***
На следующем собрании Ичимару не было: пятому отряду досталось какое-то архисложное задание. Потом не явился, погибая под тяжестью полугодового отчета, и сам Бьякуя. А потом вместо обычного совместного распития лейтенанты отправились отмечать Танабату. Ну то есть некоторые отправились отмечать ее очередным распитием. А некоторые, включая Бьякую, пошли смотреть на шествие. — В Руконгае тоже отмечают, — заметил вскользь Шиба (назначенный лейтенантом чуть не вчера), сидя на крыше, откуда красочная процессия была видна особенно хорошо. — Зачем бы, интересно, — Бьякуя слегка нахмурился. — Какой в этом смысл? Я слышал, что в Руконгае даже не играют свадеб — к чему тогда именно этот праздник?.. — А к чему, Кучики-сан, в Сейрейтее праздновать, например, О-бон? Ичимару расположился на самом краю крыши, почти незаметный в темноте — только белые волосы чуть светились под ущербной луной. — Но Обон — день почитания умерших, — Бьякуя непонимающе покосился на Ичимару, — это, конечно, не слишком правильно по отношению к Миру Живых — отмечать и здесь тоже, но в этом есть смысл… — Нет, Кучики-сан. В Руконгае О-бон хотя бы имеет отношение к Миру Живых. В Сейрейтее живут те, кто здесь и рожден, а не попал сюда после смерти. Так что… сущая бессмыслица, правда? Зато — красиво. — Но, Ичимару-сан, — начал заводиться Бьякуя, позабыв, с кем разговаривает, но горя желанием отстоять с детства привычный праздник, — в любом случае относительно Мира Живых мы — загробный мир. А Танабата — это история Пастуха и Ткачихи, которая в Руконгае вообще никак не отображается. — Танабата вообще-то еще и праздник ремесленников, Кучики-сан. Обратите внимание на цветные ленты — думаете, они там просто так? Помимо любви, существует ее материальная основа… — А основная легенда праздника, тем не менее… — А я вам еще добавлю, что мы вообще, может быть, Тэндзин-мацури смотрим, а не Танабату, — сказал Шиба, — и это в какой-то мере тоже правда, так что угомонитесь. — Или, скажем, Гион-мацури, — подхватил Ичимару, — это, в конце концов, актуально и для Руконгая, и для Сейрейтея, согласны, Кучики-сан? — Согласно календарю… — уперся Бьякуя уже скорее для проформы, поскольку спорить не хотелось, хотелось смотреть, — согласно календарю, Гион-мацури должен был быть неделей раньше. — Или тремя неделями, — возразил Ичимару, — а вы еще для большей путаницы наш календарь сверьте с Миром Живых. Шиба зевнул. — Если вы не прекратите спор, на вас разгневаются сразу Пастух, Ткачиха, Сугавара Митидзанэ и Сусаноо впридачу, чтоб не скучно было. Нашли тоже повод поругаться! — Ай, Шиба-кун, ну что ты, — Бьякуя вздрогнул, когда голос Ичимару разом взлетел на несколько тонов выше, — это ж разве называется ругаться! Мы просто мудрствуем… лукаво. И бессмысленно, потому как наше мнение ну ни на что ровным счетом не влияет… да, Кучики-сан? Предложение завершить спор Бьякуя оценил. Разумно. Вежливо. Не принижает ни одного из собеседников. А ужасный диалект, на котором изъясняется Ичимару… можно простить. — Согласен, Ичимару-сан, — отозвался он. И они пошли — точнее, попрыгали — дальше по крышам, опережая торжественную процессию.***
