Отражения

Чужая смерть ощущается довольно странно, хотя и привычно. Всего лишь ещё одно тело, мешок с костями и плотью. Чем эта оболочка отличается от себя в активном состоянии? Тем, что не двигается, не дышит, не говорит? Люди такие хрупкие существа. Горло словно сжимает, сдавливает в невидимых тисках. Черепную коробку изнутри царапают заострённые иголочки — цок-цок-цок. Тсуки не пугает темнота, не пугает мрак, надуманные прячущиеся в темноте чудовища. Ведь их не существует, а вот люди — да. От одного взгляда на Взрослых хочется передернуться и спрятаться. Но этот не опасен. Уже не опасен. Дайо не смотрит, уткнулся ему в плечо и молчит, лишь изредка жалобно всхлипывает. Труп бездомного совсем рядом — мерзкий тошнотворный запах алкоголя, грязи и мочи. Тсуки не чувствует ничего кроме равнодушной усталости. Ни брезгливости, ни отвращения. Пустоту. — Ты не виноват. Он же напал на нас, — сквозь слёзы шепчет брат. Теплые объятия немного успокаивают. Пожалуй, он сам не понимает, кого из них сильнее. — Я не чувствую себя виноватым, — роняет Тсуки, в ответ худое хрупкое тело в объятиях дёргается, и он почти кожей ощущает изумленный ошарашенный взгляд. — Ты убил человека… — Дайо не в силах осознать до конца. Они бежали из разрушенного дома, несколько месяцев скитались по улицам, голодали, попрошайничали, но до этого их не трогали. Как-то везло. Просто трупы видели, но не более того. Дети, всего лишь дети, одни из многих жертв войны, развернувшейся после появления квирков. — Это должно иметь значения? Одни из им подобных убили маму и папу. Почему я должен их жалеть? — Тсуки искренне не понимает. Удивление в глазах брата, таких же, как у него. Серо-стальных, как небо над городом. — Потому что они люди. — Ну и что? — Они живые. У них есть семьи, друзья… — Это даёт им право ненавидеть таких как я? Это даёт им право нападать на нас? Дайо замолкает, словно кто-то зажимает рукой рот. Что-то идёт не так. Совсем не так. Его Тсуки сам на себя не похож. Он никогда не был таким безразличным, таким пустым. Таким жестоким. Царап-царап в голове иголочки. Такие тонкие, незаметные. Хрупкие люди не имеют значения. В конце концов, пока они не трогают нас, можно не трогать их. Защитить ту семью, что осталось. И все же вздохнуть и погладить Дайо по волосам. — Почему ты оправдываешь их? Не понимаю. — Они были напуганы. — Я что-то сделал им? — Нет. Ты же знаешь, что Диагностика показала, и потому ты… Ты же знаешь Закон — Да. Пойти на опыты во благо науки и страны. Или умереть. Я не понимаю почему ты совсем не злишься, не ненавидишь. Они убили маму с папой, потому что те отказались отдавать меня. Дайо молчит, потому что не может ответить. Не знает. Он младше. Слабее. И у него нет квирка. Все, что он чувствует — это понимание чужого страха, потребность в защите. Всех нужно беречь. И таких, как Тсуки, и обычных людей. А брат не понимает. Не может понять. Ведь раньше мог, что же сейчас произошло? Тсуки гладит светлые волосы младшего мальчика и смотрит прямо на труп. Скольких он уже убил — ради защиты, ради денег, ради еды? Дайо на этот раз увидел. Обида горьковатым покрывалом окутывает горло. Не поймет. Знал же, что не поймет. Нужно просто оставаться щитом, защищать, молчать. Как заставить понять? Как позволить увидеть тьму? Как показать то отчаяние, когда бьют, режут, рвут одежду, когда грубые пальцы словно разрывают изнутри напополам? Как рассказать о чувстве силы, растекающемуся по телу, когда даешь отпор? Как передать это чувство власти, когда превращаешься из жертвы в хищника? Он не лучший человек, не лучший брат, не лучший защитник. В прошлом Дайо порой казался ему скорее обузой, хотя и безусловно любимым младшим братишкой. Раньше, когда родители сваливали на него заботу о нем, а сами уходили по воскресеньям к друзьям. Раньше, когда удавалось скрывать квирк, позволяющий забирать способности у других. Пришлось потерять семью, оказаться на улице, чтобы по-настоящему осознать, насколько сильно он любит Дайо. Насколько не хочет потерять и его. Тсуки упивается силой, наслаждается ею. Она наполняет сломанный искореженный разум иллюзией контроля над происходящим. Возможно ли видимость сделать реальностью? Тсуки ненавидит презрительные взгляды взрослых, страх, направленный на некоторых беспризорников — а вдруг они