the hook and the knife

Место для лагеря выбирает Ричард — небольшая комнатка с всего одной дверью; останавливается, в раздумье тянется почесать подбородок, но, разумеется, натыкается на шлем и с недовольным выдохом отдергивает руку. — Привал, — командует он и, скинув заплечный мешок, достает свой спальник. — Томас, тащи дрова. Бри, на тебе еда. Джеймс... Просто не мешайся. Бригитта фыркает, подбоченясь: — Почему это на мне еда? Потому что я тут единственная женщина? — Потому что ты единственная из них можешь нормально готовить, — откликается Ричард успокаивающе. — Я помогу. — Поможет он, — Бригитта недовольно вздыхает и тоже скидывает мешок. — Ну и где наш костер? Томас составляет дрова конусом и заставляет себя дышать ровно. Все в порядке, все совершенно нормально, незачем так беспокоиться; за его спиной Джеймс бормочет что-то про снежинки, и Томас сжимает кулаки, чтобы не броситься на него. Чертов Джеймс. Чертов Наследник. Чертов Город. Чертово все. Он не сразу замечает, что намертво зажал кресало в ладони. Он не сразу замечает подошедшую Бригитту — привычно мрачную, с холодным и колючим взглядом; та смотрит на него несколько долгих секунд, а затем опускается на землю рядом. — Ты так еще долго провозишься, — ворчит она беззлобно и протягивает ладони к соломе; через мгновение та вспыхивает — маленькое, привычное чудо. Томас благодарно кивает ей и, сунув кресало в карман, отходит к своему спальнику, садится так поспешно, словно его не держат ноги. Джеймс оказывается на соседнем, подозрительно молчаливый; Томасу это кажется затишьем перед бурей. Сейчас, на привале, тишина руин обрушивается на него всем весом — оглушающая, черная, как ночное небо. Тишина, одиночество, древность. Пахнет пылью и ржавчиной, и еще — костром; Томас привык к этим запахам, но сейчас они кажутся болезнено острыми, будто он впервые в подземелье. Только сейчас он понимает, что смотрит на Джеймса, и тот смотрит в ответ — странный, незнакомый взгляд зеленовато-серых глаз. Почему-то это не пугает. Почему-то это успокаивает. — Готово, — объявляет Ричард, и Томас вздрагивает. Сколько он сидел вот так? Как он не заметил, что Ричард снял шлем? Что Ричард смотрит прямо на него? Бригитта вздыхает, глядя с привычным недовольством. Рыжие отблески пламени пляшут на ее лице. — Можно есть. Едят они в молчании. У стены напротив клубятся знакомые тени; Томасу мерещатся моргающие глаза, торопливые движения десятков маленьких тел, тонких рук, но он знает, что это только усталость. Все пройдет, стоит отдохнуть. Словно услышав его, Ричард кладет ножны себе на колени и проверяет, как в них ходит меч. Кажется, это его успокаивает. — Я буду дежурить первым, — говорит он. Бригитта кивает, глядя на него почти с нежностью, и снова утыкается в Писание. Кажется, они снова будут засыпать под Строки; Томаса это, впрочем, вполне устраивает и даже немного успокаивает. Может, поэтому он решается взглянуть налево еще раз. Джеймс сидит, обхватив колени и глядя в костер. Тени пляшут на его лице — задумчивом, осунувшемся, будто постаревшем, и на долгое мгновение Томасу становится жаль его. Идиота безрассудного. Поэтому он протягивает руку и осторожно прикасается к чужому плечу. — Не кисни там, — говорит он негромко. — Мы выберемся. Джеймс переводит на него взгляд и моргает, словно не узнав; Томас хочет уже было напомнить, кто они и зачем здесь (уже приходилось), но Джеймс улыбается, весело, широко и безумно; Джеймс наклоняется к нему и шепчет в самое ухо: — Ты когда-нибудь видел, как человек истекает кровью насмерть? Это чертовски красиво. Томас отводит взгляд, мысленно костеря себя последними словами. Он невзлюбил Джеймса с первой их встречи, еще в дилижансе. Слишком наглый, привыкший брать свое нахрапом, в смутно знакомой куртке, похожей на форму разбойников Ввулфа — Джеймс не мог понравиться ему, даже если бы захотел. Джеймс не