Зверь о двух головах

Гет
R
Завершён
48
автор
Размер:
161 страница, 20 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
48 Нравится 20 Отзывы 7 В сборник Скачать

Глава 17. Боль, в чернильных строках укрытая

Настройки текста
       Яков Петрович горько усмехнулся и, устало потирая глаза, ненадолго оторвался от листа, исписанного изящным женским почерком. В отблесках пламени свечи очень уж хорошо видно следы — кто-то ронял на бумагу самые настоящие слезы. А вот чернила не поползли — стало быть, сдержаться автор смог, когда за строки принялся, эмоции под контроль взять. Невероятно.        — Такие искренние слова. Вы и представить не можете, насколько я был потрясен, когда получил это письмо, — вкрадчивый, мелодичный голос Якова Петровича легко перекрывал сдавленные всхлипы скрытого в полумраке человека. Вон как сжался, руки кусает. Момент бы не упустить, не перегнуть бы, чтобы умом не тронулся.        Рыдания отчаявшегося человека. Какая невыносимая гадость. Еще немного потерпеть придется — вот-вот допрашиваемого прорвет: уже умоляет шепотом, чтобы Яков Петрович прекратил. Главное — правильный ключик подобрать, а там только записывать и останется.        Яков Петрович поудобнее устроился на крышке стола, чуть кивнув молодому человеку в синем мундире у самой двери: тот с готовностью взялся за перо.        — На чем мы остановились… Ах да. «…лишения, что мы вынуждены испытывать, невыносимы. Заклинаю Вас, ради былой дружбы…» — точно песней речь лилась, повторяя умоляющий тон автора. Услышав протяжный вой, сорвавшийся с искусанных губ допрашиваемого, Яков Петрович на мгновение остановился, едва ли не с торжеством взглянув на несколько затейливых мелких лезвий на столе. Сбитые кулаки, окровавленные ножи, крики… Торжевский талантлив, но до сих пор продолжает верить, что волю человека эффективнее всего ломает исключительно боль.        Нет, именно с этим допрашиваемым Якову Петровичу особо церемониться не хотелось, да и отчаяние его удовлетворение вызывало, только… К чему спешить, успеется. Сначала — работа.        — Любезный вы мой, не разочаровывайте вы так… Представьте, как больно было бы узнать этой святой женщине о вашей участи? — Яков Петрович осторожно сложил письмо: бумага захрустела, камень-Алатырь в пламени свечи багровым снова блеснул. — Вы и говорить начали уже, к чему теперь останавливаться? Что вам мешает? Мне, конечно, доставляет определенное удовольствие такое ваше положение, но я — сторона заинтересованная, вы простите великодушно. Так…        Настойчивый стук в двери заставил Якова Петровича тяжело вздохнуть. Как же не вовремя, право, неужели еще немного подождать нельзя? С другой стороны, пусть допрашиваемый немного помучается в одиночестве. В тишине, осознавая, что снова мучения его продолжатся… Да, пожалуй, можно прерваться, несколько часов лишь в пользу следствия сыграют.        Оставляя допрашиваемого на попечение жандармов, Яков Петрович ловко подхватил пальто и вышел прочь. Особо не утруждался: эти без соответствующего приказа лишнего себе не позволят. Не зря у Бенкендорфа на особом счету — в такое дело допущены…        — Михаил Васильевич, а вы быстро вернулись, — с наигранной улыбкой Яков Петрович взглянул на дожидающегося его Торжевского да с нескрываемым удовольствием продолжил. — У нас тут процесс полным ходом идет, интереснейшие вещи выясняем. Послушать не желаете?        — Александр Христофорович просит не задерживаться, — пожалуй, слишком холодно бросил Торжевский, чуть хмуро на бумаги в руках Якова Петровича взглянув. — Позвольте спросить, это…        — Так, письма старые. Давно сжечь пора, а оно вон как пригодилось, — Яков Петрович демонстративно по сгибу бумаги тремя пальцами прошелся. — Слова тоже ранить могут, поверьте.        — Мне бы хотелось, чтобы этого человека ранили не только слова, — Торжевский на каблуках развернулся да к лестнице направился.        — Ну-ну, Михаил Васильевич, — с неизменной улыбкой произнес Яков Петрович, ни на шаг от Торжевского не отставая. — Это позже. Нам отрешиться от личного следует.        