Зверь о двух головах

       — Я очень просил Александра Сергеевича об этой любезности, вот он и не смог отказать, — Жуковский одной доброжелательной фразой прекратил разгорающуюся ссору. — Уверен, ему это решение далось нелегко: пока здесь творится подобное, со мной, стариком, в Кронштадт… Право, Яков Петрович, вы слишком к нему суровы.        Ясно, почему лишь этот человек хаос, творимый литераторами, в нужное русло направлять ухитрялся. Будь у порядочности да заботы о нуждающихся знамя — Жуковского бы на нем изобразили. Правда, при всех своих романтичных взглядах Василий Андреевич оставался рассудительным человеком. Ни на мгновение не забывал, кому служит — Отечеству да Императору. Пусть часто взгляды на то, что для родины благом является, у Жуковского с Бенкендорфом расходились, сложно было не питать к руководителю общества литераторов уважения.        Более того, даже Яков Петрович, с его-то цинизмом и практичностью, признавал, насколько полезен может быть Жуковский, по-настоящему восхищаясь его влиянием на окружающих.        Вот даже сейчас: кажется, просто с Гоголем в стороне от всех беседует, обычный человек в возрасте, будто горем каким-то измученный, что особенного? И при этом несколько слов его — и Пушкин угомонился.        — Ваши люди след какой-то обнаружили? — Яков Петрович с интересом разглядывал дорожный наряд Жуковского. Опять-таки, на первый взгляд — ничего выдающегося. Только от следователя сложно мелочи утаить: вон, кольцо на пальце. Камень — темный, багрово-черный, лишь самую малость оттенок на свету заметен. Будто нарочно ювелир-умелец какой постарался.        Камень-то — из осколков Алатыря. А кольцо — из тех, что Бенкендорф для членов тайного общества изготовить велел, при необходимости в пользование отдавать, чтобы от нечисти сберечь.        — Господин Торжевский утром в путь отправился, нагнать рассчитывает, — легко Жуковский ответил, с интересом наблюдая, как вещи погружают. — Полиция с жандармами по столице снуют, полагают, будто здесь где-то Пушкарский затаился, раз с делом своим не закончил. Глупость, зато нам свободнее дышится.        — Неужели морем Кирилл Григорьевич из страны ускользнуть решил? — притворно нахмурился Яков Петрович.        — Александр Христофорович тоже так считает, — пожал плечами Жуковский. — На этом пароме графиня Ливен отплывает, так что… Резонно, не находите?        — Не смогли отказать графу в его просьбе? — без затей можно было говорить, место открытое, подслушать некому. А слуги сообщить никому ничего не успеют — вместе с господами уезжают, только запиской если. Хотя… Похоже, Жуковский им доверяет, как себе. Раньше же побеседовать с ним у Якова Петровича не было — слишком был занят с самого прошлого вечера.        — Всем нам приходится принимать чужие условия, — горько протянул Жуковский, виновато на Пушкина взглянув. — Я думал в отпуск податься, здоровье поправить, только с делами этими… Граф был убедителен, вам ли не знать.        Пушкин шумно фыркнул, однако в разговор не вмешался: к слугам направился, за сборами лично проследить.        — Яков Петрович, вы не думайте, мы вам благодарны, — Жуковский ближе подошел, Гоголя следом поманив. — Александр Сергеевич, правда, в ярости… Да что я вам рассказываю.        — Еще ничего не решилось, — мрачно ответил Яков Петрович. — Михаил Юрьевич все еще взаперти, и…        — И вскоре окажется на свободе. Ссылка — не каторга, может, и того избежать получится, — усталость в каждом слове Жуковского слышалась. — Делу ход сразу не дали — уже победа. А там… Кто знает, как все повернется. Вас к нему так и не пустили?        Яков Петрович с досадой повел плечами.        — Вы… Я много прошу, понимаю, да и забот у вас полно, только постарайтесь Михаилу Юрьевичу сообщить, что одного его друзья не оставили, — по-доброму улыбнувшись, на плечо Якову Петровичу Жуковский руку опустил. — Юноша же совсем. Верю, выстоит, да все равно… Страданий сверх меры никому не пожелаешь. Глупость сотворил, эмоции взыграли…        — Василий Андреевич, Лермонтов в князя стрелял. В тайного советника, влиятельнейшее лицо, — недовольно перебил его Яков Петрович. — Вы всерьез полагаете, что это обычная глупость?        — Яков Петрович, милейший, — посерьезнел вдруг Жуковский. — Раз уж речь об этом зашла… Вы там были. В скольких дюймах от вас пуля пролетела, признайтесь? Но вы настаивали, перед своим руководством свидетельствовали, что это обычная дуэль, а не попытка убийства. Мы вас об этом не просили.        Яков Петрович поморщился. Он до сих пор до конца не понимал, зачем все это устроил Лермонтов. Все, буквально каждое действие — полнейший абсурд. Предположим, Лермонтов в самом деле выпил — скверное настроение тому доказательство, но чтобы на ногах толком не стоять? А стрелять в Голицына на глазах у жандармов? Да его могли сразу схватить, даже пистолет бы не поднял, почему никто наперерез не бросился? Только если четкий приказ получили: что бы ни случилось, в первую очередь не дать сбежать Пушкину. Да и вообще, что за нелепость — целиться в такую массивную фигуру от силы с пяти шагов и ранить Голицына только в руку?        Одно из двух: или у Голицына невероятно сильный ангел-хранитель, или Лермонтов прекрасно знал, что делает.        — Василий Андреевич, я обещаю, что найду способ с Лермонтовым побеседовать, — произнес наконец Яков Петрович, явно не желая объяснять свои действия литераторам.        — Вот и прекрасно, — по-деловому улыбнулся Жуковский. — Меня отсылают, Михаил Юрьевич заперт бог весть где, Александр Сергеевич вынужден отправиться со мной… У княжны остаетесь только вы с Николаем Васильевичем.        — Мы обговорили это, я… Для всех я тоже уезжаю, к семье, в Полтавскую губернию, — Гоголь кивнул, с беспокойством на Жуковского поглядывая. — Раз уж этого добиваются, мы хотим… Хотим попытаться запутать нашего противника.        — Прошу вас, будьте осторожны. Любое действие сейчас — огромный риск, — глубоко вздохнул Жуковский, собеседников тяжелым взглядом одарил. — Бог свидетель, если бы не Михаил Юрьевич, не уехал никуда… Боязно вас без помощи оставлять.        — Я хочу найти преступника не меньше вашего, Василий Андреевич, — Яков Петрович выпрямился и поморщился, стоило лучам палящего солнца в глаза ударить. Заговорились они, похоже: к полудню время близилось.        — В том-то и дело, что преступника найти… А я о княжне беспокоюсь, это другое. Светлая душа, — Жуковский усмехнулся горько да к Гоголю повернулся, руку пожимая. — Николай Васильевич, милый мой, на вас вся надежда. Чувствую: со дня на день все случится… И далеко буду. Давайте, обнимемся, долгие проводы… Да поедем мы, и без того задержались.        В сторону отошел Яков Петрович, не желая мешать. Торжевского он утром видел — тот из Александровского кадетского приехал, никак, ночью всех обитателей тамошних перебудил. Зато в суматохе прошедшего дня навряд ли за ним проследить сумели… Для общего дела безопаснее.        Экипаж, пыль поднимая, вскоре по дорогам прочь покатил, оставляя Якова Петровича с Гоголем в одиночестве. С несколько минут оба они молча стояли, каждый о чем-то своем размышляя. Первым Яков Петрович в чувство пришел: слугу подозвал, указания раздавая, да прочь отправился — с Гоголем позже встретиться пообещал.        Еще одно дело ему предстояло решить, прежде чем домой возвращаться. С одной пешкой разобраться, что фигурой себя возомнила… Сразу нескольким сторонам служить пытаясь.        Несколько часов спустя порядком уставший, но довольный Яков Петрович перешагнул порог своего дома и, отдавая слуге трость и пальто, направился к уже поджидавшим его гостям.        В светлой, просторной комнате в кресле Ольга Дмитриевна разместилась, с интересом книгу листая. Хотел уж поздороваться Яков Петрович, как та к губам палец прижала:        — Елена Александровна с дороги устала, — осторожно книгу закрыла Ольга, глаза потерла да шепотом продолжила: — Отдыхает… С трудом спать отправиться заставила. Она все вас дождаться хотела, поблагодарить. Простите, мы вас стеснять не хотели.        