Schadenfreude

Во мне есть часть, ужасающе маленькая часть меня, которой нравится видеть тебя корчащимся от боли. Ужасающе маленькая, воистину. Я дорожу тобой; всегда дорожил. Но ты знаешь меня, Мамия. Ты знаешь меня гораздо лучше, чем одному человеку должно быть когда-либо позволено знать другого. Ты должен знать и это: что в сумрачных глубинах моего существа мне приятно, когда ты задыхаешься, или слишком крепко зажмуриваешь глаза, или отворачиваешь от меня лицо, покрасневшее от того, что никогда не следовало бы сотворить с телом, столь невинным. Не то чтобы я когда-либо намеренно причинял тебе боль — не то чтобы когда-либо вообще мог; я слишком тобой дорожу. И разве именно от боли ты столь сильно трепещешь в такие мгновения? Или просто от напряжения? Но я вожделею этих телесных реакций, даже если прикасаюсь к тебе осторожно, словно к фарфору. Это не та двойственность, которая должна бы удивлять меня, полагаю. Не в твоем отношении. Тебе известно целиком и полностью всё, что ты совершаешь со мной. И я бы никогда не коснулся тебя, если бы ты не предлагал мне этого сам, если бы проводил бесконечное время в этой молчаливой, изысканной и бесстыдной насмешке над соблазнением. Твое тело, навек застывшее на границе меж юностью и зрелостью, слишком невинное для жестокости, слишком невинное для осквернения, никогда не должно было становиться моим. Но теперь, раз уж ты вовлек меня в это, я открыл, как именно ты всхлипываешь, когда я скольжу ладонью меж твоих ног. Открыл, что мне почти удается стиснуть ладонями твою талию. Всё то, что никогда не должно быть стать мне ведомо, ибо теперь я этим порабощен. Я говорю, что ты мой — но нет: это я — твой. Я отдам тебе всё, что угодно, ради нашей вечности. Я переверну мир — ради тебя одного. Знаешь ли ты это? Ты должен знать. Твои розы — чистота, обращенная в свою противоположность; каждый оттенок человеческой слабости дистиллирован до черноты столь чистой, что она становится настолько же божественной и совершенной, как царственная белизна. Таковы твои розы; таков и ты. Твои грехи глубже, чем океан, и всё же ты сияешь чистотой, подобно ребенку. Ты знаешь меня, Мамия. Ты говоришь обо мне, как о человеке поистине ужасающем; как о чудовище. Так что ты обязан знать и об этой составляющей того, почему я люблю тебя настолько сильно. Я видел, как ты пронзал сердца женщин своими розами. Ты — злобное создание, недуг слишком изысканный, чтобы позволить тебе сгинуть. Быть может, отчасти именно трепет так завораживает меня, пока я заставляю тебя извиваться под моими руками. Подумать только, что скромный интеллектуал вроде меня способен сделать с тобой подобное; и что ты неизменно умоляешь о большем — молчаливо, распахнув глаза, что зеленее листвы. Твои розы — чистота, обращенная в свою противоположность; так что ты опрокидываешь меня на спину и раздеваешь донага, и щекочешь жаром каждый мой нерв, от макушки до пяток, с куда большим прилежанием, чем когда-либо полагалось бы столь яснолицему юному существу; и ты подвешиваешь меня в неудовлетворенности, среди нигде-никогда, в бесконечности «пока что», и слабо улыбаешься, когда я умоляю о большем, и никогда не прислушиваешься к моей мольбе, а твои глаза — зеленее листвы — сверкают искрами. Ты, возможно, еще более жесток, чем я, а ведь я — человек ужасающий. И все же, по крайней мере, я — человек. И все же когда приходит мой черед тянуться к тебе, ты невесомо опускаешь ладонь мне на талию, как если бы чтобы остановить меня, но все же льнешь ко мне так торжественно и охотно; и когда ты откидываешь голову назад и задыхаешься, словно бы от боли, словно бы твои розы вновь пьют твою кровь, внутри себя я чувствую проблеск некоего простого, фундаментального счастья. Я должен быть точным в суждениях. Я — не более, чем интеллектуал; я всегда должен быть точным. Я люблю тебя. Я не в силах перенести твои страдания. Если я ударю тебя в гневе или от жестокости, позволь мне погибнуть не сходя с места. Я ценю тебя дороже всего на свете. Вечно. Знаешь ли ты это? Ты обязан знать. Мой невинный возлюбленный. Я играю с миром, следя, как он вскрикивает от боли, как распадается на крошечные задыхающиеся кусочки — людей. Ты знаешь это. Ты взращиваешь розы, дабы забирать их сердца. Мой стыд и ужас — в том, что порою я делаю то же самое с тобой. Становится ли это иным, потому что я люблю тебя? Этого нет ни в одной книге. Я не верю, что книги могут об этом знать. Тогда что же это такое — между тобой, мой возлюбленный, и миром, который я переверну ради тебя? Должно ведь быть что-то. Должно. Что-то, кроме моего собственного стыда. Нет. Я — хуже тебя. И ты, в своей искренности, будешь любить меня со всей нежностью, невзирая то, как я ужасен, — словно на самом деле ты старше и великодушнее, чем я. Возможно, это — единственное различие. Бывают дни, когда я едва могу взглянуть тебе в лицо от стыда. Знаешь ли ты об этом? Ты обязан знать.