Торжевский головой повел, точно язык прикусывая, чтобы грубое что-то не сказать:        — Вы за эти несколько дней слишком уж от личного отрешились, разительная перемена.        — Вас, талантливый вы наш, от лишних тревог берегу, — вкрадчиво ответил Яков Петрович, у входа в рабочий кабинет Бенкендорфа останавливаясь. — Не разорваться же вам, весь в делах, еще и об Ольге Дмитриевне волноваться. Понять не могу, когда только вы так сойтись успели…        — Некоторые события даже малознакомых людей породнить способны, а Ольга — моя кузина, — сухо бросил Торжевский.        — Мне ли не знать, я в свое время из схожих побуждений даже женился, — с тихой насмешкой произнес Яков Петрович.        Сапоги о половицы громко ударили: Торжевский внезапно остановился, сжимая кулаки.        — Если это такой затейливый способ поблагодарить — милости прошу, — лед в голосе Торжевского ощущался. — После устроенной вами сцены Александр Христофорович был недоволен, и успокоить его оказалось непросто.        — Это так по-семейному, я даже не знаю, что ответить, — елейным тоном протянул Яков Петрович: вот только по глазам видно, что гнев скрыть пытается. — Никому же и в голову не придет, что подобное на вашей карьере сказаться может…        — Ольга уезжает. Я просил Александра Христофоровича, и он позволил, — отчеканил вдруг Торжевский. — Не смейте мешать. Судя по всему, работать вместе еще не раз доведется. Не усложняйте и без того непростую ситуацию.        — Уверяю вас, любезный Михаил Васильевич, — предельно вежливо прошептал Яков Петрович, уже открывая двери, — у Ольги Дмитриевны будет возможность решить это самой. Какие усилия вы бы ни прикладывали.        Алатырь снова красным полыхнул.        Торжевский зря напомнил: и без того Якову Петровичу эти несколько дней непростыми показались. Работы полно: и с Голицыным, и с Пушкарским (которого, к слову, Торжевский в самом деле изловить ухитрился, потому и вернулся рано). Ладно хоть Гоголь на себя заботы о княжне взял, пусть поговорить так и не удалось: верно, неловко себя тот чувствует, раз избегать его пытается. Вот только работе этой — что ни передохнуть, не отоспаться не давала — Яков Петрович почти рад был.        Потому что где-то в глубине души Яков Петрович понимал: слишком много всего случилось за эти несколько дней. И обдумывать все именно сейчас казалось невыносимым.        Торжевский легко обошел Якова Петровича: спешит, похоже. Отчет свой затянул…        — …пока под замком, троих своих людей приставил. Мы нашли несколько мест, в которых монахи за ним присмотрят, только первое время все равно под негласный надзор поместим. Что же до…        Яков Петрович мрачно усмехнулся. Право, к чему рассказывать, что Голицын еще сообщил: Бенкендорф лично его допрашивал. Оказалось, в восемьсот третьем году еще о Маре светлейший князь узнал, о жертвах, что ей приносили, о том, что детей императора он убивать угрожала… За долгие годы и лично с духом встретиться ухитрился, и договориться попытался, а после - вовсе решить, что Бенкендорф с делом своим не справляется (правда, в аккурат после того, как в отставку почетную был отправлен). Несчастный Озерской почти до правды добрался — потому и просил к Обществу Бенкендорфа не обращаться, чтобы княжну подальше от Голицына держать, вот только… Понимал, что по краю ходит и при любом покушении первый пострадает, потому и написал о своих подозрениях — лично Бенкендорфу. И отослал — через какого-то из литераторов, Александр Христофорович имени не назвал. Вот только обсудить письмо не довелось: через пару часов Озерского кикимора на тот свет отправила.        Голицын раскаивался — по заверениям Александра Христофоровича, вполне искренне.        Решено было подальше куда его сослать — все Общество мысль одобрило. Вот только сам Алексей Борисович вдруг слезно о другом немного просить стал: в монастырь уйти решил.        