Зверь о двух головах

       Слабая волна холодной свежести мазнула по лицу, на мгновение приглушив тяжелый аромат полыни. Якову Петровичу казалось, что каждый звук — от глухого треска механизма часов до едва уловимого шелеста занавесок — отдается в его голове, десятикратно усиливаясь.        Пожалуй, так паршиво ему не было даже в Турции, когда они с Максимом Егоровичем из плена выбрались и с неделю пьянствовали, желая хоть ненадолго увиденное забыть. Признаться, Яков Петрович тогда и по другим причинам едва ли не на стенку лез, вот и попались врагам так глупо. Дурак. Двенадцать лет назад был дураком, им же и остался.        В измотанном разуме будто нарочно всеми красками расцветала непрошеная мысль: пожалуй, даже в Турции Яков Петрович был чуть более уверен в том, где очнется наутро. Наверное, сейчас всему виной ощущение, что в мире ином побывал. Хотя… Нет, дурак-то он живой — в отличие от того же самого Максима Егоровича, который уже четвертый год как в сырой землице упокоился. Маловероятно, что мертвец может ощущать помимо головной боли столь сильное желание достать из-под земли виновника своего вынужденного отдыха.        С другой стороны, быть может его личный ад — или что там ему грозит после смерти — паршивый матрас где-то посреди зарослей полыни. Все тело гудит, на камнях каких он пролежал, что ли…        Нашел время для шуток.        — Да кто вам такое сказал, барин, — невесть откуда донесся усталый голос Федора. — Вот вам крест, нет дома Якова Петровича, вчера как уехал, так и не возвращался. Что же вы ждать-то его станете…        Стало быть, дома. Уже хорошо.        Яков Петрович распахнул глаза.        Ровно там же, куда и завалился. Простыни смяты, а вот вещи его осторожно сложены. Ни веточки полыни: откуда только запах такой берется. Интересно…        Боль отступала. Будто что-то невидимое вытягивало из тела необъяснимую тяжесть, с каждым мгновением позволяя легче дышать: словно металлические обручи, что грудь сдавили, один за другим лопаются. Дневной свет — только надеяться и оставалось, что отдыхал Яков Петрович не слишком долго — не выжигал глаза, жмуриться заставляя, скорее бодрости добавлял, как горького кофе глоток.        Зато плечи совсем затекли, а спина ныла: того и гляди, весь на куски развалится. Будто под ребра ему острый штырь вогнать кто-то незримый силился.        Одно Якова Петровича успокаивало: мысль, что живой он до сих пор. Что-то да чувствует, пусть и не слишком приятное. Движения свои контролировать снова способен — непривычно было, если не жутко, совсем недавно беспомощность испытывать. Даже воспоминание короткое — и то сердце сжаться заставило. А ведь всему виной обычный человек, даже не тварь нечистая, судьбами ведающая… Позже. Снова такие дивные ощущения Яков Петрович испытывать не собирался, а комфортом еще успеет насладиться, как с Марой разберется.        Видит бог, не он это начал.        Следующее движение — Яков Петрович попытался сесть — отдалось сильной болью где-то в районе позвоночника. Причина быстро обнаружилась: деревянные отполированные бусины по кровати рассыпались, одна странным образом ему под спину закатилась. На ковре тоже несколько штук виднеется, занятно.        — Я передам, что вы приходили, — Федор больно уж настойчиво пытался выставить неназванного гостя. Почти на грани допустимой вежливости.        Рассеянно прислушиваясь к происходящему за дверью, Яков Петрович потер переносицу. Бусины знакомыми казались: темные, с царапинами, тут и там — следы, точно от ударов. Верно, прошлый хозяин редко с ними расставался. Из необъяснимого любопытства к одной из бусин Яков Петрович потянулся.        Странное ощущение: будто бы рукам легче стало. Непривычная свобода там, где металл с кожей соприкасаться должен…        Да чтоб его, черт побери. Ожидаемо. Дьявольски ожидаемо.        Обережное кольцо с камнем-Алатырем пропало.       Мрачным взглядом окинув комнату, Яков Петрович попытался найти еще одну бусину — другую, чуть крупнее, с резным узором. Заодно силясь понять, каким образом сюда попали те самые четки, что милейшая Ольга Дмитриевна, как он помнил, в гроб Озерского опустила.        Как бы ее при встрече сразу не удавить, а растянуть удовольствие…        — Да как же, барин, вы человек занятой, а как не вернется? — никак не угомонится Федор: все уговорить гостя пытался. — Знаете же, какие у Якова Петровича дела бывают. Иногда и неделями отсутствует.        