Бьякуя зачитал с желтоватого хрупкого листа: — Как сказать — В чем сердца Суть? Шум сосны На сумиэ, — и вопросительно глянул на собеседника, ожидая реакции. — А по-моему, это уже перебор, — отозвался Ичимару. — Вы подумайте, Кучики-сан: дзэн дзэном, но до характерного шума в ушах допиться… или домедитироваться… в общем, к сердцу это мало имеет отношения. Бьякуя скривился. Ичимару порой очень уж своеобразно оценивал поэзию. Особенно — ту, которую сам Бьякуя привык считать образцом и источником вдохновения. Сбегать с лейтенантских собраний они начали после того, как несколько их бурных диспутов в кругу сослуживцев не нашли понимания. Еще как-то в разговоре мог участвовать Шиба, но ему такое времяпровождение не нравилось. Остальные даже и не пытались прикидываться, будто что-то понимают или желают присоединиться к беседе. Бьякуе же было интересно. Более того — его пожирало изнутри любопытство. Ичимару отнюдь не получил классического образования, он часто не знал очевидных или общеизвестных в кругах аристократии вещей, не понимал некоторых символов, — но зато его фактическое знание литературы и истории было огромно. Создавалось впечатление, что руконгайский оборванец каким-то непостижимым образом умудрился прочесть вообще все, что было в библиотеке Академии (которую закончил лет на тридцать раньше Бьякуи, и тоже лучшим в выпуске), а потом стал методично осваивать сейрейтейскую Центральную библиотеку, а заодно перешерстил книжные завалы своего капитана, а еще, похоже, таскал книги с грунта — и при этом ну ни на минуту нельзя было представить себе Ичимару Гина книжным червем. — Когда вы успеваете читать? — однажды не выдержал Бьякуя, которому служебные обязанности почти не оставляли свободного времени. — По ночам, — широко улыбнулся Ичимару. Его улыбка раздражала, сбивала с толку, не давала понять, шутит ли человек или говорит всерьез. Вот и теперь Бьякуя остался в недоумении: что же Ичимару, вовсе не спит? или это была отговорка?.. Итак, Бьякуя сгорал от любопытства, и хотя старался этого не показывать, но к Ичимару его тянуло как магнитом. Они говорили о стихах и исторических трактатах, о тактике и стратегии, обсуждали события в Мире Живых и природу холлоу, этимологию имен и развитие письменности. Им перестало хватать времени — и они забросили лейтенантские собрания, а Ичимару зачастил в гости к Бьякуе. Ответных визитов почти не случалось: лейтенант пятого отряда жил в казарме, где засиживаться за чаем и беседой было крайне неудобно. А потом Бьякуя встретил Хисану. Он женился полгода спустя, пережив тихий, но страшный семейный скандал, молчаливое неодобрение родственников; он перестал принимать гостей и ходить в гости, чтобы Хисана не чувствовала мрачной тишины или суетливой неловкости, вечно возникавших, когда он появлялся среди родни с супругой. Ичимару дважды навещал Бьякую после свадьбы, каждый раз ненадолго. Поговорить и расслабиться толком не удавалось. Теперь, когда волнение в рядах аристократии слегка поутихло — смирились, а куда деваться! — и Бьякуя более не должен был читать многочисленные гневные записки, отвечать на них, наносить неприятные визиты — времени снова должно было стать больше. И он пригласил Ичимару зайти под вечер, что обычно означало для них засидеться когда до полуночи, а когда и до рассвета. Ни тогда, ни потом Бьякуя так и не узнал, что же так испугало Хисану в облике Ичимару. Вроде бы он вел себя даже приличнее, чем обычно наедине с Бьякуей, не позволял себе особенно едких комментариев или жаргонных словечек и даже (удивительно!) ни разу не обратился к Хисане прямо, словно в одночасье невесть где набрался основ этикета. Но молодая госпожа Кучики, едва завидев Ичимару, побледнела до нехорошего фарфорового оттенка, в глазах ее застыл ужас птички перед змеей, она едва произнесла за вечер несколько слов и довольно скоро скрылась во внутренние покои. И тогда Бьякуя, тщательно подбирая слова, попросил гостя больше не приходить. Он не знает, почему Хисана