Якову Петровичу, признаться, затея эта дурной шуткой казалась, если не насмешкой: лично слов Голицына он не слышал, только письмо собственноручное видел. Странно представить князя — минимум с одним из смертных грехов в давней дружбе, судя по фигуре, — в монашеской рясе. А уж тем более — принявшего обет молчания.        Голицын, черт побери.        Стоило Бенкендорфу об этом на собрании объявить, присутствующие сами дар речи потеряли. Больно чудно. Только судя по взгляду Бенкендорфа — не шутил, а насмешек на этот счет не потерпит. Вот и решили просьбу Голицына выполнить.        Рассеянно взглядом по кабинету Яков Петрович скользил, толком слова Торжевского не слушая. Бенкендорф вечером уезжает — вот и пожелал в подробностях услышать, что уже подготовлено да что запланировано. Выглядит, признаться, уставшим: если и спал пару часов, то хорошо. Еще бы: с утра — с литераторами несколько часов беседовал, а это кого угодно утомит. Теперь — их с Торжевским вызвал, даже Ольгу Дмитриевну привести велел…        Яков Петрович прикрыл глаза.        — У вас все? — Бенкендорф исподлобья взглянул на Торжевского. Странная мысль вдруг пришла в голову Якову Петровичу: казалось, что весь этот отчет Бенкендорфу показался лишним. — Работайте дальше, как разрешится — сообщите. И… Ольга Дмитриевна, думаю, вам уже известно, что княжна уезжает из Петербурга? Как и о ее дальнейших планах отправиться в обитель. Я хочу, чтобы вы нашли время и побеседовали с Еленой Александровной. Насколько мне известно, княжна не хотела, чтобы вы следовали за ней.        Яков Петрович невольно на Ольгу Дмитриевну взглянул. Та удивленной казалась — насколько вообще на ее лице эмоции читались. В кресле все это время просидела, внимания не привлекая — и ни звука. Будто бы и не слушала даже, о чем говорят. Точно жизнь куда-то совсем ушла.        — Стало быть, Ольга от своих обязанностей свободна? — с явным облегчением спросил Торжевский, заставляя Бенкендорфа нахмуриться.        Что-то точно не так.        — Думаю, что именно так. Я все-таки хочу сам с вашей сестрой побеседовать, — Бенкендорф на ноги поднялся. — Только с Яковом Петровичем еще обсудим нашего гостя в допросной. Вы, Михаил Васильевич, спешили? Не задерживаю.        Не стал Торжевский спорить, пусть и уходить желания особого не демонстрировал. Стоило двери за ним затвориться, Бенкендорф едва ли не облегченно выдохнул. Неторопливо бумаги какие-то к себе притянул да мрачно на оставшихся в комнате взглянул.        — Что у вас с Пушкарским? Что-нибудь узнали? — безэмоционально вдруг произнес Бенкендорф. — Торжевский над ним несколько часов бился, без особого успеха, и я не тороплю вас, но вопрос очень важен.        — Узнал, — не скрывая гордости, ответил Яков Петрович. — За госпожой Ливен его лично Мара послала, потому Голицын ничего и не рассказал. Вот только мне кажется, что не его одного, а еще нечисть одну…        — Больше ничего? — поднялся на ноги Бенкендорф, сжимая в руках распечатанный конверт. — Мара при нем о ком-то еще упоминала?        — Вынужден признать, что Пушкарский, похоже, не совсем понимает, что имел дело с нечистью, — Яков Петрович пожал плечами.        Бенкендорф нахмурился еще сильнее и, заложив руки за спину, подошел к окну, явно над чем-то раздумывая. Не мешал ему Яков Петрович, молчание обрывать не желая.        — Хорошо… Постарайтесь к утру выяснить наверняка, — тряхнул головой Бенкендорф, вдруг суровым взглядом Якова Петровича одаряя. — Завтра к вам посыльный явится. Дальше… У нас все еще на улицах погибают люди от болезни, которую мы связывали с Марой. К слову, Яков Петрович, если выяснится, что без княжны не справиться — пошлете за Еленой Александровной незамедлительно. Пока решено, что в ближайшие несколько дней она уедет. Безопасность семьи Государя остается исключительно за мной, однако в столице должен быть порядок. Торжевскому уже сказал, теперь вам. Голицын занимал в Обществе важное место и, несмотря на свои недостатки, выполнял множество работы. И раз я уезжаю, все… Абсолютно каждое дело в Обществе переходит под ваш контроль, Яков Петрович. Литераторы, болезни, нечисть… Я полагаю, вы справитесь? Отвлекаться ни на что не станете?        