Хороший чейнджлинг

Фаринксу было, чего бояться. Он, пусть и не специально, причинил столько боли, столько вреда своему улью— они все имели полное право его ненавидеть. Будь сейчас у власти Королева Кризалис, от него бы и живого места не осталось — собственные собратья бы загрызли его до смерти, поглотив все те немногие эмоции, что Фаринкс ещё хранил в своем сердце. Вместе с тем Фаринкс пока не освоился в новом теле: его большие, аккуратные прозрачные крылья были совсем иными, нежели прошлые, дырявые и оборванные. Они были невероятно красивы — а еще с ними было тяжелее ходить и летать. Фаринкс путался в своих крыльях, и потому, возможно, Торакс решил ему помочь, но как-то это все перетекло в очередной урок о любви. Скорее всего, в тот момент, когда Фаринкс почувствовал слабость в своих ногах, пока Торакс нежно гладил его по множественным перепонкам, расправляя страдальчески спутанные, сложенные во многие слои крылья. Фаринкс не знал, что у него есть еще и другие части тела. При Королеве Кризалис он лишь поглощал любовь пони — а теперь у него появилось... Столько всего... О чем он не знал вообще ничего. Но Торакс был больше. Везде и во всем. Его... Отросток был внутри Фаринкса, огромный, достающий до самого сердца, пронизывающий Фаринкса почти насквозь. Он был теплый, он был гладкий, и каждый раз, когда Торакс отводил бедра назад, внутри у Фаринкса становилось болезненно пусто. Лишь на миг, правда — потом Торакс вновь погружался в него, заботливо поправляя копытами крылья Фаринкса, поглаживая их у основания, заставляя трепетать, слегка вибрируя. Жужжание отражалось от стен улья, усиливаясь во сто крат, и Фаринксу казалось, что это не его крылья дрожат, а трепещет его сердце. — Так мы проводим свое время, брат, — тихо, но не шепча, сказал ему на ухо Торакс. — Так делимся любовью. Понимаешь, почему мы не останавливаемся? Фаринкс понимал. Он буквально чувствовал себя полным — во всех смыслах. То, что делал Торакс, заставляло забыть о голодных годах под предводительством Королевы Кризалис, проведенных в злобе и отчаянии, когда все чейнджлинги так отчаянно нуждались в поглощении любви. Теперь они могли делиться ею, и Фаринксу правда нравился такой путь, пусть почему-то в этом и было стыдно признаться. — Когда... Когда ты принял нас, стал таким же, как мы, я был счастлив. Я мечтал о том, чтобы ты присоединился ко мне, — еще тише стал голос Торакса, и он прижался губами к рогу Фаринкса. Тот вздрогнул: Торакс был до безумия горячим, Фаринкс практически плавился в его копытах, не в силах даже пошевелиться. Он просто лежал под Тораксом, прижатый к камням пола, и рвано дышал, изредка шевеля ногами и крыльями. Даже думать было сложно. Отросток Торакса снова и снова протискивался внутрь него, Торакс прижимался бедрами к его крупу и подхвостью, давил своим весом на Фаринкса, лишая его возможности даже хотя бы попытаться возразить. Торакс показывал свою власть — и то, как теперь жили чейнджлинги, а Фаринкс внимал. Это было меньшее, что он мог сделать. Особенно после того, как заставил целый улей страдать и в то же время беспокоиться о себе. Фаринксу было стыдно, он чувствовал, как гемолимфа под хитином его щек разливается, а потом оттекает вниз, к его собственному отростку, наполняя его и заставляя стоять так же крепко, как стоял и отросток Торакса. Это было мучительно приятно — чувствовать, как Торакс снова и снова отдавал ему свою любовь, в тот же момент лишая Фаринкса всех сил. Кормежка... Теперь кормежка выматывала, оставляла беспомощным, желающим продолжения — и в то же время окончания. Фаринкс чувствовал, что финал должен был быть невероятным, ведь удовольствие лишь нарастало с каждым неловким его движением, попыткой извернуться или наоборот, подставиться сильнее, окончательно и бесповоротно признавая верховенство Торакса как над всеми чейнджлингами, так и над самим Фаринксом. Ведь когда Торакс проникал глубже хотя бы на пару сантиметров, то у Фаринкса трепетали даже рваные уши. — Хочешь послужить улью, Фаринкс? — будто