Зверь о двух головах

       — Ваша светлость, какая встреча, — радушно протянул Яков Петрович, отмечая про себя, как кикиморы, что следом за Голицыным вошли, на месте остановились, явно дожидаясь приказа. — Я уж грешным делом подумал, что вы не явитесь.        — Да разве можно, любезный вы мой, такое пропускать, — не удержался от ехидства Голицын, кольцо на пальце покручивая. Такое же — с Алатырем. Из тех, что когда-то были отданы Бенкендорфом влиятельнейшим людям тайного общества. — Столько сил вложено, а вы с вашими литераторами все мешаете. И не договоришься же с вами, Гуро. С вашим другом куда проще было.        Алатырь.        По спине мерзкий холод пробежал: вспомнилось вдруг, что при Ольге кольцо с оберегом Голицын с Торжевским не искали… Может, все было несколько иначе?        Кажется, единственный его оберег теперь — трость. Глаза ястреба…        Хорошо, что отца вовремя отослал. Голицыну до него добраться большого труда бы не составило, а так — муторно больно, в глуши старика разыскивать.        — С Максимом Егоровичем? — натянуто улыбнулся Яков Петрович: нужно дать Гоголю время все осознать. Может, Бенкендорф со своими людьми к тому времени сюда успеет. Подмога им не помешает, пока сам Яков Петрович вынужден будет с Марой разбираться. — Милейший человек, в меру глуповат, в меру бесчестен, не удивлен, что вы оценили по достоинству да покровительствовали… Даже из ссылки вернули. Жаль только, что тогда до столицы добраться у него не получилось.        Мара, казалось, даже глаза от удовольствия зажмурила, в чужую беседу не вмешиваясь. Лохмотья ее как на ветру развевались — только какой ветер в помещении запертом, да и на улице воздух спокоен совсем… Внутри круга, прямо вдоль начерченных линий, нити медленно появлялись, точно инеем покрытые.        — Даже вы оценили, так что же место, его достойное, занять пожелали? — с горечью проговорил Голицын, сокрушенно головой тряхнул. — Вы же умный человек, Яков Петрович. Но пока за бунтовщиками в провинции вы следили, радостями жизни наслаждались, Максим Егорович вон как по службе поднялся. Ваши совместные путешествия — что в Турцию, что в Персию, — затеи Александра Христофоровича. Следовало вас одного туда отправить.        Вот оно что. Как мило, право. Стало быть, место самого Бенкендорфа Голицын Рецкому пророчил. Вполне ожидаемо, пусть и дерзко. Старый интриган, сам должности потерял, только чин высокий и остался — кто он при Государе, одно лишь имя. Нет уже влияния того, что при Александре Павловиче было, советник, не более. Кому он приказывать в силах? Формальность пустая, точно в отставку давно отправили, списали, будто старье какое…        — Суровое создание — судьба, не находите? — усмехнулся Яков Петрович.        — О нет, любезный вы мой, судьба сильным благоволит, вам ли не знать, — дрожащими пальцами побагровевший Голицын галстук поправил. — Вы влезли, снова и снова. И даже не поняли, когда вас предупреждали. Мне-то показалось, что по возвращению из Тульчина вы угомонились, поняли, как вести себя следует. Знать место свое нужно, господин Гуро.        Так вот по чьему приказу Якова Петровича едва не отравили. А он уж почти поверил, что из бунтовщиков кто постарался, из мести. Приятно слышать…        — Неужели Ваша Светлость желает, чтобы я за смерть Максима Егоровича извинился? — не обращая внимания на тихий смех Мары, произнес вдруг Яков Петрович. Интересно: стоило Голицыну разволноваться, кикиморы будто оживились. То и дело по сторонам смотрят… И не похоже, что жертву высматривают.        — Если бы Бенкендорф вас с Жуковским не защищал, поверьте, вы бы и дня не продержались, — прохрипел вдруг Голицын. — Никакая хитрость не помогла бы. Вот и здесь не помо…        — Ну-ну, сердце мое. Ты его на дух не переносишь, но для большего у нас времени нет, — Мара Голицына оборвала: мягко, только от мягкости этой побледнел тот. — Яшенька — мой, помнишь уговор?        Показалось, или Голицын дрожит? Боится, как не бояться… Отчаянно, аж зубы свело — ни слова сказать под взглядом твари не может. Зачем же было с ней сговариваться, чтобы Бенкендорфу досадить да влияние в семье Государя вернуть?        До этого момента Яков Петрович искренне полагал, что Голицын далеко не дурак. Вот только сейчас, признаться, вера в это несколько пошатнулась.        — Разберись с темным, иначе зачем ты мне? И королевишну уводи, не вздумай ей вред причинить, — недовольно голову Мара склонила и тут же к Якову Петровичу обратилась. — Кто же королевишну в семье примет, коли она потрепанной, как и я, будет. Не замерз еще, сердце мое? Все как по часам идет, мне, право, будущее предсказывать следует.        Голицын выпрямился, точно на параде, да пальцами щелкнул — кикиморы покорно к Гоголю направились, явно не с благими намерениями. Гоголь, все еще бледный, судорожно в бумагах что-то найти пытался, спиной княжну загораживая. Усмехнулась Мара, поглядывая, как вдоль стены кикиморы пробираются, а остановить их, пожалуй, и нечем…        Голицын важно подбородок поднял: суровости да решительности виду прижать попытался, только все равно как собака побитая. Помощник языческой богини — слугой, если не рабом, станет и перечить не посмеет. Какая жалость, а ведь какие способности…        Вот только и Яков Петрович — ненамного лучше, и даже от мысли одной о том противно.        В одном круге с всемогущей тварью, без возможности выбраться. Из оружия — только трость с клинком, что она против языческого духа? Чем осколок камня-Алатыря поможет, если тварь силу свою применить пожелает? В последнем Яков Петрович не сомневался: вопрос времени, когда Мара нападет. Он на ее месте точно также поступил бы, даже опомниться бы врагу не позволил.        Снаружи, с позволения сказать, ненамного лучше. Удивил Гоголь, конечно: долг вернуть решил, что ли? Нет, не на смерть он Якова Петровича отправил: по глазам видно, что всего знать не мог. Но как приманку… Ай да Николай Васильевич. Приятно осознавать, что юное дарование чему-то научилось. Вот так, тонко, хитро, почти незаметно — нет, подозрения, конечно, вызвал, но для молодого человека, который еще совсем недавно едва ли не в обморок от вида мертвеца падал, огромнейший шаг вперед.        Не обернись все настолько нехорошо, Яков Петрович, пожалуй, даже гордость бы почувствовал, что смог столь впечатлительную высоконравственную натуру к практическому взгляду на вещи повернуть.        Вот только из-за неудачного маневра, из-за одного неучтенного момента, столь дорогая Гоголю княжна оказалась в огромной опасности. Ровно как и сам Гоголь…        Досадно.        С другой стороны, Мара, кажется, убивать княжну вовсе и не хотела. Жаль, Бенкендорф такой иронии не оценит. Пожалуй, для него не столько жизнь княжны, сколько безопасность ее важна, а тут уж во-всякому случиться может.        Размышлять да чужие поступки оценивать, конечно, дело крайне занятное. Вот только за всем этим Яков Петрович едва ли забыл, в каком положении находится лично он.        Патлатая тварь рукой повела — нитей все больше становилось, могильным холодом пространство окутывало. Неспешно, точно кистью невидимый художник малевал, по половицам ползли, сетью все устилая. Нерешительно — будто с силами собирались, прежде чем напасть. Боятся оберега-Алатыря, но надолго ли его хватит? Вон, глаза у трости тускнеют…        И дышать все сложнее.        