— Закатывай рукава.
Каждый день.
— Или снимай рубашку.
Насквозь прогнив.</center>
— Докажи, что ты всё ещё…
<center>Даже если плевать.— Любишь меня.
Нет.
Эдмунд не знал, что станет таким мягким в вещах, касающихся любви. И в таком состоянии он бы терпел даже просьбу посоветовать что-то для милашки Мэри. Теперь не удивительно, что Клаусу, который старательно быстро снимал фрак и уводил от себя желание со стыдом перебирать складки на одежде, он сказал что-то вроде согласия. Пусть этот мальчишка — всего лишь кукла, вечно умничающая и отравляющая жизнь Мэри. Пусть к нему вряд ли хоть у кого-то возникнет интерес, кроме цирка, из которого Клауса выкрала Аманда и министерства, которое не пропустит и малейшего греха ещё одной легкомысленной марионетки. Он, самый холодный ребёнок из дерева, обнял так же холодно Эдмунда. А если честно, последний не верил, что кто-то вроде Клауса способен любить. Из маленьких расщеленок на деревянных руках красовались не термиты, а самые настоящие петунии, которые были похожи на колокола, будучи закрытыми пока что. К сожалению, этого боялся Эдмунд. Думал, что там ничего особенного, как при простой влюблённости, детской и беззаботной. Но все руки усыпаны цветами, которые не мнут тугие рукава фрака. Клаус был слишком беззащитным и миловидным в тот момент. С наивным лицом, иногда бегающими глазами. Брови, часто сдвинутые к переносице не мешали образу и Эд выдохнул. Нет, это была не моментальная любовь и желание обрести. Лишь было известно, что деревянный человечек открыл другую, пока не заводившуюся сторону мальчика. Это лучше, но шансов нет. Как конфеты и сладости. Это вовсе не вариант для выбора. Цепи стягивали деревянное горло, сладости были тем, что не лезли в него. Цепи были теперь у Эдмунда, хотя он клялся себе ни разу не прогнуться под желанием сего назойливого блондина. Сладости достались Клаусу, как взаимная счастливая любовь и окрылённость воздалась ему следом. Тогда Эд видел его избалованным дитём в длинной бархатной мантии рубинового цвета, речкой уходящей по полу. Во рту всегда были какие-то карамельки на палочках, а волосы были столь нежными, что напоминали ванильное мороженое. Сладкое королевство, принадлежавшее сладкому королю было сделано из шоколадных плиток и шариков пломбира. Из разноцветной посыпки и шоколадной стружки. Карамельки были всюду и всюду они так отражали свет, что кончики волос Клауса искрились разными цветами. И в это же время себя Эдмунд видел лишь тем, кто принял это богатство и дал ему существовать, оставаясь прикованным к полу в холодных и длинных цепях, ржаво идущих за ним. Он был глуп, если считал, что только Клаусу легко теперь живётся, с заветным ответом для сердца. Этот «глупый мальчишка», как называл его Эд, всегда сомневался, боялся и ревновал. Впервые за всю свою жизнь он признался с уверенностью, без лжи. Как это обычно делают школьницы? Робко шепчут себе под нос с глупой улыбкой на губах и всё время мнут рукава рубашки или другой одежды. Чтобы стало с Клаусом, потеряй он это однажды? Ничего хорошего. Он схватился за последние цветы, что были. Они плохо удерживают над пропастью. Любовь, которую он проявляет идёт вельветовой дорожкой за дилеммой дикобразов. «Чем ближе, тем больнее», — повторяет Клаус, пока с горечью не принимает. «Каждое 《Привет.》 однажды станет 《Прощай.》», — повторяет Клаус, но не может принять с горечью. Мальчик одаривает последний трос лучшей поддержкой, созданной из цветочных корзин и клубничных кексов с рассыпающимся тестом и мягким кремом. Как паразит, не может отпустить что-то и отрицает настолько очевидные взгляды в сторону Мэри. Настолько похожие на её серые безжизненные глаза стебли лилий странного болотно-бархатного цвета. Он знает всё, но не хочет знать. Не хочет понимать. Клаусу тоже сложно. Настолько сломанным, словно настоящая, железного привкуса кровь стекает по разрезам, в которых крепятся части тела, мальчик себя не чувствовал. Прижимаясь к Эдмунду он хочет смерти им обоим. Ад слишком похож на любовь, чтобы продолжать. — Закатывай рукава. Каждый день слышать это у самых ушей, до которых Клаусу не всегда удобно доставать. Осточертело. чем бы не страдал этот ребёнок, его способы любить очень своеобразные. Это не нравится Эдмунду. Особенно когда каждое утро он просыпается и видит прямо перед собой ожидающую мордаху Клауса, который снова просит показать. Который снова скажет, что Эд — самый лучший на свете, а завтра опять попросит снимать одежду, чтобы показать цветы. Если бы Эдмунд не испытывал симпатию к другим женщинам, было бы сложно. Сейчас он боится, что отвыкнет любить их публично. — Или снимай рубашку. Насквозь прогнив снова делать это. Пропитанным самой гнусной ложью, которая разливается по деревянному телу странными плесенными гнойниками, от которых даже у куклы скрутит живот. Это проявление любви? Это проявление контроля, чёрной ненависти. И цепи, на которых держится сладкий мир нельзя оторвать из-за поржавевших оков. Надо было думать о той, кому принадлежат страдания, кому были бы подарены извилистые лилии, если бы не один упрямый ребёнок… — Докажи, что ты всё ещё… Даже если плевать. Эдмунду хочется вывернуть Клаусу руки и сломать ноги, оторвать голову и выкинуть. Так необычно для столь толерантной личности, но это та правда, которая сжигает парня изнутри и хрустит несуществующими костями, разрывает их. Боль, ненависть, страх перед будущим всегда могли сделать даже из куска резного дерева человека. Только это далеко не радует. То, что вышло. Идиот, который не хочет существовать на одной планете с характерным ребёнком. Идиотом, которого ничему не учит такая же идиотка жизнь. Идиотом, который не может принимать серьёзные решения из страха сделать хуже. Нечего доказывать. — Любишь меня. Надо сказать правду. — Нет, Клаус. Нож, который нашёл Эдмунд в мире мальчишки, пока гулял здесь перед проверкой, срезает лилии одну за другой и они падают на землю, сразу же превращаясь в прах. — Что?.. Нож проходит по руке Клауса, которую он недавно обнажал, чтобы продемонстрировать петунии. Ещё недавно кукла была серьезна и «выглядела сумасшедшей из-за идиотских бровей», как говорила Мэри. Секунду назад Клаус был просто растерян от отказа вечно потакающего ему Эда. Сейчас он в ужасе смотрит на то, как петунии вянут в пыли, а из крошечных дырочек от цветов вылазят маленькие жучки. Клаус даже не может отдёрнуть руку от шока и страха. — Давай будем честны. Ты знаешь, что я ничего к тебе не чувствую. Что ж, удачно. Ещё я срезал цветы, принадлежавшие другому человеку из-за тебя. Но, надеюсь, теперь ты поймёшь. Цепи рвутся, а карамель разваливается. Эдмунд уходит.