Интересно, а с чего Федор взял, что его дома нет? Предположим, кого-то из безымянных тварей Ольга в дом пустить ухитрилась — почему он тогда до сих пор жив?        Недолго думая, Яков Петрович на ноги поднялся да рубашку набросил. Воротник предсказуемо надорванным оказался…        Мысленно проклиная весь белый свет и самого себя, Яков Петрович закутался в халат. Бесшумно босые ноги по коврам ступали — несколько раз в дюймах каких-то от деревянных бусин стопа опускалась. Ну-с, кто же к нам пожаловал…        — Вы бы лучше прибрались тут, мне ли указывать, — с удобством расположившийся в кресле Торжевский одарил Федора равнодушным взглядом. — Я уж дождусь, мы к такому привы… О, Яков Петрович, доброго дня. Меня ваш слуга все уверяет, будто вы уехать куда-то изволили.        Яков Петрович ответил не сразу, мрачно оглядывая собственный кабинет. В самом деле, беспорядок очевиден — но только хозяину, что здесь ночи напролет просиживает. Книги не на месте, папки с бумагами перемешаны, на столе — обрывки записей, которым тут быть не следует… Спешил кто-то, пусть и каждый документ, каждое письмо с предельной аккуратностью сложены. Занятные выводы Торжевский делает: всего пара листов на полу виднеется, об остальном узнать неоткуда.        Странно.        Да и Федор не выглядел удивленным появлению Якова Петровича. Историю с отъездом, похоже, выдумал: не желал, чтобы гость в кабинете дожидался. И вот тогда вопрос: чем же самому себе Федор объяснил столь долгий сон Якова Петровича? Еще и Ольгу Дмитриевну, похоже, выпустил.        — Полагаю, я имею право скрываться от непрошеных гостей в собственном доме, дорогой мой Михаил Васильевич, — не в силах сдержаться, язвительно произнес Яков Петрович. — Вы, помнится, за Пушкарским направились, неужели преуспели?        Будто бы довольно улыбнувшись, Торжевский махнул рукой:        — Отчасти, — что-то странное в его взгляде проскользнуло, на ярость похожее. Непривычная маска лицо исказила, когда на рабочий стол указывал. — Я вам почту принес, покуда вы здесь скрываетесь да затворничаете, с позволения сказать. Вот, Гоголь записку передать просил… И еще одно письмо. Документы. Прямиком из Подольской губернии. Взглянуть не желаете?        Не выдавая истинных своих эмоций, Яков Петрович уверенно к столу направился, на ходу жестом Федора останавливая — тот уж из кабинета выскользнуть хотел.        — Мне отчего-то казалось, что вы совершенно в другую сторону собирались, — задумчиво протянул Яков Петрович, неспешно записку разворачивая. — Стало быть, спрашивать вас, вернулся ли Василий Андреевич, несколько бессмысленно?        Торжевский лишь пожал плечами, будто отмахнувшись от пустого вопроса:        — Мы с Василием Андреевичем несколько разные цели преследовали, — точно в собственном доме ноги вытянул: густая пыль с сапог на ковры посыпалась. — Я смог раньше вернуться, как оказалось — своевременно, Василий Андреевич же свое путешествие продолжил. Вы давно с Гоголем переписку ведете?        Торжевский не снял перчатки. Дорожные кожаные перчатки, жарко должно быть…        — Какая там переписка, Михаил Васильевич, так, мелочи, — Яков Петрович без каких-либо эмоций вглядывался в текст. — Сами же прочитали. Уж ни за что не поверю, что вас о нашей проблеме не оповестили.        Торжевский улыбнулся: холодно, одними губами, неспешно грубые перчатки стягивая. Будто в голову забрался…        — В общих чертах, — из-под перчаток костяшки сбитые показались: свежие отметины совсем, от движений кровь снова проступила. — Меня, признаться, второе письмо волнует. Будьте так добры.        Когда он успел приехать? Зачем его сюда отправили? И кто? Бенкендорф ли?        Яков Петрович голову склонил — будто соглашаясь просьбу исполнить. Неторопливо конверт пожелтевший вскрыл, бумагу да письмо разглядывая. Выписка какая-то, печати, подписи… Пара строк — не то чтобы они ситуацию кардинально меняли, не то чтобы он не задумывался о подобном, но…        Только этого ему сейчас не хватало.        — Надеюсь, вы не станете меня убеждать, что об этом даже понятия не имели? — в голосе Торжевского почудилась угроза.        — Михаил Васильевич, за кого вы меня принимаете… — усмехнувшись, начал было Яков Петрович.        — Я не о чертовом свидетельстве. Хотя дураком себя почувствовал, благодарю, — судя по всему, Торжевский до сих пор не поднялся на ноги лишь по одной причине: только так сдержаться мог, чтобы Якова Петровича не ударить. Взбешен донельзя, и все равно демонстрирует терпение цепного пса, который напасть не может лишь из-за того, что хозяин запретил. — Предположу, что вас это не особенно интересовало, раз даже я смог в несколько недель эти сведения найти. Все документы в одном приходе хранились, неосмотрительно.        Нарочито медленно Яков Петрович сложил бумагу пополам:        — При всем моем уважении, любезный Михаил Васильевич, это совершенно не ваше дело, — удавить теперь хотелось не только Ольгу Дмитриевну, но и ее двоюродного брата. Насилу себя в руки взял. — Позвольте поинтересоваться, уже донесли Бенкендорфу? Потому сюда явились? Александр Христофорович пожелал мою радость разделить? Или вы меня поздравить захотели?        В воцарившейся тишине было слышно, как Торжевский скрипнул зубами.        — Чем вы таким заняты, если не знаете, что происходит? — сжатые в кулаки руки захрустели. — Виду не подаете? Легендарный следователь, чтоб вас… Под самым носом же… Ладно, не имеет значения, в деталях изучите. Собирайтесь, вас граф видеть желает. Времени у нас нет совершенно.        До скрипа выкручивая собственные перчатки, Торжевский вышел из кабинета.        — Федор, сегодня… — точно на диво какое уставившись на дверь, произнес Яков Петрович.        — И ночи не прошло, — легко Федор понял, о чем его спрашивают. — Только… Ольга Дмитриевна сказала, что вы дольше спать будете, вот я выставить ваших гостей и попытался.        — Сказала? Что еще эта удивительная женщина тебе сказала? — Яков Петрович сам не заметил, как бумагу в руках смял. Столько в тихих вопросах его гнева было, что сам удивился. — Куда ты ее еще пустил?        Федор побледнел:        — Да что же вы, барин… Разве же я… Она же…        — Все равно. Потом с этим разберусь, времени на тебя нет, — Яков Петрович прикрыл глаза, борясь с желанием захлестнуть слугу на месте. — Рассказывай, почему ты ее отпустил.        — Она про нежить эту вашу сказала. Которая тут недавно была, — казалось, Федор сейчас поседеет от страха. — Сказала, что вы с ней драться надумали, только это самоубийство, вот и… Еще сказала, что завтра наутро уже все кончится, вот и… А вам там быть не следует.        Новой волной ярость в сознании полыхнула. Вот же дрянь — слова нужные нашла, чтобы бог весть что Федор ей позволил. Болван, неисправимый болван. Нет, он не убьет ее так легко, каждое предательство ей напомнит…        — Гостей, — усилием спокойствие видимое сохранять удавалось. — Ты сказал, что не пускал гостей. Кто здесь еще был?       Федор сейчас казался побитым дворовым псом: каждую интонацию Якова Петровича верно понял. Корил себя за сделанное — только что толку. Разве простит его барин за подобную ошибку.        — Его Светлость ночью был. Князь Голицын. Спешил… Вас видеть хотел, — от волнения у Федора совсем рассказ не ладился. — Потом про Ольгу Дмитриевну спрашивать стал, не была ли она у вас… Я-то сказал, что не было ее, да и вы еще днем уехали…        — И что же, Его Светлость даже искать меня не стал? — Яков Петрович вдруг нахмурился, задумавшись.        — Да нет… К нему мужик какой-то подбежал, что-то шепнул, он и сказал, что позже придет, как вы будете, — Федор взглядом в пол уткнулся, осунувшись. — Они и ушли прочь, в дом не входили…        Невероятно. Интересно, что здесь Голицыну понадобилось? Марию-ведьму увезли еще в тот же вечер, когда Мара на княжну едва не напала. Ничего с делом связанного у него не осталось…        Глубоко в мысли свои погрузившись, в дорогу собирался Яков Петрович. Больно путаной ситуация казалась, времени бы побольше, информацию какую выведать, только… Торжевский слова лишнего не скажет, из-за пустяка, в сущности, взъелся, если только чего-то посерьезнее за его действиями не скрывается. Всю дорогу к дому Бенкендорфа волком смотрел, даже о цели их визита сообщить не удосужился.        Позволяя резной рукояти трости с каждым движением все сильнее впиваться в ладонь, Яков Петрович уверенно ступал на встречу с Александром Христофоровичем. Ко всему был готов — сколько раз глава их тайного общества с самыми разными просьбами обращался, сколько самых безумных дел получать доводилось, да и за какие неудачи его Бенкендорф только не отчитывал.        