Зверь о двух головах

       Широкое гибкое лезвие несколько раз неспешно прошлось по натянутой коже. Остро заточенный металл пену начисто собрал, еще один участок скулы обнажая. Чуть заметный отблеск, вторя неторопливым движениям, на стене задрожал: погода палящим солнцем не баловала, в комнату лишь слабые лучи пробивались.        Вечерело за окном, день прохладный выдался — в доме и вовсе холод стоял. Мельчайшие капли горячей воды паром обращались, на поверхностях оседая. Яков Петрович ближе к запотевшему зеркалу склонился, с нескрываемым недовольством пытаясь разглядеть собственное отражение. От духоты да влажности спина взмокла: почувствовал, как промеж лопаток пот струится. Благо рубашка с накрахмаленным воротником в стороне предусмотрительно оставлена.        Еще раз в руках лезвие сверкнуло: привычным движением пену с металла о распаренное полотенце собрал. Зеркало протер Яков Петрович, снова бритву смочил да критично работу свою осмотрел.        Что ж, торопиться ему некуда.        Яков Петрович повыше голову поднял да за шею принялся: легко лезвие кожи касалось. С шуршанием тихим металл над артерией и венами танцевал, кадык плавно очерчивал — настоящее искусство, ни царапины не останется. Движения привычные, размеренные… В путешествиях по задворкам империи брадобрей — излишняя роскошь, хлопоты. Вот и наловчился — за столько-то лет.        Кроме того, Яков Петрович всегда полагал, что для сотрудника Третьего Отделения постороннему человеку оружие своими руками давать — непростительная глупость. Кто знает, не будет ли случайный цирюльник в уездном городке тем самым преступником, из-за которого в глушь эту ехать пришлось.        Воды чересчур много, пожалуй. Капли уж по основанию бритвы бегут, к пальцам, до оправы, того и гляди, доберутся. Нет, так не пойдет.        Позади, у самых дверей, едва слышно половица скрипнула.        Яков Петрович усмехнулся, почти нежно металл от лишней воды промакивая:        — И кто вас только впустил, Ольга Дмитриевна. Неужели что-то настолько срочное?        Только сейчас обернулся, нисколько своего неприбранного вида не смущаясь, да ближе к гостье незванной подошел.        — Я… Простите, — румянец на щеках Ольги проступил: застежку плаща дорожного поправила, головой решительно тряхнула, в глаза Якову Петровичу заглядывая. — Федор сказал, будто вы не заняты, и…        — Что-то еще? — прищурился Яков Петрович, небрежно со лба взмокшую прядь убирая.        — Что вы от Гоголя недавно вернулись… И в дурном настроении. Только меня принять и согласились. На эту дверь указал, — смутилась-таки Ольга.        — Лжет, паршивец, — соврал Яков Петрович, глазом не моргнув. — Никакого воспитания, сколько ни бейся. Пятнадцать лет уже — и все впустую, как видите. Да шут с ним, с Федором. Помочь не желаете?        Мрачно улыбнувшись, на ладони раскрытую бритву Яков Петрович протянул, с удовольствием замечая, как у Ольги глаза расширились.        — Простите… — пальцы ее тонкие в нескольких дюймах от резной оправы бритвы дрогнули. — Нет, я… Нет.        — Крови боитесь, помню. Не нервничайте так. Потому вас и завораживает, что страшно, верно? В кабинете подождете или здесь останетесь? — с детским ехидством спросил Яков Петрович. — Подумайте, локоны еще разовьются от сырости.        Ольга Дмитриевна прикрыла глаза, шумно вздохнув: почему-то казалось, что она про себя до десяти считает. Интересно, зачем ее сюда нелегкая принесла, разве не с княжной ей оставаться следовало? Теперь, когда Елену Александровну в монастыре укрыли — не удосужился Гоголь даже Якову Петровичу ответить, в какой именно, не то, чтобы Бенкендорфу — при подопечной своей бы Ольге безотрывно находиться… Нет, здесь стоит, в дом его пожаловала.        — У меня и в мыслях не было вас отвлекать, — подозрительно спокойно произнесла Ольга, перчатки стягивая. — Конечно, я подожду.        