Прощальное вино

Советник Мэй выступил из темноты тюремного коридора светлым силуэтом, плавно и бесшумно, точно парящий над полом призрак. Несомненно, он мог быть свидетелем только что состоявшейся сцены с Ланцзинь – и наверняка стал, с его-то способностью туманом просачиваться со все дыры и знать то, что ему никак знать не стоило, – но Сяо Цзинхуаня, принца Юя, это более не волновало. Есть тихая прелесть в полном отчаянии, в том, чтобы упасть на самое дно, где уже никто не может тебе повредить. Хуже – некуда. – Зачем вы пришли? – спросил Цзинхуань устало. – Позлорадствовать надо мной? Мэй Чансу поставил на пол какой-то короб, вынул из-под мышки то, что оказалось шелковой подушкой, и по-простецки устроился на ней прямо на грязном полу перед брусьями решетки. – Попрощаться. Мы все-таки были знакомы. Это бесстрастное лицемерие что-то мгновенно всколыхнуло в душе Цзинхуаня. Переход от горчащей боли и отчаяния к едкой иронии был легок, словно скольжение шелка в руках. – Знакомы, и только? Как вы сдержанны в словах! – Он подался к решетке. – Какое-то время вы изъявляли желание служить мне и даже выказывали явную симпатию. Жаль, что все это была одна ложь, а я ей поверил. Советник красиво пожал плечами. Но промолчал, пока что раскрывая принесенный с собой короб. Оттуда появился на свет низенький пухлый сверток и что-то мелкое, обернутое в рисовую бумагу. – А после я хотел повергнуть вас и уничтожить вашего драгоценного принца Цзина, – мстительно напомнил Цзинхуань. – Будда невозмутимо принимает и зло, и добро – вы тоже приближаетесь к этому состоянию? Он потряс головой и смахнул со лба грязную щекотную прядь. Не так много времени прошло, а он уже запаршивел, точно бродяга, особенно по контрасту с чистеньким посетителем. – Таить в себе сильные чувства вредно для печени, а мне так лекари и вовсе этого не велят, – улыбнувшись, ответил тот. – От вас же я больше не жду ни добра, ни зла. – Нравится, что я беспомощен? – буркнул Цзинхуань. – Что я заперт, посажен на цепь и больше вам не опасен? Мэй Чансу равнодушно сидел перед ним, прохладный, спокойный, пахнущий свежестью, травами и лавандой – и этот запах прорезал затхлость тюремной камеры, как стрела пробивает бумажную ширму. Цзинхуаню так остро захотелось поколебать его невозмутимость, что это желание оказалось сродни… да, именно, внезапной похоти. – А ведь совсем недавно в узилище управления Сюаньцзин томились вы. Беспомощный, беззащитный, соблазнительно доступный, – вкрадчиво произнес он. Мэй Чансу удивленно повернул голову. – Хотите услышать правду? В те три дня я не раз боролся с желанием прийти к вам в камеру и отплатить полной мерой за ваш искусительный обман. Меня на месте сейчас удерживают цепи, вам же в ту пору и того не требовалось: вас ограничивала собственная слабость. Согласитесь, вы не смогли бы противопоставить мне ничего, пожелай я овладеть вами. Удар оказался нанесен в самую точку, и Цзинхуань выразительно договорил, с удовольствием созерцая задохнувшегося возмущенным вдохом Чансу: – Я бы получил исключительное плотское наслаждение и заставил бы вас разделить его со мной, и после мое положение все равно не было бы хуже, а ваша месть — полнее, чем сейчас. – Вашему высочеству наверняка известно, что за глаза его зовут змеей, – ядовито ответил опомнившийся наконец советник. – Готов свидетельствовать, что это истинная правда: язык у вас раздвоенный, и жалите вы, не думая. – Я для вас все еще «высочество»? А не «презренный мятежник Сяо Цзинхуань»? – Только не расценивайте это обращение как знак приязни. – Ах, существует ли под этими небесами такая невозможная вещь, как ваша приязнь? Во всяком случае, не приязнь ко мне. – Цзинхуань картинно вздохнул. – Жаль, конечно. Но, возможно, вы и сами сейчас задумались, отчего я все же не разделил с вами ночи заточения, превратив их в ночи страсти? – Не оттого ли, что вы были в своем рассудке и вовсе не имели подобных намерений, а сейчас просто стараетесь выдумать, как бы меня уязвить? Понимаю, ваши дни и