владеют силой? Вдруг набросятся и убьют? Ведь все эти обладатели квирков — такие звери. Чудовища. Да. Я чудовище. Бойтесь меня. Пока я маленькое чудовище, но скоро вырасту. И заставлю пожалеть вас всех. Тсуки пока ещё не совсем понимает, каким образом. Мысли разрознены, не подчиняются. Двенадцать уже исполнилось. Кажется, да. Сейчас уже лето? Или осень? Как-нибудь он решит. Определенно. Дайо боится чужого взгляда когда-то знакомых серых глаз. Глаз, в которых он видел только тепло. Брат тихо смеялся с ним над мультфильмами и глупыми сказками, кружил его на карусели, разыгрывал сценки из книг. Потом, когда они оба стали старше, учил кататься на велосипеде, водил купаться на речку. Тсуки, возможно, не слишком эмоциональный, но добрый, и много раз говорил доверять своим ощущениям. Потому Дайо всегда мечтал быть как он — сильным, умным, добрым, защитником, который отлупил соседского мальчика за то, что тот обижал Дайо и его друзей из садика. Брат смотрит пустыми равнодушными глазами. Безжалостными, безжизненными. Не своими. Пугающими. Кто-то подменил его Тсуки. — Я есть хочу, — шепчет он наконец. — Тогда посиди здесь. Поищу что-нибудь, — Тсуки последний раз проводит пальцами по волосам и отстраняет его от себя, скрывая нежелание отпускать. Нежелание уходить. Свети, свети, милый Дайо. Ты солнце, совсем как твое имя. Если он сам не в порядке, брат должен жить дальше, или ради чего они все ещё живы? Ещё один чужой квирк становится его через несколько минут в подворотне. Тсуки крошит кости решившегося сопротивляться прохожего, достает из кармана кошелек, разворачивается и уходит. Почему ему должно быть до кого-то дело? *** Тсуки чувствует, как его разум уплывает, ускользает, разламывается на тонкие ломтики, собирается по новой и снова распадается. День за днём, раз за разом. Каждый раз, когда приходится унижаться, каждый раз, когда приходится умолять. Особенно если силы недостаточно. И если можно убить этих людей, он с удовольствием пользуется предоставившейся возможностью. Он убегает от полиции, уничтожает людей десятками, без жалости, без страха. Ради своей цели. И медленно понимает, что должен сделать. Разумеется, ***ть это мир. Он не собирается сдохнуть в подворотне как многочисленные неудачники, пропасть в лабораториях по изучению квирков или позволить кому-то обидеть Дайо. Его солнце. Солнышко. Такой же яркий и добрый как в детстве. Наивный, жалостливый, мягкий. Иногда хочется разрушить его иллюзии, но как же жаль. Как не хочется. Ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть и станет теплее. Дайо видит вязкую тьму, которая паутиной окутывает брата, бессильно наблюдает, более ни на что не способный. Безквирковый, слабый, одергиваемый на каждую попытку вылезти и помочь. Не может ничего сделать, хотя отчетливо видит перемены. Ведь не дурак, уже вырос. Сколько они уже прожили на улице? Два или три года? Прежде чем оказаться в неплохом доме. Скольких на самом деле ты убил, брат? Почему другие должны страдать? Почему ты так ненавидишь этот мир? Где ты потерял свой свет? Не видеть. Не слышать. Не смотреть. Не знать. Перебарывать себя и получать в ответ равнодушие и пожелание лезть не в свое дело — режет по сердцу раскаленной сталью. — Тсуки… Мы можем поговорить? — робкий вопрос. — Я занят. Не сегодня, — равнодушный ответ. Брат выглядит очень уставшим, будто много часов подряд занимался чем-то неприятным. Не вырвать из сердца этой жалости, этого несогласия. Ты не должен этого делать. Ты достаточно силен. Давай просто уйдем, поселимся где-нибудь в тихом месте и будем мирно жить. Без всего этого. Пожалуйста, Тсуки. Ради меня. Ради Мамы с Папой. Остановись. Кровавые разводы на теле, синяки, сбитые костяшки пальцев. После квирк-регенерации все исчезает, и можно притвориться, что ничего нет. Что парень и делает. Тсуки оберегает брата, но тот знает, что видит, что чувствует. И отчаянно сопротивляется, пытается переубедить, но его не слышат. Бессилие. Насилие порождает насилие. Так нельзя. Даже если больно, надо терпеть. Надо ждать. Надо верить. Душа ноет. Почему ты молчишь? Почему все держишь в себе? Почему никогда не даёшь разделить твою боль? Тсуки все дальше, все глубже во тьме. Кажется, он его даже больше не видит. И с трудом помнит его лицо, только короткие темно-русые волосы, как