Краски осени. Этюды

*** Богдан едва заметно морщится и тут же проводит рукой по гармошковидным складкам на лбу: за окном пронзительно орут галки под аккомпанемент нервно гудящих в предвечерней пробке машин и свиста ветра в ушах. Даже осень в Москве нафталиновая. Похожая на белый порошок, зависимость от которого мгновенная. Богдан закрывает окно и глубже вбирает воздух чуть покалывающей после перенесенного недавно бронхита грудью. На душе спокойно и морозно; где-то за стенкой Андрей в очередной раз отсматривает почти готовые материалы и над чем-то громко смеется. Чертовы галки. *** В парке на удивление уютно и безлюдно; кажется, этот прохладный осенний денек идеально создан для того, чтобы прогуляться всей командой, да заодно отснять видео для полуфинала. Под тяжелыми ботинками хрустят опавшие листья, и Богдан словно воочию видит, как ломаются невидимые скелеты и рвутся черенки-сухожилия, отчего в груди в очередной раз покалывает. Лисевский натягивает на голову капюшон и закрывает себе две трети обзора. Теперь он не видит, как улыбается Андрей, бросая любопытным неугомонным птицам остатки батона, и как обыденно швыряет в его лицо изучающие взгляды. Богдан сильнее кутается в тонкую кожанку и впервые в жизни видит: крылья у здешних галок серые. Лживые галки. *** За шесть с лишним лет Лисевский так ничему и не научился. Он все так же верен сам себе и своим ебанистическим мировоззренческим постулатам. Он все так же с трудом засыпает, полуистерично смеясь над суперновыми открытиями ученых о специальной дыхательной гимнастике или аутотренингами; все так же забрасывает в себя пару чашек кофе и несколько сигаретных порций, его вещи все так же занимают полторы полочки в шкафу, а еще половину — тщательно упакованная в чехол гитара. На тумбочке все так же лежит на пятнадцать страниц прочитанная книга, раз в два-три дня он не забывает смахнуть с нее пыль и через не могу осилить еще несколько строчек. Все так же стопорится на одной и той же фразе «Надо действовать!» и так же, громче, чем нужно, хлопает твердой матовой обложкой. Хорошо усвоил он только одну непреложную истину. Похуизм не спасает от любви и никогда от нее не спасет; любовь же запросто излечивает от похуизма. Лисевский и сам не замечает, как в автомате сначала берет сладковатый латте, и лишь потом вспоминает о том, что так и не взял себе двойной эспрессо без сахара. Лисевский и сам понять не может, почему сломя голову несется по первой просьбе Андрея, в то время как неумело игнорирует прямые требования капитана. Ему и невдомек, что прямо сейчас Андрей улыбается, в третий раз за полчаса прокручивая записанное аудио, давая себе обещание повторить заезженную фразу «Ты лучший» не только после выступления, но и до него тоже. Странные галки. *** Богдан предельно вежлив в любой ситуации, но от его вежливости веет тотальным, ледяным равнодушием. — Доброе утро, — хмуро здоровается Лисевский, замирая от неожиданности в полуметре от поднимающегося по ступенькам Андрея. Андрея заебало искрить неискренними поздравлениями и пожеланиями, на его лице отражаются все натуральные эмоции, а сам он — живое средоточие страниц из учебника по практической психологии, посвященных Триплету и немножечко Фрейду. — Богдан, ты че вышел? — грубо роняет он, и Лисевский заходится в обескураживающей улыбке, осознавая, что впервые его скорлупа дает неглубокую, но трещину. То ли в этой показной грубости больше похуизма, чем в статично-каменном выражении лица Богдана, то ли действительно «по венам кровь» не только у него. Лисевский обходит массивную фигуру капитана, радуясь, что сталинские дома отличаются шикарным пространственным решением, и выходит на улицу, приканчивая очередную сигарету в позорные семь затяжек с перерывами. Окурок флегматично летит куда-то в пожухлую траву на клумбе у подъезда, и полоумевшие птицы резво устремляются вслед неожиданному «угощению». Глупые, глупые галки. Глупый, глупый Андрей. *** Черное небо за белой оконной рамой, черные очертания небоскреба напротив с желто-оранжевыми квадратами, за стеклом которых кипит жизнь; если как следует прислушаться, можно даже различить томные звуки фортепиано и пронзительный фальцет кого-то из орущих. В столице свой ритм и своя музыка вечернего распорядка. У Богдана же — луна на велюровом черном небе и мысли о том, что, быть может, это небо — не