нервничает, но у нее хрупкое здоровье, переживать ей нельзя, поэтому, если Ичимару не возражает, он, Бьякуя, хотел бы перенести их беседы в какое-нибудь другое место. По выбору самого Ичимару, если угодно. — Хорошо, Кучики-сан, я не стану смущать покой вашей супруги, — сказал Ичимару. Ушел. И больше не приходил. Собственно, на этом и закончились их разговоры. Бьякуя несколько раз пытался предложить возобновить встречи — Ичимару улыбался, отговаривался недостатком времени, отказывался, когда вежливо, когда и не очень. Потом просто оборвал всякое общение. Даже здоровался не всегда. Пять лет Бьякуя если и вспоминал о временах, когда у него был интересный, умный и нестандартно мыслящий собеседник, то лишь с тенью сожаления. Хисана не знала и десятой доли того, что знал Ичимару, она не умела рассуждать на отвлеченные темы, она не была ровней Бьякуе ни в чем, но она была Хисана, и этого хватало для счастья… А через пять лет ее не стало.***
Ту весну Бьякуя помнил очень плохо. Кажется, по приказу капитана его освободили от любых боевых заданий. Кажется, большую часть бумаг у него тоже отобрали и распределили по старшим офицерам. Кажется, он бесцельно слонялся по Сейрейтею — в те часы, когда не сидел, запершись дома и неотрывно глядя в стену. И так продолжалось до тех пор, пока не объявился Ичимару. — Дурацкая затея так сидеть, Кучики-сан, — сказал он, пинком раздвигая седзи и впуская в комнату поток свежего вечернего воздуха и запаха молодой листвы. — Пошли гулять. — Оставьте меня, Ичимару-сан, — попросил Бьякуя. — Мне не хочется гулять сегодня. Как будто не было этих пяти лет. Никакого удивления. Впрочем, удивляться тогда не было сил. Ни на что не было сил. Даже сопротивляться, когда Ичимару за шиворот вздернул Бьякую на ноги и сообщил: — О твоих желаниях я, между прочим, не спрашивал вообще. Мы гулять идем. Если не наденешь обувь, пойдешь прямо так. «Прямо так», то есть в таби, для Бьякуи было абсолютно невозможно, даже в его тогдашнем состоянии. Поэтому пришлось нацепить дзори. И занпакто сунуть за пояс, потому что без него Бьякуя чувствовал себя совершенно потерянным. И Ичимару проволок его через весь Сейрейтей и Руконгай. Болтая без остановки о какой-то чепухе, заставляя Бьякую заново привыкать к звуку человеческой речи. То и дело встряхивая: «Кучики, а я к тебе обращаюсь, ничего? Ответь уж что-нибудь, сделай такое одолжение!» И Бьякуя покорно отвечал что-нибудь такое же ерундовое, только чтобы от него отвязались. Но Ичимару не отвязывался, он зудел и зудел над ухом, и постепенно сквозь ватный кокон безразличия пробилось нарастающее раздражение. — Ичимару, — позвал Бьякуя, осознавая себя стоящим посреди улицы семьдесят какого-то района, среди ночи, усталым, зябнущим под холодным весенним ветерком, — куда ты меня затащил? И зачем? — О, — сказал Ичимару, отпуская его и улыбаясь немного сумасшедше, — заработало! А я уже собирался дать тебе по шее. — Что?.. — Бьякуя не поверил своим ушам. — Ты… что собирался сделать?.. — Дать — тебе — по шее, — отчетливо повторил Ичимару, демонстрируя в оскале мелкие ровные зубы. — Это, ты не поверишь, очень действенный способ приводить людей в себя. Ну если сразу не грохнуть, конечно. — Ичимару, ты… — Нет. — Что — нет?! — Неважно. Все, домой пошли. Завтра, если что, рабочий день, ты помнишь, а? Бьякуя не помнил. Он вообще позабыл про работу и выполнял ее по инерции, по привычке. С утра он чувствовал себя немного простуженным, но в голове чуть-чуть прояснилось. А вечером на пороге снова возник лейтенант пятого отряда. — Понял, гулять