Зверь о двух головах

       — Если я верно помню, вы какое-то время у нас на службе были? Точно, документы на вас оформляли… В Полтаву, — Александр Николаевич Мордвинов наконец-то оторвал взгляд от бумаг. Управляющий Третьим Отделением казался озадаченным: похоже, о визите Гоголя он ничего не знал. Хотя, судя по количеству записок и папок на его рабочем столе — мог и забыть.        — Ваше превосходительство, я, право, не знаю, чем может быть вызвана необходимость… — в предложенное кресло Гоголь сесть так и не решился. Еще вчера, когда его не было дома, некий жандарм принес записку — вот только Яким внешность посыльного толком описать не смог.        — Стойте, как вы сказали? Превосходительство? — просиял вдруг Мордвинов. — Точно, вы при Третьем Отделении писарем работали. Погодите-ка, печать на вашем письме разглядеть бы… Все, все, понял. Путаница, имени-то не написано. Хотя, может и нарочно без имени, дело-то особое, похоже.        Мордвинов поднялся на ноги, возвращая уже сложенную бумагу Гоголю, и продолжил:        — Вы, кажется, в той самой Диканьке были, когда наши сотрудники душегуба ловили, так? А я уж и запамятовал, мне утром говорили, что вы явиться должны. Да не нервничайте вы, Николай Васильевич, форма у документа такая, уверен, ничего серьезного. Идемте, вам в другой кабинет.        — Был, но очень скоро перевелся. Сейчас вовсе при Патриотическом институте, — чуть ссутулившись, Гоголь плелся за чеканящим шаг, точно на параде каком, Мордвиновым. — Признаться, я был удивлен, что меня к управляющему Третьим Отделением вызывают….        — Да не к управляющему, — отмахнулся Мордвинов и, внезапно остановившись у поворота в почти незаметный коридор, сурово зыркнул на стоявшую здесь группу бездельничающих служащих. Те мгновенно разговор свой оборвали — только и успел Гоголь имя разобрать: о каком-то Кирилле, то ли Григорьевиче, то ли Георгиевиче беседовали. — Опять о Пушкарском сплетничают, будто какой-то чиновник его в столицу вернуть исхитрился, уже осточертело, ей-богу. Чехарда какая-то, работы полно, да Александр Христофорович некоторых людей из своего ведомства отпускать не желает. Так бы давно уже повышение дали, я сам каждый раз рекомендую, даром что формально мой подчиненный…        Прошагав еще немного, Мордвинов пару раз постучал в неприметную с виду дверь и, не дожидаясь ответа, рванул на себя ручку:        — Ваше превосходительство, тут к вам гость, из Патриотического института. Ждете? — титул весело прозвучал, будто над другом хорошим потешался. — Все, Николай Васильевич, ждут вас, а мне по делам пора. Да не тушуйтесь, мы не кусаемся, какие бы там слухи ни ходили.        Полубезумная догадка молнией вспыхнула в разуме Гоголя.        Да быть не может, зачем…        Дверь за Гоголем захлопнулась — и еще несколько секунд он искренне полагал, что догадка его оказалась неверной. В кабинете, складывая на весу какую-то бумагу, стоял Торжевский — в форме жандарма, что удивило Гоголя, но не слишком. Кто знает, какие дела по поручению Бенкендорфа тот проворачивает, стало быть — нужно. Торжевский чинно кивнул, и Гоголь собирался уже поинтересоваться, для чего его вызвали, как вдруг…        — Николай Васильевич, по вам часы можно сверять, — из-за шкафа показался натянуто улыбающийся Яков Петрович, с пачкой конвертов в руках. — Думал, успеем с Торжевским еще пару вещей обсудить до вашего визита.        — В-ваше превосходительство? — окончательно смешавшись, спросил отчаявшийся найти в происходящем смысл Гоголь.        — А, вы про это, — Яков Петрович, вручая два конверта Торжевскому, небрежно бросил оставшиеся на стол. — Повышение еще в тридцатом получил, вскоре после наших приключений. Граф предлагал еще место управляющего, а я вдруг понял, что все вот это… Официально-организационное — совершеннейшая скука. Не стойте на пороге, сядьте. И вы, Торжевский, тоже. Я устал вам объяснять и доказывать, вообще странно, что о подобном именно вы говорите, приличия вспомнили.        — Я все еще не считаю ваши действия уместными, — процедил Торжевский. Казалось, еще пара секунд, и дым у него из ушей повалит от возмущения. — Вы…        — А я считаю их уместными и даже необходимыми, вот незадача, — притворно всплеснул руками Яков Петрович. Напускную доброжелательность, будто водой ледяной, в мгновение какое-то с лица смыло. — Вы меня утомили, в самом деле. Поступайте как знаете, конверт передадите Ольге Дмитриевне, и пусть решает она сама. Буду поражен до глубины души, если она от моей помощи откажется.       — Моя сестра — вдова, и я не хочу, чтобы у людей появлялся повод для сплетен, — Торжевский, похоже, нисколько не испугался холода в тоне Якова Петровича. У Гоголя внезапно возникло ощущение, что он присутствует на очень уж личном разговоре. Безумно захотелось провалиться сквозь землю.        — Угомонитесь, Торжевский, праведный гнев — не ваше, — чуть сдвинув папки в сторону, Яков Петрович устроился на краешке стола. — Думаете о приличиях — посмотрите на Гоголя, он сейчас решит, что я вашу кузину не меньше, чем из монастыря умыкнул. Личного тут ничего нет, по-другому подготовиться за эти два дня мы не успеем, а ей необходимо присутствовать. Может, предпочтете вырядить ее одной из слуг, что напитки разносят? Это вашу гордость потешит?       Торжевский с минуту хранил молчание, прожигая взглядом Якова Петровича. Тому взгляд такой как с гуся вода, а вот Гоголь почувствовал, как у него горят уши: мало что понял, но неловко до дрожи.        — Когда мы разберемся с делом княжны, обещаю, я лично выясню буквально все… — отрешенно начал было Торжевский.        — Может, проще у Ольги Дмитриевны спросить, на том и закончим? — прервал того Яков Петрович, тяжело вздыхая. — Между прочим, сами время тянете. Давайте к более важным делам вернемся, от наших споров Николай Васильевич поседеет еще. Может, зря затеяли, и литераторы возражать станут.        Торжевский с явной неохотой опустился в кресло. Яков Петрович, похоже, ни капли его не убедил и, более того, вызвал не просто возмущение, а самую настоящую неприязнь. Создавалось впечатление, что спор не закончен, а скорее прерван.        — Николай Васильевич, все это не стоит вашего внимания, рабочие моменты, — легко свое недовольство Яков Петрович забыл (или, быть может, запрятал подальше, лишь маской приятной прикрываясь), улыбнулся тепло. — Мы тут одну вещицу задумали, надеюсь, вы нам поможете. Мы буквально вынуждены…        — Позвольте я, — явно не желая тянуть, вмешался Торжевский: слишком уж долго подводил к сути Яков Петрович. — После убийства Озерского прошло больше недели. Никаких действий наш преступник до сих пор не предпринял. Однако в столице снова гибнут люди. Пока бездомные. Я видел тела, знакомился с отчетами, и, судя по всему, это та же болезнь, что и год назад. Приходится держать это в тайне, но мы боимся, как бы болезнь снова не приняла характер эпидемии.        — Мы полагаем, что так нас пытаются спровоцировать, — Яков Петрович постучал пальцами по крышке стола. — Чтобы мы вывели княжну из укрытия, испугавшись многочисленных жертв. И по дороге к храму, или уже в самом храме состоится новое нападение. Но раз уж от нас этого хотят… Мы думаем навязать свои правила. Чтобы оставить ситуацию под контролем. Что скажете?        Гоголь, догадываясь, к чему клонит Яков Петрович, побледнел.        — Вы… Вы предлагаете использовать Елены Александровну в качестве приманки?        — Грубо, но мысль вы поняли верно, — согласился Яков Петрович, и продолжил, к тону своему толику вины прибавляя. — Я понимаю, у вас все это вызывает ненужные ассоциации, вспоминаются не самые приятные вещи… Но, уверяю вас, в тот раз вы тоже оставались в безопасности. И сейчас, поверьте, никто не подумает допустить реальной угрозы нашей княжне.        — Я не уверен, что мы можем такое гарантировать, — Гоголя прошиб холодный пот: верно, волнение. — Это слишком большой риск…        — Да что же вы, Николай Васильевич, риск этот оправдан, — Яков Петрович и не подумал сдаться. — Мы выбрали место, где открыто напасть на княжну никто не осмелится, только похитить. Людное мероприятие, и не только наша охрана. Обеспечим неустанное внимание. Лучшие люди нашего и вашего обществ. У преступника не будет шансов. Нужно только ваше слово.        — Я не думаю, что имею право принимать такие решения за Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича, — верно самую важную реплику в словах Якова Петровича Гоголь отметил. — И я сам против.        Торжевский вдруг хмыкнул, будто какое-то его предположение подтвердилось. Гоголю лишь удивиться оставалось, как быстро с негодованием тот справился, к рабочим моментам переключившись.        — Все-то вам, Николай Васильевич, мнение остальных важно, — Яков Петрович и не подумал обратить внимание на Торжевского. — Только в вопросе этом меня не Пушкина с Лермонтовым мнение интересует, а ваше. Ладно, подождите с минутку… Торжевский, вы спешили, а у меня тут разговор, похоже, затянется. Еще что-то важное?        — Нет, с разногласиями нашими позже разберемся, — снова спокойным Торжевский казался. — По студенту этому если что в голову придет, сообщите, меня приятель из Москвы очень просил.        — Да и сразу ему передайте, что это даже надзора негласного не заслуживает, как на мой взгляд, — будто пытаясь освежить в памяти какие-то факты, Яков Петрович, извернувшись, заглянул в документы. — Какое там дело… Сведения в Третьем Отделении пусть хранятся, но не более. Обычный юноша, праведными идеями воспылал. Да посмотрю я, посмотрю, Торжевский. Все, более не задерживаю, летите уже к графу.        Торжевский, не утруждая себя прощаниями, мгновенно покинул кабинет — только двери хлопнули. Яков Петрович с полминуты еще листы перебирал, в текст особо не вчитываясь, точно завороженный. Гоголь, окончательно растерявшись, в кресле поерзал, чувствуя, что воздуха в кабинете не хватает.        Также, как перед обмороками обычно случалось. Удивительно, видения уже полтора года как перестали его мучить, думал, что уж под контролем держать способности свои научился… Ничего, сейчас тоже справится. Не хотелось снова демонстрировать свои слабости этому человеку.        — Торжевскому из Москвы знакомые написали, некий студент… Белинский, точно. Произведение опубликовать пожелал, крепостничество высмеивает, — улыбнулся Яков Петрович, насмешливо на Гоголя глянув. — Пылкие взгляды юношества, романтические идеалы… А господа профессора уже подумывают, как бы его под полицейский надзор поместить. Сами посудите, Николай Васильевич, откуда нашей полиции столько ресурсов взять, чтобы за каждым восторженным студентом приглядывать, и без того работы достаточно.        Гоголю стало невыносимо душно, тошнота к горлу подкатила. Снова реальность перед глазами поплыла.        — Воды возьмите, Николай Васильевич, — по-деловому предложил Яков Петрович, стакан протягивая. — Что же вы нервничаете так за всех. Давайте, в себя приходите, нам побеседовать с глазу на глаз нужно, и о важных вещах.        — Я… Мнения своего о вас не переменил, и говорить нечего. И об обществе вашем, — Гоголь стиснул стакан крепче: вода ледяная сознание проясняла. — И идея эта… Зачем вообще сюда меня вызывать, это внимание привлечет.        — Да прекратите, Николай Васильевич, — махнул рукой Яков Петрович. — Общество не мое, а графа, не нужно льстить. Без имен, если можно. А здесь, потому что ситуация сложившаяся мне не нравится. А еще сильнее мне не нравится, как вопрос безопасности княжны решается.        — Что вы имеете в виду? — вздрогнул Гоголь, стакан на стол возвращая.        — Нас в доме графа подслушивали. Кто-то не побоялся ни его имени, ни его возможностей… Мои люди донесли, что за господином Пушкиным недавно странный человек следить начал. Заметить — заметили, а взять не смогли, да шут с ними. Предупредите Александра Сергеевича, чтобы он поосторожнее…        — Ваши люди следят за Александром Сергеевичем? — не сдержался от полного возмущения восклицания Гоголь.        — Не по нашему общему делу, вот я и дал команду — внимание усилить, не зря, оказалось, — раздраженно отмахнулся Яков Петрович. — Речь сейчас не об этом. Вы не слышите самого важного. Я боюсь, что за нами всеми пристально следят. Пока не знаю, кто, но… Не поверите, именно из-за всей этой вашей принципиальности только вам сейчас доверить мысли свои могу. Говорил уже, что вы мне глубоко симпатичны… Да не кривитесь вы. У нашего противника возможностей предостаточно, наверняка чиновник или военный высокой должности.        