Говорят, именно в безвыходных ситуациях гениальные решения принимаются. Когда терять нечего, разум в полную силу работает.        Думай же, Яков, другого шанса не представится.        Он же все о Маре знает. Об этой растрепанной, оборванной, патлатой твари. Каждое ее имя. Каждый лик, под которым она народам являлась. Мара. Макошь. Морена. Бездушная тварь, способная едва ли не взмахом руки убить стольких, что для многих народов имя ее не судьба, а сама смерть носит. Сколько архивов поднял, сколько свечей сжег, нужное высматривая… До одержимости, покуда сознание в дрему не уплывало, не в силах даже несколько предложений понять, пока буквы родного языка китайской грамотой казаться не начинали… Почти все, что когда-либо было записано.        Даже языческие праздники — и те выискивал. Вдруг отголосок обряда давнего, поверья полузабытого встретится. И если сейчас озарение не придет — пожалуй, никогда уже свое превосходство не доказать.       — Ты ведь такой же, как и другие. Ничего особенного, — не замечая, как княжна что-то шепчет монотонно, разочарованно заговорила Мара. — Мы обо всем договорились, но ты довольствоваться малым не пожелал — как и остальные. Только еще мне больно сделал. Убить хотел. У нас был уговор, а ты его нарушил. Как и многие другие. И теперь ты боишься, не в силах сам с собой справиться, не то что со мной.        Вот что с ней делать? Да, она материальна, сила ее в круге ограничена, но не нападать же на нее с клинком наперевес…        — О княжне договора и не было, — не обвинять же тварь, что она не до конца честной была в свое время, ему ли не знать, как подобные сделки заключают. — И мне она не принадлежала. Даже от тебя я обязан был ее защитить.        — Обязан, значит, — капризно скривилась Мара, пальцами щелкая: вплотную нити путанные к Якову Петровичу подобрались. Там, у стола, Гоголь огнем одну из кикимор отпугнул — заверещала та, в сторону отбегая. Где, черт побери, носит Бенкендорфа? — Отвратительное объяснение. Или тебе так не понравилось, что твое кто-то трогает? Так ведь Оленька твоя не первый день Голицыну служит. Даже камушек вот этот найти для него обещала, уже сколько лет прошло…        Гоголь все бледнее казался: никакого оружия в руках, только нож короткий, да что с него толку против кикимор. Еще и глаза закрыл… Вот же болван, право. Или нет?        На одну из кикимор подсвечник со стены будто бы сам по себе упал — в одно мгновение пламя болотную мерзость охватило. Вспышка — и одним противником меньше. Молодец, Николай Васильевич, учится, пусть и медленно.        Не видел уже Яков Петрович, как одобрительно княжна руку Гоголю на плечо опустила. Своих забот хватало.        Она ведь тоже из плоти здесь. Уязвима. Значит, можно победить…        — …может, и не твое вовсе, может, ошибся, а, Яков? — шипела Мара, яростью ее глаза горели. — Вы только королевишну свою от моих слуг уберегли, а она уже пообещала помощь. Князь ваш ей рассказал, неужели не поделилась? На том самом балу, помнишь?        Пока рядом Мара, пока под контролем эмоции он свои держит, нужно действовать. В мгновение какое-то клинок обнажил, руку поднял, как вдруг…        Не пошевелится. Не коснулось лезвие Мары — в дюймах каких-то от шеи застыло. Запястье свинцом налилось, ястреба глаза сильнее сверкнули, точно противостоять колдовской силе пытаясь. Ярче алое разгоралось, как вдруг Мара в ладоши хлопнула — треск послышался. В то мгновение свечение погасло, чернотой отзываясь. Камни — осколки — в крошку мелкую обратились, на инеистые нити осыпаясь.        