Яков Петрович с улыбкой взглянул на прикрытую дверь:        — Я вас ждать заставил. Полагаю, можно считать, что мы в расчете, — с интересом взгляд перевел на обложку книги да в лице изменился, нахмурившись. — Гоголя читаете?        — Удивлена, что вообще в вашей библиотеке его работы нашла, — Ольга пожала плечами и глаза ненадолго прикрыла. — Еще и братьев Гримм книги… Сказками увлеклись?        — Сентиментален стал на старости лет, каюсь, — Яков Петрович усмехнулся, руку на сердце положив. — И как вам?        Ольга взгляд отвела, слабо закашлялась, но все-таки ответила:        — Все думаю о том, что на самом деле там происходило. За каждой сказкой — такая история… Не знать намного спокойнее. В книгах все места острые сглажены.        Осторожно из рук Ольги Дмитриевны Яков Петрович «Вечера на хуторе близ Диканьки» забрал, неспешно несколько страниц пролистал:        — У меня отчеты остались. Если пожелаете — могу принести, мою версию событий изучите.        — Никогда ваших отчетов не читала. И не стану — не вы один на возраст жалуетесь, меня бессонница и без страшных историй с самого возвращения в Петербург мучает, — решительно отказалась Ольга Дмитриевна, только Яков Петрович, похоже, по-своему слова ее истолковал.        — Если хотите — могу так рассказать. Вдруг сказочник из меня лучше Максима Егоровича получится, а я и не ведаю, — книгу Ольге он вернул. — Вы бы отдохнули, душа моя, пока возможность есть. Княжна в полной безопасности, главное — никому не открывайте. Я вам служанку пришлю. Оставлю вас, меня Николай Васильевич уже второй час как дожидается.        Ольга Дмитриевна возражать не стала, только с беспокойством взглянула на двери, за которыми княжна спала. Яков Петрович же в гостиную направился, где Гоголя и обнаружил. Задумчивым тот казался, в нетопленный камин все глядел — будто призрачные отблески невидимого пламени ему чудятся.        — С Лермонтовым лично поговорить не получилось, — в соседнем кресле Яков Петрович с удобством устроился, сразу к делу переходя, время тратить на бессмысленные формальности не желая. — Записку передал, среди охраны знакомца одного встретил. К слову, Голицын говорит, будто именно Лермонтов записку Бенкендорфу об Озерском написал. Не знаете, правда это?        — Не знаю, — сипло голос Гоголя звучал. — Яков Петрович, вы уверены, что с Михаилом Юрьевичем все в порядке?        — Бенкендорф лично за этим следит.        — Вы ему верите? А Голицыну? — голову вскинул Гоголь да путано заговорил, явно нервничая. — Просто… Граф заверял, будто и княжне ничего не угрожает, и…        — Дорогой мой Николай Васильевич, — оборвал Гоголя Яков Петрович да успокаивающе продолжил. — Я мало кому верю, а на одно только слово — вовсе никому. Лермонтова мой знакомый видел, я сам свидетель, как часовые меняются, так что…        — Он не мог узнать одну из тех… Из тех тварей.        — Слишком сложно, не находите? Да и смысла в том нет, — неспешно пуговицу на воротнике Яков Петрович расстегнул, глаза прикрыл, в дрему ленивую погружаясь. Кто знает, когда еще передохнуть случай представится. — Вам о другом подумать следует. Не мучайте свое сердце попусту, это делу не поможет. Соберитесь, у нас Елена Александровна в доме без охраны почти, только мы с вами.        Гоголь поежился, голову склонил да руки собственные разглядывать принялся:        — Вы думаете, что Мара или ее помощник сюда явятся?        — Конечно. Но порог переступить она не сможет, — небрежно рукой махнул Яков Петрович, головой покрутил, шею разминая, да с улыбкой довольной из кармана полупустой пузырек достал: на стекле пятна странные виднелись. — У одного… Одного травника сегодня забрал. Он этим любопытнейшим составом кое-кого снабжал…        — То есть… Вы имя знаете? — Гоголь едва ли не подпрыгнул в кресле.        — У меня только предположения, и события я торопить не хочу, — Яков Петрович чуть поморщился, неспешно по обивке кресла пальцами перебирая. — Николай Васильевич, всему свое время. Нельзя ошибиться.        — Мы с Еленой Александровной записи старые листали, — после паузы затянувшейся Гоголь вновь заговорил, — не все расшифровали, только… Там что-то вроде обряда, чтобы с духом справиться. Только… Его опробовать никто не мог. Среди монахов никто с духами древними связан не был… А только такой человек с ней справится.        — Рукопись-то захватили, надеюсь? Позволите? — Яков Петрович руку протянул, особого интереса не выказывая. Взгляд снисходительный, движения больно уж плавные — точно его и не касается. Лишь улыбнулся довольно, когда Гоголь листы, вчетверо сложенные, ему протянул. Быстро Яков Петрович с головой в чтение погрузился, каждую строчку обдумывая.        Найденные Гоголем сведения выглядели вполне правдоподобно. В самом деле, много ли церковных людей с языческим божеством свяжется… Тем более судьбу свою в руки духу отдаст. Вспомнить бы еще все, до конца, будто нарочно кто-то детали стер. Не дураки, наверное.       Яков Петрович хмыкнул. Пожалуй, не в умственных способностях дело. Если Мара с кем-то и беседовала, за беса ее простого приняли, за Лукавого собственной персоной, вот и испугались.        Интересно, может ли человек со всемогущим духом справиться?        Яков Петрович никогда не жаловался на недостаток уверенности в себе, но сейчас странное сомнение не давало ему покоя. Непривычное беспокойство, казалось, сорняком по душе расползается. Непозволительно — сконцентрироваться мешает. Еще Гоголь со своими видениями… Раньше не обманывался, только трактовать правильно увиденные образы не мог. Смерть, стало быть…        Яков Петрович ненадолго прикрыл уставшие глаза да бумаги в сторону отложил. Странно: когда только Федор чай принес, он и не заметил. Гоголь уснул, похоже. Непростой день выдался, немудрено.        В душе ощущение нехорошее зашевелилось.        Слишком тихо. Слишком холодно и темно для летнего вечера. Что-то не так.        — Николай Васильевич? — осторожная попытка разбудить Гоголя успехом не увенчалась.        Кольцо с камнем-Алатырем, привычный оберег, будто бы нагрелся.        Озарение в ту же секунду пришло.        Лишь бы не опоздать…        Стремительно из гостиной Яков Петрович вышел: тут же на служанку наткнулся. Та на полу сидела, к стене привалившись… Глаза прикрыты, грудь вздымается — дышит, только… Спит?        В сумраке, что все комнаты окутал, мало что разглядеть получалось. Дальше Яков Петрович побрел — ругая себя, на чем свет стоит, что трость с клинком Федору отдал. Кажется, нож в сапоге должен быть… Верно, так и остался. Быстро клинок перехватил, в руке сжимая.        Еще несколько шагов стоило сделать — и светлее вдруг стало. Только вот… «Светильником» и пол, и стены служили. Точно нити поблескивающие все вокруг облепили: здесь — реже, но чем к выходу ближе — тем гуще рисунок казался. Тут и там линии пересекались, будто ветвями замшелыми поверхности устилая. Осторожно нить одну лезвием срезал Яков Петрович, в руках помял… И похолодел. Шерсть.        Издалека, точно через пелену какую-то, странная возня почудилась.        Еще один коридор. Здесь, в стене, для свечи углубление было: верно, пламени огонек небольшой танцует. И нити его обойти пытаются, не по душе им тепло.        Ни секунды больше не медля, Яков Петрович свечу рукой свободной схватил да к комнатам, где княжну с Ольгой разместили, бросился.        Все поверхности здесь сияющие нити обрисовывали. Чуть в стороне — большим сугробом сложены, только очертания странные: вот здесь будто сапог напомнили… Слабое шевеление подсказало: человека спящего нити скрывают. Федор, скорее всего.        Последний шаг — чтобы в зале с библиотекой оказаться.       