не идем, — бросил он, моментально оценив состояние Бьякуи. — Идем квасить. — Я не пью… — Ты пьешь. С сегодняшнего дня, Кучики. — Но… — Неа, не «но». Накинь что-нибудь, холодно. И вяло возражающий Бьякуя был снова выволочен на улицу, и снова — в Руконгай, на сей раз в район примерно тридцатый. Ичимару, видимо, наперечет знал все кабаки в этих краях, хотя — Бьякуя помнил — не был любителем выпить. Первые три чашечки сакэ показались безвкусными. А где-то с шестой Бьякуе стало все равно. А после десятой он предпочел пить прямо из бутылки. А после которой бутылки отключился — естественно, не запомнил. Очнулся дома, в собственной постели, заботливо раздетый и укутанный в одеяло, даже не слишком похмельный. С трудом восстановил в памяти вчерашний вечер. Ужаснулся мысли, что Ичимару возился с его бесчувственным телом… правда, краткий допрос домочадцев показал, что лейтенант пятого отряда принес Бьякую домой, сдал прислуге и удалился. Бьякуе немного полегчало. Вечером, как его личное проклятие, явился Ичимару. И снова потащил Бьякую в Руконгай. Пить. На сей раз их прервали всего на второй бутылке. Выплеск рейяцу был достаточно мощным, чтобы оба шинигами, не сговариваясь, подхватили занпакто и кинулись в направлении выплеска, оставляя за спиной белую громаду Сейрейтея. Это был шестьдесят седьмой район, и это был Менос Гранде. И три неподвижных тела (живы? мертвы? непонятно) патрульных шинигами, седьмой, кажется, отряд. И два не вполне трезвых лейтенанта… Меноса они уложили, даже не напрягаясь. Даже не освобождая банкай (у Бьякуи банкай уже годился для боевого применения, и он был уверен, что Ичимару в этом от него не отстал). — По идее, надо доложить, — сказал Ичимару, скептически глядя на медленно рассеивающуюся в воздухе тушу Меноса. — С другой стороны, лень. И вообще… это у нас нерабочее время. — Обязаны доложить, — воспротивился Бьякуя. Он подозревал, что Ичимару значительно трезвее его самого; это было досадно, и статус-кво хотелось вернуть. — А еще этих… вояк… до медчасти донести… — Вдвоем не дотащим. Точно надо доложить — и пусть присылают команду… Ичимару тоскливо посмотрел на Бьякую. — Кому докладывать-то? Моему капитану, твоему, ихнему?.. Эта задача вызвала у Бьякуи серьезные затруднения. В самом деле: кому? Наверное, они бы так стояли на месте происшествия еще долго — пока не протрезвели бы, но тут пришел в себя один из оглушенных рядовых, и вопрос с докладом решился сам собой: рядовому было велено сказать где надо, что мимо проходили лейтенанты пятого и шестого отряда, уничтожили Меноса и пошли себе дальше. Рядовой повторил приказ, глядя округлившимися глазами на не то чтобы совсем лыка не вяжущих, но заметно нетвердо стоящих на ногах Кучики и Ичимару. — Пойдем отсюда, у нас там еще есть что допить, — напомнил Ичимару, и лейтенанты исчезли, оставив спасенного шинигами протирать глаза, соображать, не привиделось ли это ему, и беспомощно материться от перспективы тащить своих товарищей в ведомство Уноханы.***
Два месяца шоковой терапии от Ичимару, как ни удивительно, дали свои плоды. Бьякуя, как он полагал, на всю жизнь заработал уже даже не нелюбовь, а стойкое отвращение к спиртному, неплохо изучил Руконгай, несколько раз воспользовался банкаем в бою, когда неугомонный собутыльник исхитрялся добыть для них существенно превосходящего числом противника (разводит он их, что ли?! — поражался Бьякуя, очередной раз налетая на десяток-другой голодных холлоу высшего класса)… Однако все это вместе, видимо, и произвело достаточный эффект встряски. Вкуса к жизни Бьякуя себе не