Вот и закончился Алатырь, похоже. Не пошевелиться — черт знает, как там Гоголь, может, кикиморы уже разодрали, не видно. Ближе Мара шагнула, хитро усмехнувшись…        Невольно Александр Христофорович вспомнился. Нет, не Бенкендорф — другой, один полицмейстер с дурным характером, собственным оружием пораженный…        — Ты обычный смертный, Яков. Даже не колдун, — ледяными пальцами Мара щеки его коснулась. — И поступаешь так же, как все. Ты все мог вернуть, я бы и против не сказала. Только цену принять мало кто способен. Знаешь, сколько у меня таких сделок было? И каждый раз — одинаково. Вы, люди, просто не можете иначе. Но, должна отдать тебе должное, ты интересно… Трепыхался, как зверек в силках. Даже оберег нашел.        Шаг назад сделала Мара, руками плавно повела — холод все тело Якова Петровича сковал. Синеватые нити причудливо ноги оплетали, выше поднимаясь. Захрустело что-то — острой болью в груди каждое движение Мары отдавалось. Вдохнуть бы посильнее, да где там — на шею, казалось, удавку накинули.        — И эта часть с колдовским камнем мне даже понравилась, но… Ты же думал, что я нож в сердце прощу? — расплылась в улыбке Мара, наблюдая, как слабо Яков Петрович пытается пошевелится. Лишь пальцами — не более, точно играла тварь, беспомощностью жертвы наслаждаясь. — Ты не думай, я о каждом позабочусь. И графа вашего, и литераторов, о которых вы так печетесь, и о дамах не забуду. Каждый по заслугам получит. Вот только с королевишной освоимся немного в доме ее благородного семейства…        В глазах темнело. Кровь леденела — стужей все тело оплетало, точно на ветру в мороз искупаться довелось. Воздуха совершенно не хватало, но блаженное беспамятство никак не могло одолеть измученное сознание…        Хруст. Еще более громкий, эхом в ушах. Боль — сильнее горло сдавило. Уже падая — не сдерживали его путанные нити — шум у дверей Яков Петрович слышал, только увидеть, кто в комнате появился, уже не мог. О дерево, целыми клубами нитей Мары укутанное, затылком ударился… До последнего клинок из рук не выпустил. Тело у самой обережной линии так и осталось лежать неподвижно.        Гоголь, тяжело дыша, на скамью повалился. По плечу когти кикиморы, видимо, прошлись — сюртук порван, пусть крови и немного. Повезло, что нечистым развернуться негде было: слабое, но преимущество, вот и вышел из схватки победителем. Здесь, у ног его, вторая кикимора лежала — с ножом в груди. Не помнил Гоголь, как это сделал и когда — будто руку его кто направил. С третьей кикиморой разобраться те же способности помогли — лицо свое истинное показал да приказал прочь убраться… Не ушла кикимора, но и нападать не стала. В сторону отошла, к монотонному шепоту княжны прислушиваясь, все по-глупому как-то в пустоту смотрела. Вот только… Ни на что больше сил не осталось. Даже…        Полный ужаса взгляд Гоголя был направлен на неподвижно лежащего у ног Мары Якова Петровича. Почти как в том видении. Вот уж даже Мара рядом опустилась, неспешно к кольцу с камнем-Алатырем потянулась…        — Яков! — полный отчаяния женский голос заставил Мару усмехнуться.        Ольга Дмитриевна у входа остановилась — бледнее смерти, рука наспех платком замотана, серое тряпье в дряни какой-то зеленой. Не одна — Бенкендорф пожаловал, непривычно взъерошенный, с саблей наперевес… Губы сжаты, щека оцарапана, только ни ярости, ни недовольства — лишь решимость на лице. Хотя… Разве что гнев во взгляде разобрать можно. С боем он сюда прорывался, что ли?        Голицын в сторону отошел — и не подумал встать на пути у Александра Христофоровича. В тени у самой стены укрылся…        Мара неторопливо на ноги поднялась, одаряя стремительно приближающегося Бенкендорфа своим безраздельным вниманием.        — Александр Христофорович, мы представлены не были, кажется, — в издевательском реверансе присела Мара да снова выпрямилась. — Имен много, во всех запутаться немудрено. Вот, думаю новым обзавестись. И лицо выбрала… Ваш подчиненный только мешал, вы не обессудьте, я…        Всем телом вдруг Мара содрогнулась. Необычайное тепло волной по всей комнате прошло — заставляя единственную выжившую кикимору под стол спрятаться. Затрещало что-то, захрипела Мара, дрожащие пальцы разглядывая, силуэт ее замерцал на мгновение — будто призраком обратиться хотела, только не вышло.        Тонкие женские пальцы по лезвию скользнули — тому самому, что из груди торчало. Острый металл легко кожу нежную на ладони разрезал… Повернулась Мара — к человеку, что шпагой ее пронзил.        — И будет мешать, черт побери, — все еще тяжело дыша, произнес Яков Петрович. Алатырь — тот самый, что в оправе кольца находился — огнем настоящим полыхал, точно пожар в засушливый день.        Закашлялась Мара. Медленно — мешал движениям ее клинок, пусть и недостаточно — к Якову Петровичу подалась, рукой к горлу его потянулась, нити белоснежные в воздухе материализовать пытаясь…        С глухим стуком отрубленная голова Мары на пол повалилась, космы по дереву разметались. С разницей в мгновения какие-то и тело следом опустилось.        — И не только он, бог свидетель, — с отвращением глядя, как красное пятно под отрубленной головой твари расползается, Бенкендорф саблю опустил. — Когда эта мерзость уже в стране переведется…        — На наш век хватит, — с горечью произнес Яков Петрович, как от боли поморщился да продолжил, без упрека, точно очевидное констатируя. — Вы припозднились. Позвольте… Нож какой-нибудь, выйти пока возможности нет.        — Снаружи кикиморы, будто со всех Петербургских болот их сюда свезли, — крепче сжал Бенкендорф саблю, в сторону Голицына с презрением покосившись. — Насилу сам пробрался… Своих людей там оставил, Торжевский командует. Пушкин тоже… Даже юноша этот, Лермонтов, остаться в безопасности не пожелал. Одно радует, Жуковский далеко, чтобы во всем этом участвовать. Что вы…        На полуслове замолк Бенкендорф, глядя, как Яков Петрович на пол сел, отрубленную голову за волосы притягивая, да нож поданный поудобнее перехватил. Ни одной эмоции на лице: сосредоточен, будто и вокруг ничего не происходило вовсе, только на мерцающий обережный круг изредка поглядывает.        — Откровенно не завидую этим кикиморам, — не удосужившись свои действия объяснить, искренне произнес Яков Петрович. Ни одной эмоции на лице: спокоен, будто оленя освежевать решил, а не скальп женский снимать.        Не продолжая расспросы, Бенкендорф стремительно комнату пересек, к княжне направляясь. Та сама ему в объятия бросилась, как к отцу родному, даже опомниться не дала да зашептала что-то тихо-тихо.        — Сжечь эту тварь нужно, — на удивление спокойно, едва ли не монотонно говорил Яков Петрович. Лезвие в плоть вгрызалось, по рукам кровь размазывалась, только ни одного лишнего движения — точно каждый день такое делать доводилось. Методично, нисколько не обращая внимания на поразительное сходство княжны и этого лица Мары, полосами кожу снимал. Успокаивало его это, что ли? — Подсказки всегда под носом, кто ж их заметит только. Космы ее сжечь, как чучело на Масленицу. Сколько народов куклу соломенную весной по полям носят, новое время так отсчитывая… Новой жизни место давая. И сколько народов судьбой да смертью это чучело величают.        Не обращал внимания Бенкендорф на негромкие слова Яков Петровича: мягко за плечи рыдающую княжну держал, по лицу понятно, что неловко приходится, вот рассеянно по голове и гладил, точно ребенка малолетнего.        — Николай Васильевич, у нас обережный круг сейчас действовать перестанет, он уже слабеет, а здесь никому не хочется еще раз с Марой дело иметь. Свечу подайте, не стойте столбом, другого огня у нас тут не найдется, — Яков Петрович недовольно на едва ли не позеленевшего от подкатившей дурноты Гоголя посмотрел. — Возьмите себя в руки. Не нужно всех этих ваших домыслов и параллелей. У нее любое лицо быть могло, не нужно сейчас ничего представлять, ясно? Свечи, Николай Васильевич, бегом!        Не грубость в голосе — но слышно, что возражать Яков Петрович не позволит. Казалось, еще какая-то причина — помимо вполне разумного опасения, что Маре силы вернутся, стоит обережному кругу пропасть, — заставляла его спешить. Все еще пытаясь справиться с подкатившей дурнотой, Гоголь свечу Якову Петровичу подал: не стена за обережным кругом, только воздух будто вязкий, далеко продвинуться не позволял.        Спиной к происходящему княжну повернуться заставил Бенкендорф: верно, незачем ей на такое смотреть. Едва ли не свою собственную смерть со стороны увидеть — тут и офицер бывалый дрогнет, не то что юная девица. Кошмары изведут.        Молча Яков Петрович свечу забрал.        Алатырь все еще пламенем жарким полыхал. Нет, руку не обжигал, только забыть о себе ни на минуту не позволил. Будто ожил — всеми оттенками красного да багряного блестел, точно пульсируя, и от тепла этого необъяснимого кровь по всему телу быстрее бежала. Сердце стучало, каждый удар в висках отдавался.        Никогда еще на памяти Якова Петровича его оберег так себя не вел.        И никогда еще Якову Петровичу не приходилось бороться со столь сильными эмоциями. Одна мысль — о том, отчего Алатырь вдруг столь силен оказался, что все колдовство Мары на нет свел, распаляла невероятную ненависть. До отчаяния такого, чтобы когтями сердце схватило, не дошло, только ярость нестерпимаяя.        Держаться.        Яков Петрович, уже мало заботясь о том, что рукава его — в прямом смысле — по локоть в крови оказались, плоти ошметки да волосы Мары в одно место побросал. Наклоняться даже не стал — так свечу в груду мерзости этой и бросил. Ни один мускул на лице не дрогнул, пока огонь плоть пожирал, зловонием по всей комнате отзываясь.        Зеленым да синим пламя окрасилось, стон тихий послышался — и в прах тело Мары обратилось. На месте огня — лишь пятно черное, лишь немного половицы закоптились. Кровь, что по полу растеклась, тоже пропала, следов не оставила.        Только вот с костюма Якова Петровича пятна пропадать не пожелали.        В последний раз сверкнул белым обережный круг — и тоже пропал, точно ощутив, что нет нужды в нем более.        Будто груз с плеч свалился. Проклятие, видимо, вместе с Марой в лету кануло. Вздохнуть бы — да где уж там. Ни на мгновение в руки себя взять камень-Алатырь не давал.        Нет, не столько камень, сколько…        Все с тем же бесстрастным лицом Яков Петрович повернулся да прочь из потерявшего силы круга пошел, не удосужившись трость поднять. Гоголю ни слова не сказал — тот, похоже, и не ждал, все смотрел, как плечи княжны вздрагивают: несчастная никак успокоиться не могла.        Голицын, похоже, все еще не верил в произошедшее. В полутьме у самой стены — ни звука, удивительно. Ни слова… В другой раз от блаженства глаза бы Яков Петрович прикрыл, тишиной наслаждаясь, только не сейчас. Не до того. Кого волнует Голицын, что он сделает сейчас, один, без поддержки, да еще и при Бенкендорфе.        Ольга.        