хотел, понятное дело. Томас старался не сталкиваться с ним лишний раз — ни в таверне, ни в борделе, ни в аббатстве, — но в итоге это не помогло. Вскоре раздражение сменилось чем-то иным, чем-то непонятным, но смутно знакомым — зудом под ребрами, взбудораженным покалыванием в животе при любом взгляде на него; наверное, Томас бы еще долго не понимал, в чем дело, если бы Джеймс не спал за две койки от него и не менял повязки прямо там. Татуировки на сильных руках, покрытый шрамами торс, темные пятна засосов на шее; это врезалось в память, это преследовало его во снах и злило еще сильнее. Пять дней назад Наследник отправил их четверых в руины. Он не стал бы слушать никаких возражений, и Томас не стал противиться; может быть, зря. Томас просыпается резко, как от толчка, и не может понять, что его разбудило. Комната кажется прежней, костер горит все так же ярко; по другую сторону сидит на своем спальнике Ричард, неотрывно вглядываясь во тьму. Совсем рядом тихо дышит Бригитта, обнимая во сне палицу, словно подушку. А потом на его бедро снова ложится ладонь (не легкое, мимолетное прикосновение, как было в первый раз, понимает он), и он застывает — кажется, даже забывает, как дышать. Нет смысла смотреть на соседний спальник — Томас уже знает, где Джеймс. За его спиной, под его одеялом, так близко, но не касаясь; горячее дыхание щекочет шею, широкая ладонь ласково поглаживает бедро, и Томас заставляет себя не реагировать. — Вернись на место, — тихо шипит он, не поворачивая головы и стараясь не привлечь внимание Ричарда. Конечно же, Джеймс не слушается. — А то что? Шепот у него горячий и сдавленный, будто он тоже не хочет, чтобы их заметили вот так; Томаса пробирает дрожью, Томас стряхивает его ладонь, надеясь, что Джеймс ничего не заметил, но, конечно же, ему не везет. Чужая ладонь ложится на пах, по-хозяйски сжимает и гладит прямо сквозь одежду, и Томас закусывает губу, чтобы не выдать себя. Как он не заметил, что у него стоит? Как это заметил Джеймс? Как Джеймс вообще понял, что... — Думаешь, я не видел, как ты на меня смотришь? — перебивает Джеймс его мысли все тем же хриплым шепотом и кусает его за мочку уха, потом за шею. — Я не слепой, Томми. Сердце колотится где-то в горле, ужас обжигает его пополам с возбуждением. Если повернется Ричард, думает Томас, если проснется Бригитта, если их заметят — боги, он догадывается, что будет потом, он не хочет об этом думать; а потом — Джеймс безумен, если он вспомнит это потом, в Городе, если расскажет кому-то... Томас умрет один — быстро, если ему повезет. Томас чертовски не хочет умирать, а минусов здесь больше, чем плюсов; но — горячая, мозолистая ладонь на его члене, сильные пальцы, привыкшие сжимать кинжал или пистолет, неспешные почти дразнящие движения (когда он успел пробраться под ткань?), дыхание, обжигающее основание шеи, на мгновение прижавшиеся к ней губы. Томас сдается. — Отпусти, — шепчет он, и, верно, что-то такое слышно в его голосе, что Джеймс подчиняется. Томас переворачивается на другой бок и крепко ухватывает его за бедро, не давая отодвинуться. Они прижимаются друг к другу, трутся прямо так, через одежду; Томас сжимает зубы — так сильно хочется укусить чужую шею, оставить след, — но сдерживается. Конечно, Джеймс снял куртку, но на его рубахе тоже хватает подозретельных пятен — не хватало еще чем-то заразиться... (Томас не уверен, почему еще может думать) — Ну давай, — шепчет Джеймс (тихо, так тихо, он едва слышит, что-то грохочет в его висках и горле). — Давай, Томми. Томас плохо помнит, что было потом. Жар и чужие руки, сильные и жесткие, с неожиданно чуткими пальцами, собственный сдавленный шепот и чужой пульс прямо под губами, смесь возбуждения и ужаса, свернувшаяся в его животе в черный водоворот и хорошо, как же хорошо Он засыпает сразу после и уже через сон чувствует мягкое, будто нерешительное прикосновение губ.