Яков Петрович вдруг замолчал, обрывая мысль, и уставился на Гоголя, будто бы тот никак не мог уловить какой-то важный намек.        — Стойте… — наморщил лоб Гоголь, да головой тряхнул — волосы растрепались. — Озерской в своих записках упоминал, будто не хочет к вам… Вы полагаете, он… То есть… Граф?..        Последние слова Гоголь буквально прошептал — и тут же заметил мрачную радость на лице Якова Петровича.        — Все может быть. Такого варианта я тоже не исключаю, однако… Кем бы ни был наш преступник, наверняка постарается найти помощников среди посвященных в наше дело. В вас я уверен, — мимолетным взглядом Яков Петрович одарил вдруг закрытое окно. — А вот по поводу Торжевского — как знать. Сами знаете, какие у Третьего Отделения отношения с полицейским управлением. Может и выслужиться пожелать, потому подозрениями своими я делиться с ним не хочу.        — Вы… Вы не думаете, что обсуждать это здесь может быть опасно? — изо всех сил пытался Гоголь на ситуацию практично взглянуть, прогоняя иррациональный страх, что в душе поселился.        — О нет, наш противник меня в первую очередь изучить должен был, извините мне мою нескромность, — Яков Петрович довольно улыбнулся. — Не в моих правилах дела общества на работе решать, а уж тем более обсуждать. Здесь за дверью… Наблюдатель очевиден будет. А вот то, что в доме подслушать могут — больше уверенности.        Изменилось вдруг выражение лица Якова Петровича, беззаботность напускная пропала. Тише заговорил, в кресло напротив Гоголя опустившись.        — Безопасностью княжны занялся граф лично, — казалось, здесь и сейчас размышления свои продолжает, при Гоголе. — Не первый год при нем служу, знаю, что может этот человек, если он кого-то спрячет — считайте, за семью печатями тайну похоронили. Но сейчас… Мне хватило одного дня, одного случайного разговора, чтобы разузнать, где наша княжна находится. Три дня — чтобы оказаться в одном с ней помещении. Должной охраны там нет. И вы это прекрасно знаете, так? Ваше руководство сообщило?        — Да, но… — волнение мешало Гоголю внятно излагать мысли. — Но если за вами тоже следят, разве это не означает, что наш противник тоже нашел княжну? Она же не скрывается… Или знает, но выжидает удобного момента…        — Та ситуация в комнатах Озерского навела меня на мысль, что в лицо княжну мало кто знает. В том заведении я был по другому вопросу, так что мой визит с нашим делом не свяжут, не беспокойтесь, — точно правильному ходу мыслей Гоголя радовался Яков Петрович. — Я эту неделю далеко не бездельничал, дорогой Николай Васильевич. Однако из всего мною сказанного есть только один вывод — время не в нашу пользу играет. Если мы не подготовимся, нас опередят, а опасность для княжны будет в разы выше.        — То есть другого выбора нет? — обреченно на Якова Петровича Гоголь взглянул.        — Мы можем в качестве приманки использовать другую девушку, но… Я не уверен, что это сработает. Если главный наш враг знает княгиню хотя бы в лицо… Наши шансы уменьшаются. Можно спрятать ее получше, а приманку скрыть за вуалью или маской и уповать на удачу. Ближайший маскарад состоится только в начале июля, а это слишком долго… Слишком много вещей, которые могут пойти не по плану. Придется рисковать.        — Вы рискуете жизнью ни в чем неповинной девушки, это…        — Отвратительно с точки зрения морали, другого я от вас и не ждал, — поморщился Яков Петрович. — Вы не думали, насколько соответствует вашим высоким идеалам многочисленные смерти от странной болезни? Стройные ряды обычных горожан на тропе к суду Всевышнего вам милее? Или смерть невинной девушки в результате интриг, которые мы предвидеть не сможем? Понимаете, что ей в любой момент яд могут подослать, даже оружие не понадобится?        Слова Якова Петровича давили непосильным бременем. Боялся Гоголь соглашаться на подобные бесчестные и авантюрные идеи, да только получалось, что выхода иного нет. Не одобрят его решения литераторы, но и отказаться — нельзя.        — Но яд… Разве на приеме каком подмешать яд в напиток сложно? — за соломинку хватался Гоголь, пытаясь серьезный изъян в плане указать.        — Во-первых, этим вопросом я лично займусь, мимо моего человека ни один бокал не пройдет, — кивнул Яков Петрович, сосредоточенно рассказ продолжая. — Во-вторых, разносить напитки мы можем хоть Лермонтова поставить, пусть неподалеку от княжны находится, только одежду подобрать, да Михаила Юрьевича уговорить останется. Списки приглашенных вместе посмотрим, о маскировке подумаем. В-третьих, у нас специалист имеется — Ольга Дмитриевна поработает над… Противоядиями, так это назовем.        — Это безумный риск, Яков Петрович, — Гоголя вдруг снова в жар бросило, уши будто ватой набило.        — Мы будем держать все под контролем, — снова хитрый блеск в глазах Якова Петровича почудился. — Думаю, даже ваш руководитель от участия не откажется. Случай представится, пригласительные я уже раздобыл. Прием закрытый, по случаю визита английских дипломатов.        — С чего вы взяли, что кто-то рискнет напасть во время… В таких условиях?        — Каких «таких», Николай Васильевич? — с почти детским восторгом произнес Яков Петрович. — Мы же все условия организуем. Пусть думает, что мы своими делами увлечены. К тому же, на таком вечере наш враг наверняка не рискнет предпринять что-то радикальное — уверен, попытается княжну похитить. Соглашайтесь, Николай Васильевич, другого шанса может не представиться.       Молчал Гоголь, все еще сомневаясь. Сильнее сутулился, будто перед учителем пасовавший, сам того не замечая. Вот только нерешительность эту Яков Петрович за страх обычный принял, да попытку ответственности избежать. Вздохнул тяжело, на смену восторженному предвкушению дивной авантюры разочарование пришло — и даже скрыть того от Гоголя не попытался.       — Признайтесь, Николай Васильевич, вы даже несколько лет спустя склонны любое мое предложение в штыки принимать. Будто по определению я чудовище какое во плоти, змей-искуситель, враг рода человеческого, — пусто голос Якова Петровича звучал, точно наскучило ему все смертельно. — К чему весь этот романтизм, скажите? Мы не сможем уберечь княжну сами, все наши действия лишь привлекут внимание. Вы еще слишком юны, и вам простительно, но то, что поощряется в вашем обществе… Вы так слепо следуете каким-то закостеневшим моральным убеждениям, что даже страшно становится. Поймите, мир — он куда сложнее, чем представляется в тех небесах, где вы дружно витаете, над очередной эпиграммой размышляя. Стоит на мгновение контроль потерять, уступить ненамного — и все прахом пойдет. Что вы видели? Вия? Нескольких ведьм, пару проклятых да кикимору?        Тише Яков Петрович говорил, точно боясь, что услышат его за дверью, но что странно — в каждом слове горечь звучала, откровенность да эмоциональность такая… Будто впервые то, что на уме, кому-то рассказывал. Не маску, а лицо свое настоящее приоткрыл. И с каждой фразой лишь распалялся сильнее.        — Знаете, в мире есть такая нечисть, которая кем угодно притвориться способна? Только вещицу умыкнуть позволь, и не заметишь, как на место живого человека придет. До основания разрушит все, к чему только прикоснется, — отрывисто заговорил, каждым словом Гоголя к месту припечатывая, холодным потом обливаться заставляя, столько всего в тоне было. — А те силы, что богами языческими когда-то назывались? Думаете, так просто наши предки им поклонялись? Знаете, какие проклятия они наслать способны? Что вечная жизнь или смерть обычная по сравнению с этим. И выхода никакого не будет, не остановишь. Все отберет, да так, что сам не поймешь — в жизни и смысла-то особого не осталось. А ведьмы? Не обычная проклятая, а настоящая, могущественная ведьма? Которой свою жизнь на блюдечке преподнесешь, и молить о смерти станешь, разум затуманит? Хотя что там ведьмы… Вы же только на моем примере видели, на что обычный человек способен, уж простите такую нескромность. Но что я, собственно, сделал, ведьму шантажировал? Каждое слово за чистую монету принимаете, не предполагали, что вы мне были достаточно дороги, чтобы так неосмотрительно вашими талантами разбрасываться? А ведь есть вещи куда более страшные. Чего вы боитесь? Я к вам обратился как к самому разумному в вашем обществе, не разочаровывайте же меня. Покуда в свои руки ситуацию не возьмете, покуда чужим умом да воспитанием навязанным живете, так и будете несчастной жертвой обстоятельств. Самому-то не отвратительно, громкими словами о чести собственную неприспособленность к жизни прикрывать?        