зачаровывая, протянул Торакс, сплетая свои рога с рогами Фаринкса. Снова двинул бедрами, выбивая из Фаринкса оборванный вздох, и замер. — Принести пользу так, как никто до этого. Фаринкс прогнулся в спине, подаваясь навстречу его телу, и прижался к животу Торакса своими бедрами. Он хотел. Хотел искупить все, что совершил. — Д-да?.. — произнес он низко, и его голос отразился от гладких стен улья. — Хорошо. Я горжусь тобой, брат, — прошептал ему на ухо Торакс. И исчез. Фаринкс перестал чувствовать его внутри, вместо этого в нем стало появляться нечто... Иное. Что-то круглое, что заполняло его живот, занимало там место Торакса, это что-то было живым, и оно шевелилось, подрагивало, заставляя Фаринкса дрожать. Он чувствовал, как натягивалась его клоака вокруг широкого отростка Торакса, самого его края, из которого выходили... — Это яйца, Фаринкс. Яйца, из которых мы соберем новый улей — и эти чейнджлинги уже не будут знать злобы и голода. Они будут всегда накормлены — и они будут всегда готовы поделиться своей любовью с другими, — с невероятной теплотой произнес Торакс, и его рога чуть дрогнули вместе с ушами. Он надавил копытами на спину Фаринкса, заставляя прогнуться еще больше и простонать от ощущения полной беспомощности и безнадежного подчинения. — Королева Кризалис просто откладывала их, но ты сможешь питать их своей любовью, пока будешь носить в себе, — погладил Торакс Фаринкса копытом по раздутому животу. Они поступали по одному — медленно соскальзывали внутрь Фаринкса, горячие, как Торакс, но в ледяной слизи. Одно за одним, одно за другим наполняли его, толкая другие все глубже и глубже, слипаясь, холодя влажным соком Торакса — Фаринкс сбился со счета на девятом, но их было много, много больше, пока в конце концов ему не стало тяжело дышать. Яйца были повсюду в его животе, они даже давили снизу на легкие, заставляли сердце биться сильнее, и потому у Фаринкса кружилась голова. Гемолимфа стучала в висках, он слышал каждый шорох, каждый шепоток улья... Это было слишком. Фаринкс дернулся, соскакивая с его отростка, обернулся через плечо — больше было некуда. По бедрам стекала холодная слизь, ее было много, а яйца толкались внутри, напоминая о себе не только растянутостью до предела, но и множеством импульсов, что сводили Фаринкса с ума. Он ощущал каждое, каждое яйцо, каждую личинку чейнджлинга, что теперь были в нем и хотели его любви; болел живот, ноги едва держали Фаринкса, но, когда он бросил взгляд на Торакса, а также на его яйцеклад-отросток, он и вовсе пришел в ужас. Он не знал, как это могло в него поместиться, но теперь даже представить боялся, сколько в него вошло яиц. — Их... Много, — пробормотал Фаринкс, распуская свои крылья. Так стало дышать чуть полегче, и он обессилено улегся на пол прямо здесь, перед Тораксом, а тот мечтательно улыбнулся. Фаринкс смотрел ему прямо в глаза, прекрасные, переливающиеся всеми цветами радуги, и чувствовал, что это повторялось. У улья вновь появлялся тот, перед кем все склонялись, но теперь Торакс делал это так, что склониться хотелось самому Фаринксу. Ведь ноги его не держали. — Если я — король, ты будешь новой королевой, брат, — мягко, нежно произнес Торакс, опускаясь на колени к Фаринксу, а потом склонился к нему, вновь переплетая их рога. Его яйцеклад медленно исчез под хитиновыми пластинами, оставив о себе лишь напоминание в видел множества дрожащих, живых яиц в животе Фаринкса да слизи на его бедрах, от которой его клоака все еще пульсировала, будто желая получить в себя еще хотя бы одну личинку. — Прекрасной королевой, которая выносит всех юных чейнджлингов и одарит их теплотой и заботой. Ах, Старлайт будет так рада! — мечтательно поднял глаза к потолку улья он, и лицо его окрасила нежная улыбка. — И за тебя тоже, Фаринкс. Торакс медленно коснулся носа Фаринкса, а потом заботливо лизнул его, шепча: — Ты хороший чейнджлинг. Фаринкс знал, что он хороший — хороший теперь. И яйца, что пульсировали под его сердцем, напоминали ему об этом каждый раз, когда он пытался сделать вдох.