Яков Петрович удивленно поднял брови, наблюдая, как за дверью Ольга исчезает. Нет, право, бессмысленно как-то. Бенкендорф с Голицыным без затей дали понять: попытается Яков Петрович в дело княжны еще раз вмешаться — и с должностью распрощаться может. Пожалуй, не только с должностью. До разрешения ситуации в отпуск его отравили — запретили в Третьем Отделении даже показываться, Марию-ведьму в тот же день увезли...       Замечательно. Прав Федор — в дурном настроении пребывал Яков Петрович. Сознание от лишнего всего очистить хотелось — вот за бритву и взялся. Успокоился почти — и вот заново ему напомнили.        Ладно уж, шут с ним. Заново начать можно…        Через десять минут Яков Петрович — удосужившись облачиться в рубашку, пуговицу на воротнике по-домашнему не застегивая — в кабинет вошел, к столу направляясь. Вино, фрукты, бокалы… Пожалуй, Федор стал слишком расторопным. Особенно там, где не следует.        — Что-то серьезное случилось, Ольга Дмитриевна? — в кресло не опустился, лениво виноградину в рот отправил, с интересом изучая, как гостья его перчатки в руках стискивает.        — Нет, все… С княжной все в порядке, — волнение в голосе Ольги легко заметить.        — В кадетском что-то? — нахмурился вдруг Яков Петрович, плечи решительно расправляя. — Рассказывайте, вместе придумаем, как поступить. Не чужие люди.        Ольга спешно головой мотнула, едва ли не испуганно на Якова Петровича воззрившись. Перчатки в сторону отложила, с трудом застежку плаща расстегнула: пальцы не слушались будто. На ноги Ольга поднялась, лицо спрятать пытаясь, плащ осторожно сложила да на спинку кресла повесила.        — Я слышала, будто… Будто вас в отставку отправить хотят, — запястье растирая, чуть слышно пробормотала Ольга.        — Чепуха, всего лишь в отпуск, пока дело не разрешится, — махнул рукой Яков Петрович да наигранно легко продолжил. — Не в первый раз, душа моя. Рассказывайте же, что вас беспокоит. Даже ко мне по своей воле явились.        — Чепуха? Вы от безделья помощь другим предлагаете. Мне, — резко голову вскинула Ольга. — Мои заботы вас никогда не занимали. Вы… Вы не могли так легко отступиться. Вас в произошедшем обвиняют, угрожают, и вы так спокойны?        Яков Петрович ближе к Ольге подошел, чуть нахмурившись. Потемнел его взгляд — напряжение в воздухе, казалось, потрогать можно было.        — Его Светлость с вами планами поделился? Ну, и что задумали граф с князем, поведаете? Вышлют куда, или завещание писать впору? — холодно фразы зазвучали: не смог Яков Петрович удержаться.        Зачем она сюда пришла? Выяснить что-то? В душу вопросами своими залезть? Мастерства не хватит, чай не на исповеди.        — Я не знаю, я… Всевышний, да почему с вами так сложно? — в сердцах бросила Ольга да будто распалилась сильнее. — Не знаю я их планов, понимаете? А вас… Вашу натуру — да. Кто-то вашего отца в эти игры втянул, его жизнь на кон поставить пытался. Вы за меньшее людей во врагов записывали. И… Вас вышвырнули. Не верю, что вы так все оставите.        Яков Петрович зубами заскрипел: не любил, когда другие о его отце напоминают. А в этой ситуации — и подавно. Взбешенный, хотел уж замолчать Ольгу заставить, навстречу шагнул, только вдруг мысль безумная в голову пришла.        — Подождите-ка. К чему это все? — на второй план раздражение отступило.        — Да все вы уже поняли, — не испугалась Ольга рассерженного Якова Петровича, лишь руки дрожащие спрятать попыталась. — Вы же… Вы же сумасшедший, не смотрите так. Кто знает, что в вашу голову пришло. Не дуэль, так… Яд не выпьете, только… Боюсь, до чего вас отчаяние довести может.        Яков Петрович смотрел на Ольгу, точно на зверька диковинного. Голову поднять заставил, подбородка ее коснувшись:        — Понял, только поверить сложно, душа моя. Будто Рождество на полгода раньше наступило. С чего бы такие чудеса?        — Я и не прошу вас мне верить, — высвободилась Ольга, отвернулась. — Но я права — вы что-то задумали, бог знает, чем это обернется, и…        — Гоголь про видение свое рассказал? — перебил Яков Петрович, все еще настороженно плечи ее разглядывая. — Хотя нет, не похоже. Ольга, что происходит? Никогда за вами такого не замечал, а уж тем более по отношению к моей скромной персоне.        — Идите к черту, Яков Петрович.        — Это уже на вас больше похоже. Не беспокойтесь попусту, я на тот свет отправляться в ближайшее время не намерен. И с делом разберусь, будьте уверены, — с улыбкой ответил, Ольгу повернуться заставляя: та вздрогнула, через ткань руки его на плечах своих ощутив. — Ну так что мы решим?        Ольга Дмитриевна прикрыла глаза, ничего не отвечая. Странно все это: даже если о планах его узнать хотела — отчего же молчит? Да и… Искренней кажется. Удивительно.        — Вы всегда так в себе уверены, — прошептала вдруг Ольга, фанатичным блеском глаза ее светились. — Общество ваше, Третье Отделение, власть… Но это существо намного сильнее. Я вам не позволю, не важно, что дальше будет. Пусть кто-то другой разбирается, пусть Бенкендорф идет на верную смерть, пусть Голицын свои способности демонстрирует, только не вы.        — А как же княжна? — с любопытством прищурился Яков Петрович, пятна темные, что из-под воротника платья виднелись, разглядывая. Ближе наклонился, на ухо зашептал: — Зачем вы пришли, душа моя?        — Все равно, — сбивчиво Ольга ответила, не замечая, как из прически прядь выбилась, на лицо падая. — Ей половина Империи служит, а у вас и нет никого, кроме самого себя.        Что-то подобное он уже слышал. Очень давно, думал, последние воспоминания о том времени давно его оставили, только…        — Вы ничуть не изменились, сердце мое, — хриплым голос его приглушенный казался. Воротник накрахмаленный по щеке Ольги царапнул — и отстранился Яков Петрович. — Надеюсь, сейчас никто не помешает…        Небрежным жестом вынимая из прически Ольги выбившуюся шпильку, Яков Петрович думал, что любой, кто переступит порог этой комнаты, погибнет в страшных мучениях. Хоть сам Бенкендорф, да даже Император — подождать придется. И долго.        Ни жестом, ни словом Ольга противиться не стала, только к плечу, рубашкой скрытому, коснулась невесомо.        Только его. И никакая тварь вроде Мары не заберет.        Коротко усмехнувшись, назад Ольгу Яков Петрович легко толкнул — на подлокотник кресла сесть вынуждая. Поморщился, чувствуя, как пальцы ее по плечу царапнули — инстинктивно ногтями в кожу впилась, равновесие теряя.        Невозможно же терпеть, в самом деле.        На пол рядом опустился — запястье ее придерживая. Больно уж приятно прохладой пальцы женские освежали. Не желая торопиться, Яков Петрович юбки Ольги поднял — туфли стянул, одну за другой, по лодыжке скользнул… Улыбнулся, ленту, что чулок поддерживала, распуская — шумно Ольга выдохнула, к рукам его подавшись. Осторожно, едва касаясь, материю шелковую дюйм за дюймом стягивать принялся. От прикосновений мягких будто теплела кожа, розоватым светиться начиная.        Ощутив прохладные женские пальцы на затылке, Яков Петрович шелк из рук выпустил, рвано выдохнув. В мгновение одно Ольга все поняла: вновь ладонь ее на плечо опустилась.        Явно играя, нарочно Яков Петрович второй ленте позволил по оголенной коже скользнуть. Едва уловимое прикосновение — и тут же, следом по лодыжке сильнее провести, отодвинуться не позволяя. У самого колена, рядом с родинкой едва заметной, к коже невесомо губами прикоснуться — буквально чувствуя, как кровь по сосудам бежит, все быстрее, в такт сердцебиению учащающемуся…        Сильнее плечо его Ольга сдавила. Не преминул ответить Яков Петрович — не отстранившись, прикусил кожу осторожно, да ножку женскую движением одним от струящегося шелка освободил.        — Вина? — настойчиво цепляющиеся пальцы с плеча своего снял, на ноги как ни в чем не бывало поднимаясь: только с туфлями в руках.        Раскрасневшаяся Ольга лишь кивнула.        Туфли с глухим стуком на столешницу опустились. Несколько движений — и вот уже вишневое неторопливо бокалы заполняло.        — Вы как-то говорили, что виноград отравить сложнее, чем вино, помните? — неожиданно спросил Яков Петрович, с любопытством на пробку от бутылки поглядывая.        — Прошу прощения? — Ольга, нахмурившись, на ноги подняться хотела, только жестом одним ее Яков Петрович остановил.        — Вино. Знаете, я, пожалуй, не буду, — осторожность невесть откуда в сознании заголосила: зачем Федору бутылку было открывать. Доверие — замечательно, но лучше уж перепроверить. Все еще лукаво улыбаясь, Яков Петрович бокал Ольге протягивал.        Мягко ее пальцы хрусталя коснулись.        — Вы тоже нисколько не меняетесь с годами, — коротко отсалютовав, неспешно Ольга бокал до дна осушила. — Может, второй тоже прикажете?        — Зачем нам так торопиться, душа моя, — тепло улыбнулся Яков Петрович, почти мягко с ее губ последние капли вина стирая. Вот теперь можно быть спокойным. Неторопливо бокал забрал, на стол возвращая.        — Пушкарскую вы тоже здесь принимали? — невинно поинтересовалась Ольга, на ноги поднимаясь. Руками будто уставшими встряхнула — и пуговицы на воротнике расстегивать принялась. — Кресло жестковато.        Вот же дрянь.        — Здесь, — крепко за плечи Ольгу схватив, спиной к себе повернуться заставил. — Вам совершенно этот зеленый не идет, вы знаете?        — Это вам не нравится, — с вызовом протянула Ольга, в струнку вытянувшись, случайное прикосновение к собственной шее почувствовав. — Прошу, осторожнее.        Последнюю пуговицу Яков Петрович сам расстегнул, чуть нахмурившись. От нитей Мары темные следы остались — не слишком приметные, линий несколько, зеленоватым отливающих…        Шпильки из волос Яков Петрович вынимать ловко принялся. Один за другим локоны на плечи Ольги падали, меж пальцев его мягко скользя. И с каждым движением запах травяной — мята и еще что-то, подозрительно знакомое — в воздухе разносился. Ближе придвинулся Яков Петрович, в мягкие пряди руки запустил, еще раз аромат вдыхая:        — Здесь. А спальня — в смежной комнате.        — Вы чудовище, вам давно это говорили? — засмеялась тихо Ольга, платье с плеч стягивая.        — Не поверите, все озвучивать боялись, — в тон ей ответил Яков Петрович, не позволяя в тканях многочисленных запутаться, да чуть задумчиво до шнуровки корсета дотронулся. — При себе вас оставлю, чтобы почаще говорили.        — Я сегодня уходить и не думала, — к Якову Петровичу обернулась Ольга, мягко к щеке его прикасаясь. Твердо за талию он ее обхватил, к себе притянул, на носочки подняться вынуждая. Едва ли не на руках к дверям понес Ольгу: та будто в танце каком отступала, босыми пальцами по пушистому ковру скользя. Уже порог перешагнув, остановились — Ольга рубашку стянуть помочь пыталась. Ткань легкая к коже взмокшей прилипала, у обоих пальцы дрожали — воротник надорвать исхитрились, на спине случайные царапины теплом отозвались. Ни мгновения Яков Петрович медлить не стал — не позволяя Ольге к застежкам брюк даже прикоснуться, руки ее, все еще рубаху стискивающие, за запястья перехватил, да снова спиной к себе повернул, неторопливо шнуровку корсета распуская. Под шелест лент да дыхание тяжелое рубашка его на пол опустилась.        Какая Мара, какая княжна, какие проклятия… Все за дверями осталось, пусть литераторы разбираются, в самом деле.        В сторону корсет Яков Петрович бросил, не желая больше медлить. Наверное, переборщил немного, сорочку с Ольги стягивая — затрещала ткань. Ойкнула Ольга — волосы растрепанные в кружеве каком запутались. Грудой белоснежной ткани сорочка уж в сторону полетела, когда пряди мягкие по плечам Ольги рассыпались. Хрипло выдохнув, замер на мгновение Яков Петрович — каждую косточку на этой ровной спине вспоминая. Позвонки, ребра — бугорками плавными, а поверх матовой кожи — отметины розоватые: от вставок корсета да мельчайших складок, в которые сорочка собиралась… Так близко, что невозможно сдержаться.        Лишь слабо поправить на груди подвеску затейливую Ольга успела, когда Яков Петрович к себе ее притянул, за спину запястья завести заставляя, и в шею крепко целовать стал. Чувствуя, как все теснее Ольга к нему прижимается, изгибаясь податливо, будто разум потерял: все ниже спуститься норовил, острые ключицы прикусывая…        Безумие какое-то. Жарко до невозможности. Дышать нечем… Голова кружится, будто у мальчишки.        Что, черт побери, происходит?        