Яков Петрович выпрямился, понимая к чему клонит Бенкендорф.        — За Мару и вам, и Торжевскому орден полагается, — буквально прожигал взглядом Бенкендорф Якова Петровича. — Лично вас к осени… Не позднее ноября в тайные советники произведут, будьте уверены. Позабочусь. Так что собирайтесь после всех этих нервных потрясений, в порядок себя приводите и за работу. Мне не следует напоминать, какая ответственность и по какой причине ложится на ваши плечи?        Яков Петрович склонил голову. В этом весь Бенкендорф: казалось бы, наградил — только наказал сильнее. Приказ понятен — разобраться буквально со всем, что по вине Голицына в столице происходит. Похоже, свободно вздохнуть ему нескоро доведется.        — Превосходно. Теперь с вами, Ольга Дмитриевна, — взгляд перевел Бенкендорф: Ольга медленно на ноги поднялась. — О княжне заботиться больше нет необходимости. Я надеюсь, что в ближайшее время не услышу ничего о странных отравлениях и подобном. Из столицы вы вольны будете уехать куда угодно, я обещал Торжевскому, но только после того, как с болезнью дело разрешится. Думаю, ваши способности здесь могут пригодиться.        — Благодарю, ваше сиятельство, — чуть слышно произнесла Ольга Дмитриевна, слабо кашляя.        — Благодарите… Письмо возьмите, Доротея просила вам лично передать. Всевышний свидетель, как с вашей семьей всегда сложно, Гуро, — в сердцах бросил Бенкендорф. — Разберитесь уже с документами, не приведи господь какой-нибудь недоброжелатель объявится, вашего батюшки достаточно, чтобы на Третье Отделение тень бросить. Все, свободны, оба.        Прижимая к груди распечатанное письмо, Ольга Дмитриевна присела в реверансе и покинула кабинет. Яков Петрович следом поспешил:        — И куда же вы уехать решили? — уже в коридоре легко Ольгу остановиться заставил.        — Подальше от этого воздуха, пока дышать еще могу, — Ольга виновато взгляд отвела. Интересно: обожженная рука перевязана, не видно ничего, а вот здоровая — вся в царапинах да синяках, только вблизи и разберешь. — Этому вы мешать не станете?        — Вы до сих пор ни со мной, ни с княжной даже письмом не обменялись… Торжевский? — не обращая внимания на то, как Ольга вздрогнула едва заметно, Яков Петрович здоровую ее руку повыше поднял, на свету разглядывая. — Неужели запер? Вы уставшей кажетесь.        — Как и вы, — осторожно пальцы Ольга высвободила, с опаской на камень-Алатырь покосившись.        — Значит, запер, а вам не по душе, — Яков Петрович тяжело вздохнул да на себя Ольгу Дмитриевну взглянуть заставил, мягко подбородка ее касаясь. — Вы сами хотите уехать?        Ольга Дмитриевна зажмурилась на мгновение, будто с силами собираясь:        — Яков, не нужно.        — Вы правда хотите уехать? Не беспокойтесь, я и не думал запрещать, — спокойно произнес Яков Петрович, подавив желание поправить выбившуюся из прически Ольги прядь. — Вы снова убегаете, так?        Едва ли не подушечками пальцев Яков Петрович ощущал, как чаще сердце ее бьется. Забавно: кровь по телу все быстрее, а сама Ольга будто оцепенела. Бледнее с каждым мгновением, даже не шевельнется.        — И это правильно, — ответила наконец Ольга. — Я уеду, как и хотела.        — Помните Пушкарского? — не к месту вдруг ввернул Яков Петрович, так и не подумав руку убрать. — Он нас недавно отравить пытался. Только скажите, и…        Ольга Дмитриевна вздрогнула и сделала шаг назад. Неуловимо лицо ее изменилось, во взгляде что-то теплое заблестело. Осторожно руку вперед выставила, не позволяя расстояние сократить.        — Не нужно, — явно не о Пушкарском Ольга говорила. Тон уверенный, только слышно, как сама с собой борется, тяжело ей решение далось. — Мне следовало вам рассказать сразу, как только приехала. По-другому бы все пошло. Камень этот… Я заслужила, наверное, но… Сделанного не воротишь.        И ни слова вслух, что он ее, собственно, едва не задушил.        