному, Яков Петрович отправился. Домой вернулся, в кабинете заперся…        И опустил на стол три пухлых конверта, что под сюртуком спрятал. Грех было ситуацией не воспользоваться, пока Ольгу Дмитриевну дожидался. Хотел бы просто поговорить — всегда мог на пороге ее объявиться, и впустили бы его без лишних разговоров.        Может, и неправильно. Может, и ничего дурного в письмах этих не было, да чутье подсказывало — важные они. Не зря в шкафу так запрятаны оказались, насилу нашел. Чего только стоило обратно все в том же порядке вернуть, чтобы Ольга Дмитриевна сразу ничего не заподозрила. Пропажу обнаружит — на посторонних спишет, Яков Петрович сказал же, что в комнаты ее кто угодно пробраться способен. А в следующий раз осторожнее будет.       Печатей на конверте не было, чернила — самые простые, а почерк оказался незнакомым. Единственное, подумалось вдруг, что левой рукой то писано: будто нарочно кто-то почерк уродовал. Жаль, конечно, да простых решений Яков Петрович и не ждал.        А вот текст писем заставил насторожиться. Кто-то очень уж подробно переписывал для Ольги Дмитриевны старые архивные бумаги. Легко узнал их Яков Петрович: наизусть каждое слово в свое время выучил.        Когда перед путешествием в Персию информацию о камне-Алатыре собирал.        Ситуация намечалась запутанная. Не столько то, что происходило сейчас, заставляло Якова Петровича беспокоиться. Тогда, двенадцать лет назад, кто-то очень постарался. Достал похожий по действию яд, подсунул ту турецкую отраву Ольге, и все — зачем? Рецкой понятия не имел, что в Подольской губернии происходило, хотя такие пакости в его стиле. Да и мертвец он теперь — не допросишься. Кому вообще это могло быть выгодно? Он в любом случае должен был вскоре возвращаться к туркам, дел было предостаточно, да и из Тульчина вытащить его можно было куда проще. Доротея действовала бы тоньше, хотя могла бы и ограничиться письмом, если бы помощь нужна была.       И все равно: сложно связь между теми событиями и открытой охотой на княжну обнаружить. Не нужно быть большим мудрецом, чтобы понять — не расспроси он сегодня Ольгу, прошлое так бы и оставалось туманом спрятано. Зачем мешать одно с другим, сначала судьба семьи государевой, а потом и с остальным… Ведьму какую выловить да допросить? Вдруг знает, хотя бы направление укажет.       Взглянув на часы, Яков Петрович понял, что засиделся. Сложил письма обратно в конверты, спрятал в ящик стола… И только сейчас, разобрав бумаги, заметил на столе короткую записку.        Отец сообщал, что собирается появиться в Петербурге, и даже заглянуть в гости.       Час от часу не легче.