вернул, но и от безразличия избавился. И вспомнил о данном жене обещании. Возможности поиска у шинигами, вот-вот готового стать главой клана Кучики (а если б не его женитьба, он уже занял бы этот пост), были куда серьезнее, чем у девушки из дальних районов Руконгая, пусть даже принятой в родовитую семью. То, на что у Хисаны ушло много лет, Бьякуя завершил за год. Возможно, он искал бы дольше, но по счастливому стечению обстоятельств девушка по имени Рукия поступила в Академию как раз в этом году. Так что вечера Бьякуя, как раньше, коротал за разговорами с Ичимару, а днем выгадывал час-другой и собирал всю возможную информацию о Рукии, ее учебе, пристрастиях, друзьях. А также исподволь готовил клан к еще одному поступку поперек традиций. О Рукии он Ичимару не сказал. Они вообще избегали темы Хисаны, как будто ее никогда не было, как будто между ними не вставал ее страх. Они даже о двух месяцах безрассудных приключений не вспоминали. Бьякуя побаивался, что Ичимару когда-нибудь заведет такой разговор, но этого все не происходило. Их сделали капитанами в один день, сразу после того, как Бьякую увенчали кенсейканом. Ни то, ни другое не было неожиданностью; Ичимару даже обронил, что уже знает, кто будет его лейтенантом. Бьякуя пожал плечами — он еще никого не подобрал на эту кандидатуру, да ему и не хотелось так скоро увидеть кого-то на собственном месте, со своим же шевроном на рукаве. Однако новое назначение сожрало все свободное время, которое прежде они могли уделить беседам; мельком встречаясь на Совете или на задании, они лишь здоровались да обменивались вежливым «как дела?» — «спасибо, неплохо». Переход Рукии в семью Кучики совершился тихо, без торжества и помпы, без общего оглашения: не свадьба же, обычная формальная, хотя и нечастая, процедура. Клан уже даже не особенно возражал. Возможно, после женитьбы Бьякуи все прочее они готовы были воспринимать стоически. Сестра — так сестра… И Бьякуя был почти готов поверить, что все более-менее наладилось; Рукия, правда, чувствовала себя неуверенно, но это должно было со временем пройти; служить он ее определил под начало своего семпая капитана Укитакэ, под опеку Шибы Кайена — лучше места в Готэе было не сыскать. Все было хорошо. Пока, сопровождая сестру в ее отряд, он не встретился с Ичимару. — Это моя сестра Рукия, — ответил Бьякуя на вопросительный взгляд. Что-то мелькнуло на лице Ичимару, так быстро, что Бьякуя не успел понять, что это за выражение. Потом появилась улыбка. Режуще-острая, как лезвие занпакто. — Ах, поздравляю с прибавлением в семействе, Кучики-сан, — пропел Ичимару. — А вот лейтенанта вы себе еще не подыскали? Три фразы — и они разошлись каждый по своим делам, как обычно. Бьякуя оглянулся на Рукию. Девушка была бледнее обычного, но и не более того. — Ты еще не встречалась с капитаном Ичимару? — уточнил он. — Нет, никогда прежде, — ответила Рукия, и вопрос был исчерпан. Но все-таки что-то было не так. Что-то беспокоило Бьякую в выражении лица Ичимару, в звуке его голоса. Он выкроил полчаса поздним вечером, чтобы навестить приятеля. Капитану на территории отряда полагались отдельные покои — можно было наносить визиты в любое время. Постучав и не дождавшись ответа — хотя рейяцу Ичимару угадывалось безошибочно, тот был дома, — Бьякуя все же вошел. В комнате не горело ни единой свечи, лунный свет лился через раздвинутые на полную ширину седзи, и долговязая фигура капитана третьего отряда казалась вся, целиком, отлитой из серебра. Он стоял вполоборота к дверям — луной любовался, что ли? — удивился Бьякуя