Перед глазами пелена белесая появилась. Запах трав невыносимым стал, дурманом сознание застилая. На ногах бы удержаться…        Ольга извернулась вдруг — позволяя Якову Петровичу на кровать завалиться.        Мир вокруг танцевал — краски то ярче, то слабее становились. Воздуха не хватало — и напрасно хоть слово сказать Яков Петрович пытался, ни звука с губ его не сорвалось.        Несколько мыслей сознание потерять не позволяли, бороться заставляя. Как Ольга его обхитрить изловчилась? Добраться бы, лишь руку протянуть — не уйдет далеко. Он справится, сейчас… Только тело контролировать не получалось.        Ярость все сознание заполнила, стоило обеспокоенное лицо Ольги перед собой увидеть.        — Яков? Прости… О чем я, не простишь, конечно, — будто издалека голос ее доносился. — По-другому никак не получалось. Страшно, знаю, еще холодно станет. Ты задыхаешься, сейчас это пройдет, обещаю, выпей…        Слабо дернулся Яков Петрович, извернуться пытаясь, за запястье хотя бы Ольгу схватить… Что толку: будто свинцом все тело налилось. Насильно несколько капель из пузырька какого-то в рот ему отправились. Что? Как она могла успеть, откуда… Почему она снова в сорочке?        Руки точно льдом заковало.        Все сложнее предметы вокруг разглядеть — алым мир окрашивался, темнотой каждый дюйм заполняя, будто ночь глухая наступала. Шепот он слышал — женщина, мягко что-то сказать хочет. В легких воздуха совсем не осталось — и вдохнуть никак, грудь сила неясная сдавила.        — Прошу, отдай, не нужно… — все тот же сбивчивый шепот. — Так только хуже, не нужно бороться… Нет, я сама справлюсь!        Все перед глазами багряным стало. Ни одной вещи не разглядеть, все неподвижно — лишь разводы теплые, светлее и темнее, однообразие нарушают. Все тело словно в ледяную воду погружалось…        — Что, Яков, согласен? — снова Мара перед ним стояла. Вновь в пещере, где твари многоликие обитали. Вот и вещи полуистлевшие — трофеи нечисти, вот ручей — с грязной зловонной водой… Стены когтями исхожены, и лишь Всевышнему известно, люди отчаявшиеся или нежить следы эти оставили. А вот те самые четки, что Ольга обронила, в грязи — и отпечаток нечеловеческий рядом.        Ольга. Если бы не ее кашель, если бы не микстура с полынью, кто ведает, смогли бы ли они без потерь выбраться. Сгинули бы там — и Ольга, и Рецкой, и он сам.        Кто знает, может, к лучшему.       Словно в прошлое вернулся: каждая деталь, каждый след, каждый камушек — на своем месте. Рецкой — с располосованным когтями нечисти плечом, ни звука не слышно. Ольга — сказал же, не показываться тварям, не послушала, внимание на себя отвлекла, с ладанкой в руках ближе к нечисти подойти позволяя — без сознания у самой стены.        Ольга здесь остаться должна была — жертвой могущественной языческой твари, чтобы императорскую семью еще несколько десятилетий никто не трогал. Доротеи выдумка, и Яков Петрович об этом куда позднее узнал, лишь когда в Копенгаген вернулся. Нравится Бенкендорфам свои собственные карты разыгрывать, в планы без необходимости никого не посвящая.        Да… Так и было. Они справились, туфельки государыни забрали, едва не погибли, нечисть выжившая — сбежала… Только перед ним Мара появилась.        И лишь одно не так: не чувствовал он тогда страха. Вот этого безотчетного липкого ужаса, что сейчас ледяными пальцами по затылку, шее скользит, сквозь ребра к сердцу подбираясь. В голове зашумело — двинуться невозможно, кровь в висках стучит. Словно в оковы свинцовые все тело поместили. Вздохнуть бы — и никак, в горле стоит что-то.        Мороз по коже царапает, ветер ледяной — откуда только он в пещере — обжигает. Место словно из реальности вымарано — в пустоту и небытие кануло, все вокруг — мертво.        Никогда самым страшным своим воспоминанием Яков Петрович случившееся в пещере не считал. Лишь изредка в кошмарах отголоски событий этих чудились — не более. Только вот разум обессиленный молчал — и на смену вдумчивым размышлениям беспомощность и отчаяние пришли. Нет движения, нет изменений, лишь одно всепоглощающее ощущение.        