Гоголь вскинул голову, исподлобья взглянув на Якова Петровича. Мир вокруг вдруг задрожал, предметы стремительно теряли четкость…        Все, что сейчас мог разобрать Гоголь — глаза Якова Петровича.        Темная радужка. Неясные красновато-желтые блики — никак, сознание играет, отблеск какой на кувшине или перстне причиной…        Голос Якова Петровича тоже изменился. Звучал он откуда-то из темноты, спокойный и угрожающий… Как тогда, в особняке Данишевских. Слов не разобрать.        Звон пузырьков. Шорох — будто кто-то спешно перебирает иссохшиеся записи. Запах премерзкий — будто плоть обгорает. Хруст, вскрик чей-то… Снова тишина. И ей на смену — священника голос монотонный.        Темнота отступила — но не так, как хотелось бы Гоголю. Снова — будто подглядывает он, точно большую часть происходящего полотно белое укрывает…        Яков Петрович — моложе, волосы сединой не тронуты — к нечисти какой-то смело выходит. В руках — только ладанка одна. А нечисть… Скалится, огнем три глаза ее пылают, да будто с любопытством на смельчака смотрит. Когтями поигрывает, а на одном из когтей — бусина резная.        Снова изменилось видение. Великая Княжна — Гоголь не видел лица, но был уверен, что это именно она, — а по груди, прямо на белоснежной ткани, пятно расползается. Кровь. И вокруг, в пустой комнате — всполохи бордовые.        Третий раз видение меняется, будто ткань легкую, что картину прятала, отодвигает кто-то. И все равно многих деталей не разглядеть: рука женская изящная кольцо примеряет, то же самое, что Яков Петрович носит. Вот только камень этот будто огонь пылает, жар от него страшный ощущается. И здесь же, рядом — сам Яков Петрович. Такой, каким Гоголь его знает — седина, сюртук вишневого оттенка, трость в руках… Только глаза птичьи будто бы сияние свое обычное потеряли, побелели. А сам Яков Петрович на полу лежит — и взгляд его пустой, будто бы у мертвеца. Крови струйка тоненькая изо рта течет.        Сильнее жар, что от камня в видении чувствуется, становится, совсем терпеть невозможно. Понимает Гоголь, что не должен был этого видеть, далеко слишком шагнул, а как к реальности вернуться… Будто в ночи заплутал.        — Николай Васильевич? Ну же, любезный, сюда сейчас все Третье Отделение сбежится, когда только буйным таким стали…        Яков Петрович. Его голос. Только этот тон обеспокоенный да раздраженный вернуться помогает.        Открывает глаза Гоголь, и чувствует, как липкий страх все существо его наполняет. Боится, что и это не его жизнь — а лишь еще одно видение.        — Да не смотрите вы такими глазами напуганными, — похоже, так и не дождавшись сколько-нибудь внятной реакции, Яков Петрович отвесил вдруг Гоголю пощечину. Запылала щека — только сейчас и понял, что ушло видение. — Похоже, Полтавский воздух на вас положительно действовал, а сейчас кровь носом пошла… Не шарахайтесь так, на мгновение забудьте, как сильно меня ненавидите, и платок возьмите.        Живой и здоровый Яков Петрович. Беспринципный и жестокий человек, готовый ради своей цели убивать, мучить и запугивать. Тот, из-за которого погибли Александр Христофорович, Елизавета Андреевна…        Такое видение не могло обмануть. Вон, даже ожог на руке — кожа покраснела. Нужно было рассказать, поведать о всех деталях… Пусть даже и такому, как Яков Петрович. Что их разногласия по сравнению с человеческой жизнью. Нельзя злу уподобляться, не для того ему дар этот свыше послан.        Гоголь чувствовал, что должен рассказать.        Вот только не мог он найти в себе силы произнести хоть слово.