Снова осторожно за руку Яков Петрович Ольгу взял, едва ощутимо губами запястья касаясь. По виску ногти женские мягко прошлись, зажмуриться заставляя…        — Я решила, — голос Ольги дрогнул заметно. — Я уеду. Сейчас… Сейчас не могу.        В мгновение одно выскользнула да прочь по коридору пошла — только юбки зашуршали.        Дьявол.        Мысль о том, чтобы снова к Пушкарскому идти — пусть даже не продолжать давние умоляющие письма его почившей жены читать, а лишь выслушивать исповедь — невыносимой казалось. Успеет, сейчас передохнуть нужно. Лермонтова навестить, к примеру. Заодно узнать, чем этот удивительный юноша руководствовался, в Голицына стрелял. Здесь и недалеко должно быть…        Пушкарский пока пусть подумает, жену свою, Софью Николаевну, повспоминает. Гордость уязвленная его терзает — жена вымаливала у Якова Петровича помощь и мужу сказать не подумала. Злиться бы — только как злиться на давно уже мертвую?        За полчаса каких-то добрался Яков Петрович. Слуг легко обошел — только и нужно было имя назвать, даже ведомство упоминать не пришлось. Вот только на самом пороге уже с Гоголем и Пушкиным столкнулся.        — Николай Васильевич! Уж не думал вас здесь застать, слышал, вы все при Елене Александровне находитесь, — улыбнулся Яков Петрович, нарочно не замечая светящегося странным восторгом Пушкина.        Гоголь, точно смутившись, голову опустил, исподлобья на Якова Петровича поглядывая. Ссутулился виновато да плечо потирать принялся: то самое, по которому его кикимора царапнула.        — Отлучился ненадолго, меня заверили, что княжне сейчас ничего не угрожает. Только… Вы правы, Яков Петрович, я обратно спешу, — странно Гоголь на Пушкина взглянул: тот нахмурился натужно, пытаясь серьезным казаться, да кивнул. — Нам поблагодарить вас следует… За Мару. А я извинения свои принести хотел, что не рассказал сразу всего…        — Да полно вам, Николай Васильевич, кто-то должен был это сделать, — радостно перебил вдруг Гоголя Пушкин. — Господину Гуро должно было интересно на месте наживки, так сказать, оказаться, а то все сам интриги плетет… Не правда ли, Яков Петрович?        Какое неприкрытое ехидство в голосе: едва ли не цветет от счастья Пушкин, гордостью за друга пылает. Сколько лет Яков Петрович его знает, десять? Пятнадцать? Ничуть не меняется, все также жизнь через край плещется, энергии на пятерых хватит.        — Николай Васильевич, я уже говорил однажды, что вы мне глубоко симпатичны, — тепло улыбнувшись, произнес Яков Петрович, не удосужившись ответить Пушкину. — А за вашу последнюю выходку, признаюсь, даже горд. Похоже, научить вас чему-то полезному сумел. Надеюсь, горечь тех событий, невольными участниками которых мы стали в Полтавской губернии, несколько поумерится в вашей душе? Один долг, с позволения сказать, вы мне вернули.        — Я думаю… В тех смертях я виноват лишь немногим меньше вашего. Я вам не доверяю, но… — выше голову Гоголь поднял, не замечая, как к потолку глаза Пушкин возвел. — Я почти уверен, что литераторы могут работать вместе с вашим Обществом, как бы сложно это не было. Забывая о старых обидах. Это… Может быть полезно. Для всех.        — Браво, Николай Васильевич! — все еще хитро улыбаясь поникшему Пушкину, воскликнул Яков Петрович. Настроение стремительно улучшалось. — Александр Сергеевич, засвидетельствуйте. От вас подобных мыслей не жду, вам куда больше с нашими людьми соперничать нравится, но мы не в обиде. Лучше вот что мне скажите, как там Михаил Юрьевич? Позволите одному войти, или вместе?..        Переглянулись Пушкин с Гоголем.        — Доктора говорят, что рана не слишком серьезная, только до выздоровления далеко, — тяжело вздохнул Пушкин, явно с собой отчаянно сражаясь: непривычно ему было с Яковом Петровичем разговаривать без оскорблений да угроз. — Лихорадило Михаила Юрьевича… Я своему другу написал, он явиться вскоре обещал. Вы заходите… Даже я полагаю, что ничего страшного от вашего визита не случится.        