Вот только стоило войти — и привычное спокойствие его оставило. Признаться, Яков Петрович ожидал здесь помимо Бенкендорфа Пушкарского увидеть, оттого и удивился порядком. Даже не разобрал сразу, как Торжевский за ним двери затворил, вглубь комнаты пробираясь.        Голицын, с удовольствием расположившийся на будто специально принесенном для него мягком диванчике, казалось, занимал сразу половину просторного кабинета. В ногах — пуфик: явно забота кого-то больно любезного, уж точно не хозяина дома вещица. Бенкендорф так о комфорте своем никогда не беспокоился. Ни дюйма свободного Голицын на диване не оставил, то и дело взмокший лоб платком промакивал да улыбался, будто Рождество раньше положенного наступило.        Лживая хитрая скотина. За каждым благодушным жестом, за каждым внимательным словом столько запрятано, что мурашки по коже. И ведь как талантливо забыть об этом всем позволяет, болтливостью и напускной обходительностью себя настоящего скрывая. За всем раздражением, что Голицын своим поведением вызывает обычно, забыться легко, осмотрительность теряя.        Оставалось лишь должное отдать — крепко в дело княжны Голицын вцепился. Даром что официально к расследованию никакого отношения не имел.        Что ж, не имея способностей, влиятельного положения — что в государстве, что в тайном обществе — не добиться.        Бенкендорф выглядел даже не уставшим — измученным. Под покрасневшими воспаленными глазами тени густые залегли, рукава измятой рубашки чернилами вымараны, мундир и вовсе сброшен. Создавалось впечатление, что за заботами своими Бенкендорф не спал уже с неделю. Вот-вот, казалось, обессиленный упадет — как только держится. Однако цепкий взгляд, устремленный на еще одного человека, присутствовавшего в кабинете, более чем ясно давал понять: отдыхать Бенкендорф не станет, покуда с делом своим не разберется.        Яков Петрович глубоко вздохнул, улыбнувшись чуть шире. Взять себя в руки…        Дьявол. Кажется, он только что оцарапал-таки ладонь. Неприятно.        Не столько съежившись, сколько обессиленно привалившись плечом к спинке кресла, в рваной сероватой хламиде сидела Ольга Дмитриевна. Казалось, не ночь прошла с их последней встречи — не меньше года. Волос седых больше стало — гадать только оставалось, что произойти должно было для подобной перемены. На щеке Ольги Дмитриевны уж больно красноречиво красовался багровый след — свежий совсем, знатный синяк по скуле расползется через несколько часов. Босая, даже руки не связаны — куда денется. Только здесь и там вся в крови да грязи перемазана.        Яков Петрович прикрыл глаза, ни на мгновение не убирая с лица благодушную наигранную улыбку. Сам собой в сознании образ возник — сбитые костяшки на кулаках Торжевского. Как интересно…        Смотреть на Ольгу в таком состоянии было не столько мерзко, сколько… Отчего-то совершенно невыносимо. Он до сих пор был зол: и из-за отравы, и из-за кольца, но разобраться с ситуацией хотел сам.        Только его. И ошибка, в общем-то, тоже его — потому никак не хотел он позволять честной компании своего руководства лапы сюда протягивать.        — Александр Христофорович, срочные новости? — точно не замечая гостьи Бенкендорфа, бодро спросил Яков Петрович.        — Дивные погоды стоят, вам не кажется? — не давая Бенкендорфу ответить, Голицын протянул. Шумно дыша, на ноги поднялся — казалось, пол под ногами ходуном заходил. — Самое время для путешествий и визитов, не так ли? Александр Христофорович, мне по делам пора, если даму нашу разговорите — дайте знать.        Ольга даже не пошевелилась: лишь пустым взглядом в стену уставилась, руку к груди прижимая. Платком — судя по орнаменту, Торжевский сестрице удружил — от предплечья до самых пальцев обернута, дрожит чуть заметно. Сломали что или пламенем поработали?        — Конечно, Алексей Борисович, — задумчиво пробормотал Бенкендорф, даже взглядом Голицына не удостаивая. Вот только двери за тем закрылись — кивнул едва уловимо, и сразу же Торжевский следом вышел, будто распоряжения дожидался.        — У нас непредвиденные проблемы возникли, Яков Петрович, как вы могли заметить, — все еще ковер взглядом ковер гипнотизировал Бенкендорф. — Во все подробности посвящать не стану. Видите ли, сегодня ночью из дома Голицына пропала та ведьма, что вы из Диканьки в столицу доставили. Михаил Васильевич, стоило ему вернуться, сразу на поиски отправился…        Устало потирая глаза, Бенкендорф подошел к столу: только сейчас Яков Петрович сундук на нем увидел. Похоже, слишком уж увлекся, Ольгу Дмитриевну изучая.        — Новости, признаться, отвратительные. Торжевский с Голицыным больно поздно на месте оказались, в костре уже угли догорали, сами знаете, каким обрядом Алатырю силы возвращают, — ловко Бенкендорф замком щелкнул, крышку откидывая. — От ведьмы только и осталось, что обруч и вот это… Мы комнаты Ольги Дмитриевны обыскали, нашли сведения о камне-Алатыре. И камень этот, как вам известно, от Мары сберечь способен. Наши с вами друзья заверяют, будто и саму Мару видели — светлый образ, то ли тень, то ли призрак, черт знает.        Яков Петрович молчал.        В сундуке оказалась женская рука. Скрюченные пальцы в земле перемазаны так, что и оттенка кожи не разберешь. Чуть выше запястья даже кость не белела — точно нарочно пламя поработало, аккуратной полосой плоть обуглилась. Закоптившийся обруч — две змеиных головы лишь угадывались, металла не разглядеть — здесь же.        Какому сентиментальному идиоту пришло в голову прятать руку с женского трупа в ларец под замком?        — Мы думаем, что Ольга Дмитриевна каким-то образом уговорила ведьму нужный обряд провести. Может быть, не она, а Мара, не имеет большого значения, — отбивая по крышке стола незамысловатый мотив, произнес Бенкендорф. — Ольга Дмитриевна молчит, не желая говорить. Языка не лишилась, мы проверили.        Смешанное с разочарованием раздражение просто не давало быть рассудительным.        — Желаете, чтобы я допросил? — язвительно протянул, не задумываясь уже, с кем беседует. — С превеликим удовольствием, Александр Христофорович. Место бы сменить, кто знает, как обвиняемая отреагирует…        — Уймитесь, Гуро, — холодно оборвал его вдруг Бенкендорф. — Не сомневаюсь, что вы праведным гневом пылаете, потому и позвал. Торжевский с Голицыным не знают, мои люди ее обыскали и кольцо ваше нашли. Что-то мне подсказывает, что подобную вещицу вы бы по своей воле не отдали. Да и цена вас, мягко говоря, не устроила бы.        Яков Петрович скрипнул зубами, чувствуя себя мальчишкой, не выучившим урок. Бенкендорф прав: после того, как обряд там, в Персии, Максим Егорович оборвал, простой жертвой силу Алатырю вернуть стало невозможно. Чай не первый год в документах найти пытался — нашел, черт побери, на свою голову. Странно, правда: если Бенкендорф знает, почему до сих пор не провернул, может, ведьмы помочь не соглашались.        Чьей кровью звали, из недр земель проклятых камень колдовской поднимая, того жизнь теперь нужна. Та же кровь.        Интересно, как же ему так повезло, что ни Бенкендорф, ни Ольга Дмитриевна из-за красного камушка его до сих пор не угробили? Ольга, предположим, возможности не имела к ведьме его утащить — и Мара в том не помогла, а вот Александр Христофорович… Неужели все еще Якова Петровича полезным Обществу да Империи считает?        Как бы собственной иронией не отравиться.        — Так чего же вы от меня хотите? — предельно сухим тон его был. Больше эмоций позволять себе нельзя, так и рехнуться можно.        — Забирайте камень. Хватайте Гоголя, Лермонтова отдать не могу — внимание лишнее привлечем, — Бенкендорф протягивал Якову Петровичу кольцо: Алатырь, будто хозяина чуя, вспышкой теплой блеснул. — Княжну из монастыря не вывозить, головой отвечаете, я туда же вскоре отправлюсь, там и встретимся. Ищите способ разобраться с Марой… Справитесь — ждите повышения. И обвиняемую заберете. Сами решите, как с ней поступить, самолюбие уязвленное потешите.        Яков Петрович довольно улыбнулся, кольцо на место возвращая. Нестерпимым алое сияние казалось, теплом по телу разлилось… Приятно необычайно, будто часть самого себя вернул.        — Позволите? Всего парой слов с Ольгой Дмитриевной обмолвиться, — дождавшись одобрительного кивка, Яков Петрович трость поудобнее перехватил. Ближе подошел, почти вплотную к Ольге склонился, дыханием бледную кожу обжигая. — Душа моя, будьте уверены, я вернусь. Молите о милосердии… Того, в кого вы там верите.        Тишина в ответ: только дыхание прерывистое волнение выдает.        Гордо выпрямившись, Яков Петрович вышел прочь из кабинета.