Толстым слоем нити здесь по стенам ползли, будто живые. Нравилось им в этой комнате, что ли… Точно расцветали, неведомым подпитываясь, волокнами тончайшими распушиться норовили. Свет от них то слабее, то сильнее становился, будто в такт чужому дыханию пульсируя. Холод страшный, а нитям, похоже, того и надобно: все больше их становилось, разрастались, облаками настоящими по стенам клубились…        Лишь на участке небольшом пусто: дверь в комнату, где княжна спать должна была, пятном темным виднеется. И в ручки дверные трость его кто-то просунул: алым глаза ястреба блестят. Все ближе нити подбирались, дивное кружево вокруг вырисовывая, да дерево угрожающе трещать заставляли, только ни сломать, ни открыть не могли. Словно злились: холодное — синеватое, голубое, лиловое — свечение здесь на вспышки частые похоже стало.       Пар изо рта клубами валил, как в мороз не всякий бывает. Сердце билось, словно после долгой погони за преступником — давно такого не ощущал, по должности не положено, так сказать… И самое ужасное — нити светящиеся знакомы были. Видел уже что-то похожее.        Беззвучно ступать пытался Яков Петрович: два силуэта разглядел, что бирюзовыми казались от вспышек, которыми нити комнату щедро одаривали.       Две женщины, а отблесках черты лица не разобрать. Одна хрипит сдавленно, будто сила невидимая ее вверх тянет. Нити вокруг шеи ряд за рядом укладываются, дышать не позволяя. Руками пытается нити порвать — да что толку, лишь больше их становится, вот уже и запястья ее облепили…        И вторая, спиной к Якову Петровичу повернулась. Голову склонила, происходящим любуясь. И голос… Такой знакомый.        — Яков… Тепло как сразу, сколько жизни в тебе, — мягкий женский голос убаюкивал. — Мне тут открывать не хотят. Мешают… Не подсобишь по старой дружбе?        Обернулась вторая. Пламя свечи ее лицо озарило — похолодел Яков Петрович.        То самое лицо. Черты княжны — будто состарил кто нарочно, во мраморе морщинки вычертил да безупречность каждой линии прибавил. Неестественно, оттого особенно жутко.        Мара. В том же белоснежном балахоне, точно такая же, как и тогда, больше пятнадцати лет назад.        — Яков, я же не за тобой, сердце мое, — улыбнулась холодно Мара, ближе шагнув: хрипы второго силуэта почти затихли. — Только за дочкой той королевишны. Отдай… И доживай свой век спокойно. Все забудем. Свободен станешь… А то все спешишь, по кругу мчишься, как дурная зверушка. Куда убегать, я тебя из виду не потеряю. И добро твое — тоже.        Мягко по щеке Якова Петровича ладонью провела: точно льдом приложила.        — Обещаю, дурного ей не сделаю. Она тоже жить дальше будет. На что вы мне все мертвые, — заботливо продолжила Мара. — Ты поспеши, здесь одна дама того и гляди задохнется. А разозлюсь — позвонки захрустят. Как-то совсем просто, конечно, но под руку больше никто не подвернулся.        Свечу опустил Яков Петрович — будто обжечь Мару боялся:        — Зачем тебе княжна?        Широкая улыбка в ответ:        — Ты же не глупый, почему спрашиваешь? — с любопытством на Якова Петровича Мара посмотрела. — Вас целая компания таких… Неглупых. Каждый свою выгоду ищет. Отдай мне княжну, а я жизнь твою исправлю. Семью… Друзей… Ты их бережешь, и все попусту. На службе — беда за бедой. Ну, или…        Сильнее двери затрещали: алый блеск осколков Алатыря невыносимым стал.        Яков Петрович глубоко вздохнул, холодной улыбкой Маре отвечая. Мгновение…        Брошенная свеча обожгла Маре руку. Стоило пламени тела ее коснуться — вся кожа огнем зеленоватым зарделась. Дернулась Мара, сильнее холод стал — верно, пламя унять силой какой хотела, как вдруг…       На нож напоролась. Тот самый, который из рук Яков Петрович до сих пор не выпустил. Кровь ее сталь обагрила, по пальцам заструилась, камня обережного коснулась… Огнем Алатырь вспыхнул, в мгновение какое-то пламя все лезвие охватило.        