Не ушла. Бледнее мертвячки какой, кожа блестит нездорово… Все еще смотрит туда, где с минуту назад окровавленное тело лежало, руку, платком перемотанную, к груди прижимая. Ни радости, ни печали — да и страха-то особого в лице ее не читается. Точно досуха выжали — вот и не в силах хоть что-то чувствовать. Только Якова Петровича увидела — глаза расширились, вдох чуть слышный с губ ее сорвался…        Слова Мары о цене все еще в сознании громыхали, ни о чем другом думать не позволяя.        Будь оно все проклято. Он должен знать точно…        Нисколько не церемонясь, за плечо Яков Петрович Ольгу схватил да платок на себя дернул. Увернуться та попыталась, ткань удержать — где уж там, против разъяренного зверя что сделаешь. Не вскрикнула от боли — только зажмурилась на мгновение, язык прикусывая.        Сама виновата. С самого начала, черт побери.        Яков Петрович зубами скрипнул, платок в сторону отшвыривая. Ожог у Ольги на кисти да предплечье — кожа пузырями вздулась, пятно чуть заметное — темно-коричневое… На запястье кровь виднеется — следы будто стереть пыталась, да не слишком преуспела — то ли с болью не справилась, то ли тряпье сухим оказалось…        Чертовому Алатырю, чтобы получить такую силу, нужна была его жизнь. Хотя бы его кровь, чужую камень не принял бы: Рецкой говорил, будто камень треснул, стоило его рукой оцарапанной коснуться. Значит, только Якова Петровича кровь. И если он, будь все тысячу раз проклято, жив, здоров и целехонек — вариантов остается не так уж и много.        Точно тисками запястье Ольги сжал — другое, здоровое, не высвободиться.        — Яков, умоляю… — слабо прохрипела Ольга: того и гляди, кашель снова душить начнет. Румянец болезненный по щекам пошел, пятнами некрасивыми…        — Что вы натворили, безумная вы женщина? — тихие, полные гнева слова. Пожалуй, даже стоявший в паре метров от Якова Петровича Голицын толком не разобрал. — Кого вы на тот свет отправили?        — Клянусь, я не… — Ольга отчаянно замотала головой.        Как это глупо — сейчас его пытаться обмануть, отрицать очевидное…        Алатырь руку обжег: гнев сознание затопил. Выпустил Яков Петрович запястье Ольги и, не в силах больше сдерживаться, за горло ее схватил, в стену затылком впечатывая. Не задумываясь ни на секунду, что шею в мгновение одно сломать может, все сильнее побелевшие пальцы сжимал…        Ольга лишь рот судорожно открывала, здоровой рукой слабо пытаясь высвободиться. Ногти обломанные по запястью царапнули — только эта слабая боль Якова Петровича в чувство не привела.        — Вы, хладнокровное чудовище, имейте мужество сказать, кого из моей семьи вы отправили на тот свет, — буквально прошипел ей в лицо, едва ли не сатанея от промелькнувшего в глаза испуга. — Кого? Отца или…        — Ни… Никого… — только и могла Ольга, что губами шевелить, слов толком не разобрать. И в глазах — нет, не страх. Вина, вот что это было. — Яков…        Невозможно. Эта женщина никогда в жизни виноватой себя не чувствовала, а сейчас — не врет, нельзя в таком положении врать…        Заставляя гнев утихнуть, выпустил Яков Петрович Ольгу. Таяло алое марево перед глазами, лениво отступало, увидеть и осознать позволяя, что едва не сделал. Как Ольга едва ли не по стене ползает, шеи слабо касаясь да кашляя. Провидение от дурного уберегло, что ли…        — Гуро, что вы творите? — холодный голос Бенкендорфа в реальность вернул. Сюда спешит — но далеко еще, верно, не сразу заметил. — Совсем обезумели?        — Я… Никого… Все живы, — через кашель Ольга заговорила, на пол обессиленно сползая. — Отец ваш там же, где и был… Как за ночь доберешься…        Не плакала Ольга: вот только из взгляда ее будто жизнь уходила. Кашель прекращался, пусть все еще тяжело слова давались.        — Я вас в подвале сгною, если сейчас же не… — ледяным тоном, заставляя кровь в жилах стыть, начал было Яков Петрович.        — Вы — мерзавец, как вы можете так… — подоспевший Гоголь не выдержал, полный отвращения взгляд в сторону Якова Петровича бросая.        — Я смею что угодно, Николай Васильевич, когда дело касается моей семьи и моей жены, ясно вам? — рявкнул вдруг Яков Петрович, заставляя Гоголя застыть в удивлении.        — Уймитесь сейчас же, — бросил вошедший Торжевский, тревожно на Ольгу поглядывая. — Я был там. И я вас заверяю, что никто, кроме этой ведьмы-Марии на тот свет не отправился. И с ней бы ничего не было, только его светлости не понравилась мысль свидетеля оставить. И, Николай Васильевич, несчастная все равно была без сознания, когда ее убили. Вас, нашего тонко чувствующего, это успокоит?        — Михаил Васильевич, — вкрадчиво вдруг начал Яков Петрович, не замечая, как в стороне Бенкендорф кулаки недовольно сжимает. — При всем моем уважении. Документы помните, что вы с утра принесли?        Торжевский быстро подошел к Ольге, осторожно помогая той подняться:        — Если бы моя сестра была чудовищем, способным убить собственного ребенка… Пусть даже ребенок этот и от вас, — твердо дернувшуюся было Ольгу удержал, снова платком руку ее обожженную укрывая, — я бы первый отправил ее на тот свет. Прямо там, рядом с проклятым костром, и оберег ваш чертов в чаще выбросил.        — Тогда поведайте же, каким образом все провернуть удалось? — ядом голос Якова Петровича сочился.        — Ваш оберег будет полыхать еще сутки, а потом перестанет, — Ольга заговорила: неожиданно ровно, пусть на ногах едва держалось. Голову гордо подняла — все бледнее с каждым мгновением, казалось, вот-вот от боли сознание потеряет, только взгляд от Якова Петровича не отвела. — Для вас, чтобы вы в своих безумных затеях выжили. Вашего сына. Ножом. Мишель сам мальчику ладонь перевязывал. Остальное — ведьминская кровь. Ради вас.        На мгновение Ольга остановилась, глубоко вздохнула, сознание успокаивая.        — Вы… Вы всегда обо мне именно так думали, — слабо оперевшись на руку Торжевского, Ольга выпрямиться попыталась, только пошатнулась. — Вы живы. Все закончилось. И видеть вас я больше не хочу.        Яков Петрович молчал.        Уже и Мара мертва, и Рецкой не мешает, и Голицын влезть не может — только все равно наперекосяк, как ни бейся.        — Бог свидетель, как мне надоели ваши семейные проблемы, Гуро, — прошелестел вдруг Бенкендорф. — Вы всерьез полагаете, что я Ольгу Дмитриевну сюда бы пустил, не выспросив всего в подробностях? Головой ударились? Возьмите себя в руки наконец!        Пожалуй, у Якова Петровича совершенно не осталось сил, чтобы хоть как-то на это ответить: лишь чинно кивнул, все еще размышляя.        — Превосходно. Отпуск вам дать на пару дней? — сурово продолжил Бенкендорф. — Поразительно. Приводите себя в порядок и вперед — работы полно, один из влиятельнейших людей государства — предатель, желавший дурного дочери почившего Государя. Торжевский, Ольгу Дмитриевну доктору поручите и сюда возвращайтесь, надеюсь, хотя бы вам я не должен указывать, что следует делать.        — Я задержусь. Михаил Юрьевич ранен был, и довольно серьезно, — сочувствующим взглядом Торжевский на Гоголя покосился. — Им уже занимаются. Мы кровь остановили, только… Медлить, право, нельзя.        — Как только возможно станет — Пушкину заботы поручите, и обратно, — стремительно развернувшись, Бенкендорф направился к Гоголю с княжной.        Ни словом не удостоив Якова Петровича, Торжевский торопливо повел Ольгу Дмитриевну прочь из комнаты.