Кивнул Яков Петрович — да в дверь указанную постучал. Гоголь с Пушкиным взглядом его проводили — вот и не заметили за окном незнакомца странного. В цилиндре высоком, не лишенном изящества, но потрепанном костюме… И ладно бы одежда — еще одна вещица покоя не давала. Лицо его тряпьем перемотано — от самых глаз и до рта. Точно носа у него вовсе не было…        — Михаил Юрьевич, доброго здоровья, — начал Яков Петрович, с интересом на рукописные листы у постели больного разглядывая: стихи, судя по форме текста. — О самочувствии не спрашиваю, думаю, надоели вам такие расспросы…        — Вы правы, Яков Петрович, — чуть поморщившись, Лермонтов попытался поудобнее на подушках устроиться: сильнее побледнел. — Навестить меня решили? Думаю, со своими вопросами, иначе зачем я вам. Хоть повеселите…        Яков Петрович брови поднял от такой проницательности:        — Не без этого… Разве мог я не прийти, если вы меня удивить смогли, — не обращая внимания на хмурый взгляд Лермонтова, Яков Петрович взял в руки один из непросохших еще листов. — Вам, верно, неудобно, так зачем писать?        — Вдохновению никакая болезнь препятствовать не должна, — устало произнес Лермонтов. — Мысль хорошая… Что жар-птица, изловить — везение огромное. Мгновение упустишь — и лишь перья в руках останутся.        — И кто только вам мысль интересную подал, уж не Гоголь ли? — с теплотой в голосе пробормотал Яков Петрович, всматриваясь в чернильные строки.        — Даже если и он, это не имеет значения, — ощерился Лермонтов, снова пытаясь сесть.        — Да не нервничайте вы так, Михаил Юрьевич, я разве же сомнениям ваши мысли подвергаю? — мягко перебил того Яков Петрович. — Я совсем по другому поводу пришел, тревожить вас не хочу… Зазывать вас в общество графа Бенкендорфа — затея глупая, я уж понял, не беспокойтесь и не горите раньше времени праведным возмущением. Вы мне вот что лучше скажите. Зачем в Голицына-то стреляли?        И без того казавшиеся огромными на бледном лице глаза Лермонтова увеличились в размерах:        — Вы не шутите?        Яков Петрович лишь улыбнулся, с интересом уставившись на Лермонтова.        — Вы Пушкина не особо жалуете… Не спорьте, вам лично он не слишком по душе, я не слепой, — тихо заговорил Лермонтов. — Только всем Обществом его оберегаете… Арестуй его Голицын, тем более по обвинению такому — шум бы поднялся, неразбериха, вам работать мешать стали… Объяснения требовали. До Государя наверняка бы новость дошла… А к чему нам это было? Моя же скромная персона такого внимания не привлечет. Правда… Уж не думал, что для Василия Андреевича моя хитрость так обернется. Глупо получилось, признаю.        — Не так уж и глупо, — после паузы произнес вдруг Яков Петрович да с искренним уважением на Лермонтова посмотрел. — Для человека из Общества графа — и вовсе правильный поступок. Только у литераторов иначе, как я убедился. Ваши связи… Несколько иного рода. Берегите таких друзей, Михаил Юрьевич. Дружба очень часто — далеко не преимущество. Это невероятная роскошь, которая не каждому доступна. Не думаю, что вы моим предложением когда-нибудь воспользуетесь, все-таки Пушкин вам ближе. Но если помощь понадобится — я слышал, вы из Московского университета переводиться надумали, к примеру, — обращайтесь.        По-отечески улыбнувшись, Яков Петрович вернул исписанный Лермонтовым лист на место, еще раз с интересом скользнув взглядом по строкам. Обрывок, черновик, быть может, еще только набросок… Но очень уж точно замечено Лермонтовым — о себе да о друзьях-литераторах.

Пора, пора насмешкам света Прогнать спокойствия туман; Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан? Он хочет жить ценою муки, Ценой томительных забот. Он покупает неба звуки, Он даром славы не берет. (1)

       Пожалуй, если справится Лермонтов со своей противоречивой натурой — какой выдающийся человек миру явится. А если нет… Почище Пушкина недоразумением окажется. __________________________________________ (1) строки из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Я жить хочу! Хочу печали…», датированного июлем 1832 года.
Примечания:
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.