За Темерию

      Последствия от контузии прошли быстро: звон в ушах постепенно стих, восстановилось смазавшееся зрение. Осталась только тупая, злорадная, ноющая боль, путешествующая под черепом. Проклятые гирлянды, проклятые лилии, развешанные на каждом сраном дереве – на этом, кажется, еще недавно качались висельники - только дразнили ее. К горлу настойчиво подкатывала тошнота.       Честное слово – если люди не могут обойтись без торжественного приветствия и чествования, пусть бы лучше принесли поминальные венки. Все лучше, чем смотреть на этот неправильный праздник жизни.       Наталис прекрасно понимал, что в нем говорят тупая боль в черепушке и сварливая старость. Но отделаться от ощущения, что они выкопали из земли мертвеца, привязали к себе веревками и теперь за каким-то хером тянут его за собой, никак не удавалось. Без старины Фольтеста Темерия, казавшая великой и незыблемой, осыпалась, словно была сделана из песка. Кто будет строить ее заново – двенадцатилетняя девочка, пусть она хоть сто раз напоминает отца? Престарелый шпик или шпик моложавый? Ничего конкретного Наталис против Дуката и Роше не имел, но становиться науськанным псом на поводке у двух хитрецов никогда не было целью его жизни.       То, что он испытывал к теперешнему положению этих двоих, было так же далеко от зависти, как и от жалости. Преуменьшать их заслуг до, во время и после войн с Нильфгаардом он и не думал, но… Хреновы короли заключают и рвут договора постоянно, вечно пытаются вернуть себе территорию под предлогом того, что там-то и там в старые времена упало дерьмо их коней, отовсюду слышен шепот надушенных чародеек, шпики носятся туда-сюда, теряя волосы и нервы – идиотская дворцовая волокита постоянна в своей бесконечной изменчивости.       А Бренна – его Бренна, его и множества, множества, множества других – была единственной, и единственной же останется. Ее вытянули на горбу, вынесли на грязных носилках, на окровавленных плечах. Вынесли свою землю, свободу, идеалы и традиции, заплатив за это непомерно высокую цену. Победа Севера в битве под Бренной не была пределом человеческих возможностей – она находилась выше, много выше.       Это было далеко не первое усеянное трупами поле на памяти Яна Наталиса, и далеко не последнее, но в своем безумном, отчаянном, объединенном и защитническом роде оно было единственным. Эти трупы, эти старые и молодые бароны, эти крестьянские мужики и мальчишки, эти прозрачные девочки-лекарки из двух лазаретов и обессиленный врач могли стать фундаментом, опорой для новой истории Севера, в будущем которого отныне этих трупов могло бы стать меньше. Эмгыру понадобилось меньше года, чтобы разрушить все, что удалось построить на этом фундаменте, чтобы одним махом обесценить ее и унести в забвение, к бесчисленным и ненужным локальным войнам и сражениям, которые ничего не значили и о которых можно забыть так же легко, как стряхнуть осевшую на ладони пыль.       Разница между ним и королями нордлингов была ошеломительной. Глаза, тон, интонации, движения тонких сухих пальцев – он был не человеком, а заморским пришельцем, подводным царем, лунным лордом. Если бы править Севером посадили русалку, удивление и странность происходящего ощущались бы с точно такой же остротой и ничуть не больше.       Свою победу Эмгыр принял с достоинством – качество, между прочим, не столь уж частое для победителя. Откуда-то со стороны Наталис чувствовал, что потерял меньше, чем мог потерять и чем потеряли многие, что император благосклонно вручает им даже не крошки, а целый кусок торта с праздничного стола. Но уважать Белое Пламя, Пляшущее На Курганах Врагов, у него не получалось совершенно. Может, так побеждают русалки – сидят под водой и стреляют ядовитыми шипами в головы гидры, ждут, пока те отвалятся сами; пока ждут, одна голова сходит с ума, и ее отгрызает израненная, уставшая и все надеющаяся на какое-то чудо голова последняя. Этой голове пришедшие русалки дают бинты, ведро с песком и благосклонный кивок. Пожирают и оставляют строить королевство в своем русалочьем животе. Это не война, люди – северяне – так не воюют. Это политика: только хитрость, политика, внезапное безумие Радовида и больной темерский патриотизм. Хитрость и политика.       