у папы когда-то. А нырнуть туда боязно, можно и не вернуться совсем. В здании все больше незнакомцев, исполнительных, молчаливых, не внушающих доверия, а мрак все клубится, расширяется. Силуэт во тьме не различим почти. Можно же что-то сделать, да? Нужно только верить. Стараться и верить. Все получится. *** — Брат, зачем? — Они не оставят нас в покое, Дайо. Таких как мы. — Но нас рождается все больше и больше. Совсем скоро все будут иметь квирки. Бесполезно идти против лавины. Зачем ты сражаешься? Нет, не так. Почему жертвы настолько тебе безразличны? Так нельзя. — Если я не вмешаюсь, жертв будет больше. Цель оправдывает средства. Я знаю как будет лучше. Лучше для тебя, для всех. — Сильные тонкие пальцы гладят его по щекам, и Дайо закрывает глаза обречённо. — Разве ты бы не сражался? — Не твоими методами, Тсуки, — обессиленно шепчет тот, опуская руки. — Не твоими методами. Насилие порождает насилие. Ты не делаешь разницы между правыми и виноватыми. Где ты, Тсуки? Где мой любимый старший брат? Тсуки, Все за Одного, склоняет голову набок и задумывается. Сознание четкое, ясное, анализирует его слова и находит в вопросе изъян. — Прямо здесь. Дайо качает головой и уходит к себе в комнату. По крайней мере, там он может немного забыться. Возможно, потом стоит взять деньги, купить еды, раздать людям на улице. Он давно приобрел репутацию блаженного, поэтому мнение других его волнует слабо. Главное, чтобы больше людей выжило, пережило этот кошмар. Все за Одного не останавливает его, не отговаривает тратить деньги — теперь их становится все больше и больше. Есть нужные люди, сообразительные и сильные подчинённые. Он справится. Почему-то свет в определённый момент становится слишком белым, почти слепящим, холодным и чужим. Больше ему нет места рядом с ним. Об этом не хочется думать, нужно гнать мысли прочь, как ненужную шелуху. Все за Одного не злится, не ненавидит. Просто хочет наконец дать брату способность. Не из жалости, а из этого отчаянного желания почувствовать себя полезным. — Хочешь квирк? — О чем ты? — Я могу дать его. Очень интересный. Давно его использую, — Тсуки протягивает руку — по пальцам словно бегают маленькие молнии. — Ты хотел помогать людям, а там снова почти война. Хочешь? Будешь их супергероем. Как в тех комиксах, которые мы читали в детстве. Тебе нравилось. Дайо судорожно дёргается, смотрит на него. На лоб — закрыть глаза — ложится рука, как тогда, в детстве, и по всему телу бежит жидкий огонь раскаленной лавой. Он падает на колени и громко кричит, не в силах выдержать эту боль. Все за Одного наблюдает молча, равнодушно. А в голове шестерёнки — раз-два и замирают, неотлаженный механизм иногда сбоит. Возможно, теперь свет станет менее слепящим? Почти дискомфортно, но может теперь он станет счастлив? Поразительная слепота касательно собственного брата, нежелание проводить много времени с ним. Гонка превратилась в смысл, а борьба в образ жизни. Дайо смотрит пустым взглядом в пол. Не бесполезен. Не балласт, как казалось все эти долгие годы. Теперь и он мог бы защитить брата, но тому не требуется защита. Знакомые пальцы гладят волосы, щёки, но от прикосновений почему-то хочется плакать. Слезы текут сами по себе. Все за Одного смотрит вдаль, сунув руки в карманы пиджака. Организация ползет и ширится, совсем скоро все получится. Когда Япония окажется в его руках, можно запустить План в действие. Установить контроль над страной, упорядочить пользователей квирков. Уничтожить ярых несогласных, оставить прочих. Ограничить беспредел на улицах, размолоть в пыль то, что потребуется. Один за Всех наводит порядок в городе, люди видят его, просят о помощи, и он безвозмездно спасает, убивает ради них. Пачкает руки, боится, плачет, но понимает, что иначе нельзя. Он не слаб. Убивать страшно, но иногда необходимо. Но когда все закончится, будут суды, тюрьмы, общество, где люди почти не будут страдать. Справедливость. Полная. Абсолютная. Стражи верные. И ее Защитник. — Как же ты не понимаешь, брат… Два похожих и одновременно таких разных отражения в зеркалах, внимательный упрямый взгляд серых глаз по другую сторону гладкого стекла. Пальцы скребут по трельяжу, оставляя глубокие борозды. Одинаковое безумие искажает черты лиц, сверкает во взгляде. …Этот мир… — Нужно изменить. — Нужно исцелить.