Страх.        — Твоя жизнь куда любопытнее, вот и весь секрет, — продолжали обрывки слов Мары до него доноситься. Тогда он с ней торговаться решил — скорее неотвратимое отсрочить пытался, откуда только силы взялись. Повторить сейчас не смог бы, решимость былую ужас поборол. — Разве третья доля всего, что тебе судьбой отмеряно — много? Представь, какие силы тебе благоволить будут.        Вранье, ложь, обман. Снова переживать этот момент — невыносимо. Разве оказался бы он так слаб сейчас, если бы столь самонадеянно не посчитал себя способным с любой силой справиться? Главная ошибка, пожалуй. Нет, не то, что жертву у Мары забрал: эта мелочь ни в какое сравнение с проклятием не шла. Судьбу свою в руки нечисти передать… На помощь согласившись.        Пустое сожаление. Неужели после смерти так и будет он ошибки свои видеть, не в силах исправить ничего?        Пещеру вдруг багровое наполнять стало. В алом тумане, что неспешно фигуры в пустоте оплетал, синие волны виднелись, страх вытягивая. В сознании мысль заплясала: уходить надо скорее.        Что толку. Ни на шаг не сдвинулся. Только голос Мары теперь отовсюду уже звучал, в облаках алых утопая:        — Отдай мне княжну. Ты же не глупый.        Сквозь чудовищный холод, что все тело охватил, тепло слабое почудилось — будто к плечам его кто-то бережно прикоснулся и тут же волосы на макушке растрепал.        — Кто же так шпагу держит, Яша, — отцовский голос, непривычно добрый, и доли насмешки нет. — Ты ее… Да, правильно. Что, рука устала?        Сколько лет подобной заботы в отцовском тоне Яков не слышал? С тех пор, как перед Отечественной войной повздорили? Или с тех пор, как мать умерла?        Вновь тепло отступило. Обрывки слов отцовских студеным ветром унесло.        — Глупый… Это же проклятие, настоящее проклятие, — будто по спирали уже другой голос, незнакомый, двигался, то рядом, то удаляясь. — Сам себе хозяин был — и нечисти отдал. Свое. Глупый.        Туман алый завитками пошел. Пение почудилось — монотонное, высокие женские голоса разобрать легко, словно хор в церкви. Ладаном пахнуло…        — … а у вас и нет никого, кроме самого себя. Вы меня из лап тех тварей вытащили, могли только Максиму Егоровичу помочь, — Ольга. Нерешительно, сквозь кашель слабый. — Я могла вам нет сказать? Вы мне очень дороги…        Всполох алый в висок ударил вдруг. Резкий запах воздух наполнил — точно густой лавровый отвар под нос поставили. Всхлипы — рыдает кто-то отчаянно, только где — не найдешь, за плотной багровой стеной укрыто. Все так же шевельнуться сил нет… Звон стекла разбившегося прозвучал — и тишина.        Алое все темнее становилось, тут и там фиолетовые лучи проглядывали. Сладковатым чем-то пахнуло — мерзко, будто снова на войне оказался. Перед носом тяжелое что-то пронеслось — в тумане ничего не разглядеть, только почувствовать.        — Хватит кричать, без толку, уж поверьте. Голубушка, мне камень этот нужен. Настоящий, — еще один знакомый голос из ниоткуда. Безжалостно, будто ножом по сердцу. — Достанете — и катитесь на все четыре стороны, мне ваша история не особенно интересна. Я-то не обману, не беспокойтесь.        Пустота. Закрыл глаза, Яков Петрович прислушаться пытался — но нет больше ничего: ни дыхания, ни шепота… Даже сердце его собственное — и то не бьется.        — Я-я-яков… Яко-о-ов… Ты где, сердце мое? — снова Мара, только силуэт среди лучей фиолетовых разглядеть можно. — Здесь время иначе идет. Где ты? Почему я тебя не вижу? Как ты, доволен своим решением? Замечательно все оборачивается. Ты так вовремя ее снова встретил, я нарадоваться не могла. Все по-моему пошло. Яков, покажись. А мы спорили, отдашь ли ты нам за нее королевишну. Думаешь, хитрее нас? Глупый ты, Яков. Дурак… Правильно отец твой говорит. Сколько лет он уже в мире вашем… Боишься, да? Век человеческий недолог, сколько батюшке твоему осталось…        Ледяным кольцом горло вдруг сдавило. Ярость в сознании полыхнула.        Если он из небытия выберется, то убьет обеих.        И Мару, и Ольгу.        Плевать, чего ему это стоить будет.