и тихо позвал: — Ичимару, я хотел бы поговорить… Серебряное изваяние шевельнулось. Медленно и плавно поднялась рука в однозначном указующем жесте, не имеющем никакого иного толкования, кроме «вон отсюда». Бьякуя повернулся и вышел. С этим он спорить не мог. Ни спорить, ни сопротивляться, так сильна была ударившая в него волна неприязни. Он знал это чувство. Именно с ним он сталкивался, пытаясь разговаривать с Ичимару после того, как отказал ему от дома. Но только сейчас это было куда четче, яснее и мощнее. Бьякуя не догадывался, на что обижен Ичимару, но понимал, что это — всерьез.***
Больше он не пробовал восстановить отношения. Не хватало времени, да кроме того, день ото дня Ичимару становился все более невыносим, и вскоре Бьякуя уже не мог понять, как же это он столько времени выносил подле себя это ядовитое существо с лисьими повадками. Ичимару оставался в рамках приличий, что на Совете, что изредка встречаясь с Бьякуей в Сейрейтее, но от каждой второй фразы — а порой и от каждой первой — Бьякуя с трудом сдерживал острое желание врезать мерзавцу как следует или хоть на дуэль вызвать. Ни того, ни другого делать было нельзя: формально капитан третьего отряда не переступал границ дозволенного. Но его тон! Подбор слов! В душе Бьякуи закипало холодное бешенство, а Ичимару улыбался, довольный, и уходил восвояси. А потом случилось ЭТО. Рукия, задержавшаяся на грунте… решение о казни… рёка в Сейрейтее… смерть Айзена… бой с Ренджи, а потом с рыжим Куросаки. Бьякуя чувствовал себя полностью разбитым: и физически, и духовно. Вся эта история рухнула на него, как снежная лавина, а проклятый рёка нанес завершающий удар. Бьякуя перестал видеть путь, и это было для него, пожалуй, страшнее всего — пока по общей связи лейтенант Котецу не доложила об истинной подоплеке происходящего. Мир перевернулся еще раз. Бьякуя единственный из всех оставался на холме Сокёку. И как раз успел на место действия, чтобы увидеть Рукию, висящую в руке Айзена, и услышать холодное «Убей ее, Гин». Он был быстрее многих. Но не быстрее Шинсо. Выдернуть Рукию из-под удара — успел, а вот увернуться сам — уже нет. Время застыло. Холодная сталь прямо под сердцем. Удивленно вскинутые брови Ичимару. Клинок, связавший их жизнью и смертью. Бьякуя был достаточно опытен, чтобы понимать: стоит Ичимару чуть повернуть кисть — и для Бьякуи кончится все и навсегда. Рассеченное сердце не залатает даже Унохана. Повернет? Не повернет? Почему-то это казалось важнее, чем собственная жизнь, чем жизнь Рукии, для которой Бьякуя больше ничего уже не мог сделать. Только — решение Ичимару. Повернет? Не повернет? Выместит старую обиду или сочтет ненужным? Простит или не простит? Стальная полоска чуть дрогнула и двинулась прочь. Медленно, медленно, очень осторожно, не расширяя рану, не задевая ничего сверх того, что уже задела. Хлестнула кровь, колени подогнулись. Стало темно.***
Дышать было больно, говорить — еще больнее, но Бьякуя чувствовал: не расскажи он об этом сейчас — и история, о которой он молчал так долго, сожжет его изнутри. Говорил, не слыша себя, едва чувствуя руку сестры в своей. Он хотел бы, чтобы это слышал Ичимару. Хотя бы теперь. Может, это что-то могло бы исправить. Может, не случись тогда размолвки — а Бьякуя теперь, кажется, знал, чем обидел Ичимару: недоверием, молчанием о важном, — не было бы и всего этого? Вряд ли, конечно, но судьба ходит странными путями. Может, даже и здесь не все еще потеряно?.. Мир медленно выстраивался заново. Это будет долго и больно. И очень странно и непривычно. Шум сосны на сумиэ…