Сам Яков Петрович не до конца понял, когда только успел рукоять ножа удобнее перехватить, чудом и от внимания нечисти движение его ускользнуло. Второй удар — уже осознанный, запланированный — в грудь Маре пришелся. Ровно туда, где у человека сердце находится. Застыла Мара, странно на рукоять ножа уставившись, движением сильным клинок вытащила…        Не исчезло ничего в одно мгновение, лишь свет медленно в комнату возвращался. Нити, что стены оплели, таяли — будто под лучами, через окна пробивающиеся. Мороз отступал.        На белых просторных одеждах Мары стремительно расползалось алое пятно. Морщины на лице ее пропадали одна за другой — вот уж и от княжны не отличить…        Страшный крик разнесся по комнате, выбивая стекла.        Мешком на пол тело повалилось. Глаза пеленой неясной подернулись, на свет реагировать перестали…        Кольцо с обережным камнем руку обжигало. Не так просто, надо нож забрать, будто голос в голове какой лезвие из рук Мары вынуть заставил.        Светящиеся нити продолжали исчезать — только те, что шею с лицом Ольги Дмитриевны облепили нарочно, казалось, в последнюю очередь сгорали. Еще немного… Не в силах ближе подойти, смотрел Яков Петрович, как в абсолютной тишине белесые следы, что натянувшиеся нити оставляли, розовеют, кровь движение возобновляет…        Страшный шум безмолвию на смену пришел. Яков Петрович встревоженно осмотрелся — все еще тело Мары на полу лежало. Лицо — точь-в-точь княжна, как бы не…        Два жандарма в дверях появились. И следом — Голицын с Бенкендорфом.        Вот же дьявол.        — Что я вам говорил, Александр Христофорович? — Голицын, указывая на все еще окровавленные руки Якова Петровича, даже слова никому вымолвить не дал. — У него даже нож в руках, другие доказательства нужны? Вы двое, схватить… И ко мне. Лично допрошу. Ваше Сиятельство, поучаствуете?        А Яков Петрович уж грешным делом подумал, что впервые в жизни ему почти повезло.       Сдавленный хрип позади послышался. Побледневший Бенкендорф голову склонил, глядя, как Ольга Дмитриевна испуганно ртом воздух хватает.        — Алексей Борисович, у вас не только доказательства, еще и свидетель имеется, — с насмешкой протянул вдруг Яков Петрович. — Я бы рад объяснить, только…        — Молчать! — рявкнул вдруг Голицын. — У вас руки в крови, орудие убийства, труп — скажите мне, как следователь, уместно ли подозреваемому шутить?        — А вы бы предпочли мольбы и оправдания, Алексей Борисович? — все также довольно улыбаясь, продолжал Яков Петрович. — Знаете, нам, на смерть обреченным, только шутить и дозволено.        Ольга Дмитриевна, все еще часто дыша, на ноги слабо поднялась. Не подумала вмешаться в происходящее, к телу окровавленному броситься — только к дверям, тростью запертым, шатко брела.        — Я не стану терпеть… — побагровел вдруг Голицын, только закончить ему не дал сам Яков Петрович.        — Вы точь-в-точь Пушкин возмущаетесь, вы знаете?        — Замолчите оба! — отчеканил вдруг Бенкендорф, у тела Мары остановившись. Или княжны? Яков Петрович, признаться, вдруг сам засомневался.        Жуткий лязг в воцарившейся тишине: не сразу у Ольги Дмитриевны из ручек дверных тяжелую трость вытащить получилось, пальцы не слушались, силы совсем не осталось, вот набалдашник металлический о пол и грохнулся. Едва дыша, за косяк дверной зацепилась Ольга — никто не видел, как глаза прикрыла, успокоившись. В комнате, меж тем, фигурка тонкая на кровати села — потянулась мягко: в полумраке только силуэт разглядеть получалось. Все еще ногтями в резные доски впиваясь, Ольга Дмитриевна сипло заговорила, к силуэту обращаясь:        — Елена Александровна… Простите… Разбудили.        Тело Мары, что Бенкендорф мрачно осматривал, в одно мгновение растаяло.        Яков Петрович устало прикрыл глаза, нож на столик опустив. Кровь на руках исчезать и не думала — будто напоминая, что он сейчас сделал. Не простит ему Мара…        С другой стороны, ему сегодня все-таки повезло.