bite my tongue and hold it in

В подземельях Аббатства тихо и пусто, еле уловимо пахнет кровью — знакомый медный запах. Дайел привык к нему за долгие годы почти бесконечных боев, сперва под стенами Иерусалима, затем в этих позабытых Светом лесах — и, конечно же, здесь, в этой полутьме. Холодные каменные стены, холодный каменный пол, ряды одинаковых запертых дверей — не то камеры преступников, не то кельи истинно верующих, ни звука из-за них, ни света; Дайел идет дальше, ступая мягко и почти бесшумно, Дайел идет на отблески единственной свечи. Одна из дверей открыта, и Дайел останавливается рядом, вежливо стучит костяшками о сухое дерево. — Мак, — говорит он и замирает в привычном ожидании. Мак отзывается не сразу. Сначала приходят в движение плечи — напрягаются и сразу расслабляются, — потом шея и иссеченная свежими ранами спина; Мак оборачивается и смотрит на него из-под капюшона. В мягком свете его глаза мерцают красным. — Зачем ты здесь? Голос у него низкий и сиплый, будто сорванный давным-давно — как шуршащие по склону камни, предвестники оползня. Мак не любит говорить, а Дайелу нравится его слушать; это не единственное, в чем они не сходятся. — Пришел поговорить, — он подходит ближе, кладет ладонь на чужое плечо; Мак все еще стоит на коленях, смотрит снизу вверх с чем-то диким и голодным, прячущимся в глубине зрачков. — Помолиться. — Соседняя келья свободна, — отвечает Мак, не отводя взгляда. У него серые глаза, напоминает себе Дайел, серые; отблески — это только игра света и их общий голод. Дайел качает головой: — Я хочу молиться здесь. И опускается на колени. У Мака острые треугольные зубы, и он кусается во время поцелуев; в отместку Дайел вгрызается в его губу и слизывает кровь, стараясь не стонать слишком громко. Еще у Мака мозолистые руки, и он знает, как обращаться с оружием — Дайел, впрочем, тоже. Ничего нового. Ничего необычного. Они стоят на коленях, прижимаясь друг к другу бедрами, толкаясь друг другу в ладони, целуясь — или кусаясь, Дайел уже сам не уверен. От удовольствия темнеет перед глазами, и он стонет в чужие губы, сжимает чужое плечо свободной рукой, жмурится, жмурится, жмурится; Мак что-то бормочет ему на ухо. Дайел не слышит, что, не может разобрать, но ему хватает одного звука голоса, чтобы со всхлипом, недостойным взрослого мужчины, кончить в чужой кулак. Открыв наконец глаза, он находит себя все еще стоящим на коленях. Мак бережно поддерживает его под спину, не давая упасть, и тепло и щекотно дышит в шею; Дайел моргает, приходя в себя, и лениво хлопает его по бедру. Это не первый раз, когда после секса один из них кусает другого. Мак делает это чаще, Дайел — реже; Мак жаден до крови, своей и чужой, но это не новость. Дайел уже давно привык. — Обескровишь, — бормочет он. — Досуха выпьешь, проклятый кровосос. — А сам-то? — откликается Мак ему прямо в ухо, на мгновение подняв голову, и Дайел фыркает. — Только положи меня в место потеплей, как закончишь, — он вздыхает и закрывает глаза обратно. — Или в казармы отнеси. Спать хочу, умираю. Ответ он уже не слышит.