воздушная оболочка, а то самое плотное покрывало, а луна — это всего лишь дырка, через которую в вакуумный мир проступает неидеальная трещина этого бренного мира? Если это так, Богдан не будет давать ему второго шанса. Богдан вообще считает, что этого второго шанса никогда не было и не будет, это не бокс, где дают три нокдауна, и в каждом еще и считают до десяти. Андрею бы, наверное, такой расклад понравился: упал — но еще можешь встать, можешь встать и победить, только собери всю волю в кулак, а злость — в перчатку. Лисевский, кажется, и не чувствует необходимости вставать. Вернее, не так: он не чувствует, что падает. Падение давно уже стало естественным состоянием его организма. Богдан убежден: это не он камнем летит на дно, это кто-то в преисподней увеличивает свою жилплощадь за счет земного слоя вселенной. Комитет по рациональному использованию жилых квадратных метров тоже в доле. У этих господ давно уже все схвачено. Только люди летать не могут, а полет — без усилий подъем ввысь. Подальше от прогнившего дна. Счастливые галки. *** Съемочный вечер в подъезде преисполнен легкими подстебами друг друга, полуностальгическими воспоминаниями Андрея из недавнего давнего прошлого, а еще застывшим стеклянным взглядом Богдана, на автомате перебирающего струны гитары. — За работу, ребят, — голос у капитана обманчиво-мягкий, вот только за шелковистым бархатом все, кроме Лисевского, чувствуют сталь. Лисевский ничего не чувствует; он только вдруг охреневает, когда Андрей, в своем странном светлом спортивном костюме, садится прямо на холодный подъездный пол. — А ты че там? — все так же похуистично выдает Богдан, поудобнее обхватывая гриф гитары, и морщится, потирая тыльной стороной ладони выступившие капли холодного пота на лбу. Твою мать, он же не спит, но почему не может избавиться от морфийного ощущения того, что, блять, Андрей у его ног, а он, блять, ничего не может с этим поделать, и, блять, даже как следует порадоваться и позлорадствовать по этому поводу не может! Лисевский смеется, ему действительно почему-то смешно: вот он, апогей его экзистенции, окончательно помножившей на ноль все потуги его зародышей эссенции, и все, все его существование — это кривоватая, односторонняя ухмылка, помноженная сейчас на число с бесконечным количеством нулей, ради пародии на смех. И этот смех — не безумный; этот смех — не ненормальный. Это просто смех того, кто окончательно заебался, в гротесковой форме бытия — чудесный повод для исследований в области паранормальной психологии, где горе-ученые, возможно, снова обнаружили бы несуществующий синдром или отклонение. Как там сказал дядюшка Зигмунд, есть необследованные? Здесь и обследовать не надо: не подходит ни один диагноз и в то же время подходят все. Им бы поменяться местами, ролями, значимостью в команде и даже шмотками — Андрею не мешало бы проявить свою сущность черным цветом одежды, а Богдана как нельзя лучше устроит серый, пусть даже и такой пижонски-светлый. — А теперь изобрази влюбленного идиота, и начинаем, — жизнерадостно включает сокомандников в работу Андрей. Богдан едва заметно дергается, Илья почти больно роняет руку на его плечо. Бедные галки. В темноте так часто их путают с воронами. *** Даже осень в Москве черно-белая. Все их передвижения можно заключить в четыре локации: съемная квартира — туннель машины — репетиционный зал — балкон, и все краски — только черные. Теперь, правда, к ним добавились еще и все оттенки серого, и Богдан заключил еще один печальный вывод. Серый в разы темнее черного. И проявляет свою сущность только при прямом попадании света. Сигарета летит вниз с третьего этажа, и птицы флегматично обходят истлевшую обугленную трубочку стороной. Умные, умные галки. *** Путь из Москвы до Твери пестрой желтой лентой мелькает в окне, и Богдан выдыхает полной грудью, что наконец-то не болит. На нем — белая толстовка, что на нем еще с триумфальной ночи, и сам он растягивает губы в едва заметной полуулыбке: осень наконец приобрела какие-то краски, а сам он не испытывает дикого желания натянуть на голову капюшон и скрыть обзор, а наблюдать за сосредоточенным взглядом Андрея, уверенно сжимающего руль, ему даже нравится. Богдану вообще нравится то, что вызывает в нем минимум эмоций. Пусть даже и ненадолго. Пусть даже до декабря. Кто знает, куда от морозов прячутся московские галки?