О заговоре против Радовида Дукат решил говорить с ним лично, без недомолвок и обиняков. Солдаты и шпионы могут презрительно косить глазами в сторону друг друга сколько угодно, но, сидя спиной к спине в тонущем корабле, на который угрохали практически всю свою жизнь, весьма слаженно пытаются удержать корабль на плаву. К концу речи, правда, Яну хотелось вдавить монокль шпику в глаз. Картинка, нарисованная Бернардом, была не так уж и плоха, если бы коннетабль зудом в заднице не чувствовал подвох. Какой – непонятно, что делать – не понятно. Морда у Дуката была на редкость вымотанной, глаза – тусклыми, а интонации – паршивыми. Наталис дал, так сказать, добро. Как будто ему еще что-то оставалось.       Он не был политиком, но глубину жопы, в которой они оказались, не смог бы оценить только дурак. Выбора между Севером и Нильфгаардом уже просто не стояло. Безумие талантливого реданского мальчишки могло быть слухом или ошибкой, амбиции – нет. Отрази он сейчас атаку Нильфгаарда, и солдаты захлебнутся от восторга и обоссутся кипятком. Подмять под себя целиком обезглавленный Север останется делом времени, и темерские партизаны им никак помешать не смогут. С Эмгыром все по-другому – на чужой земле нильфская армия терпит постоянные перебои с доставкой грузов, подвергается постоянным нападениям партизан и буквально тащится в последний бой, хоть и целеустремленно сверкает чистенькими латами. Нильфы не были готовы к такой полноценной войне – Император просто не собирался ввязываться в эту самую войну, но недооценил мальчишку. Солдаты устали, а вокруг самого Эмгыра, как обронил Дукат, собираются заговорщики. Партизанская война при захваченном Севере никому не будет нужна.       Может, речь и шла о договоре с Реданией, но правда так и витала воздухе. Наталис и без кислой рожи Дуката понял, что это конец. Они проиграли, они просто просрали, даже в случае успеха. Частично независимое государство в середине вражеской Империи. Прощай, свобода и автономия, здравствуй, пожизненное сосание нильфского хера. Будут, как какие-нибудь дол блатаннские эльфы. На тебе победу под Содденом, на вот еще победу под Бренной. Подотрись.       - Твое лицо куда больше подойдет позорному шествию, - негромко и не слишком довольно произнесла Анаис, поравнявшись с ним.       - Я не уверен, что это не оно.       Девочка сжала губы – не обиженно, а упрямо.       - Он подарил мне куклу, - сообщила она со злым смешком. – Отец генерала Воорхиса. Хорошенькую светленькую куколку с мраморным лицом.       - Не припоминаю, чтобы он делал это при всех.       - О, не думаю, что Эмгыру бы понравилась такая выходка. Он – не Хенсельт и не Детмольд, чтобы самоутверждаться перед девчонкой. Не знаю, чего он ожидал – может, что я топну ножкой и брошу ее к его ногам, а парочка придворных над этим посмеется? Я взяла. Поставлю где-нибудь перед постелью, чтобы не забыть его поросячье лицо. Все их лица. И если он вдруг не умрет к тому времени, когда им придется уйти от наших границ, я собираюсь ему эту куклу вернуть. И пожалуйста, коннетабль Наталис, пусть хотя бы тогда у вас будет подобающее случаю выражение лица.       - Не сомневайтесь, Ваше Величество, - он ухмыльнулся, глядя на тонкую ниточку сжатых губ, на колючий, опасный, совершенно отцовский взгляд. – Будет.