ночи в заточении слишком тягостны, чтобы вы не использовали малейшую возможность себя развлечь. – Хорошая попытка. Что вы еще предположите? Мэй Чансу отвернулся: то ли чтобы скрыть вспыхнувшие щеки, то ли просто разворачивая свой сверток. На свет из ватного чехла явился тяжелый даже с виду чугунный чайник в узорных шишечках, исходящий из носика душистым паром, крохотный лаковый поднос и пара расписных фарфоровых чашечек на несколько глотков каждая. – Общество прекрасных дам и юношей, искусных в утехах, все же показалось вам привлекательней, чем тело немолодого ученого? – наконец предположил он. – Вам кто-нибудь говорил, что в дорогих мехах и заколке из чистого нефрита ваша показная скромность кажется особенно вызывающей? – парировал Цзинхуань, впервые задумавшись, нет ли в этой шутке доли правды, и не уверен ли и вправду красавчик Чансу, что не способен тронуть чье-либо сердце? Раз так, вот ему! – Или это не скромность, а просто воплощенная добродетель, и вы на самом деле не ведаете, как скучны ласки, даримые по обязанности? Учтиво приоткрыть халат, показав грудь, благовоспитанно прикрыть глаза и нанизаться на мою плоть собственными усилиями, чтобы не трудить меня на ложе, и при этом не забыть красиво разложить складки шелка по постели… Ах, простите, я вас смутил. А мы с вами всего лишь играли в загадки! Каков еще будет ваш ответ? – Ну уж не знаю! – очнулся от оцепенелого молчания Мэй Чансу. – Моих скромных способностей не хватит догадаться, что же вас еще могло остановить от того, чтобы учинить насилие над беспомощным пленником. Мой слух вы сейчас насиловать не отказываетесь! Если же это намек, что теперь моя очередь, увольте, состояние моего здоровья не позволяет устраивать такие роскошества самому. Ваша невинность в безопасности. – Ваш язык если и не раздвоен, то длинней моего на добрый локоть, – хмыкнул принц Юй. – Вы что же, не верите в искренность моего влечения? – Зря вы, честное слово… Сейчас, в двух шагах от исполнения приговора – вам бы раскаяться в содеянном, а не сочинять истории о неслучившемся дуновении южного ветра. Им веры меньше, чем лунному напитку бессмертия – места в этом чайнике. – А что в нем, кстати? – Горячее вино. Если мой управляющий не ошибся, то там цилисян, лучший сорт. Я пришел проводить вас и пожелать вам легкого посмертия – но, пожалуй, стоит отложить эту церемонию, пока мы не договорили, – и он укутал свой гостинец обратно. – Ах, господин Мэй, ваша обида на мое чувство так велика, что вы больше не желаете выпить со мной чарку? – Цзинхуань хрипло рассмеялся. «Холодная» камера для кровнородственных преступников была по-настоящему холодной, горло драло, и согретое вино, пожалуй, оказалось бы кстати. – Между нами больше нет обид, принц Юй. Есть лишь сожаление о том, что безудержная жажда императорской власти довела вас до мятежа и до края могилы. Это не та судьба, что я вам прочил и, сумей вы остановиться раньше... – Что ж, рад слышать, что вы, дорогой Чансу, не желали мне худшей участи. А раз уж простили мне покушение на верховную власть, должно быть, покушения на ваше тело и вовсе не заметили бы? Как жаль, что я упустил свой шанс, и вдвойне жаль, что вы, жестокосердый, не желаете даже поговорить об этой сладостной возможности и о том, почему она не случилась. – Что за любовный вздор вы несете? – отчитал его Мэй Чансу с точно рассчитанным, однако ожидаемым пренебрежением. – Похоже, одиночное заключение не пошло вашему разуму на пользу. – Да и ваш несравненный разум сейчас не блистает догадками, – с легкостью отвел этот выпад Цзинхуань. – Понимаю, низшему сложно уразуметь, что значит быть принцем Великой Лян и отпрыском Сына Неба. Вот по вашему разумению, что это обозначает, господин Мэй? – Что за ваши преступления вам снисходительно положена легкая смерть? Или что вы никогда не умели сдерживать собственных желаний? Ах, господин Мэй не постеснялся укусить, значит, и Цзинхуаню не зазорно будет нанести удар в ответ: – Что мне всегда хватало могущества взять всякого! В этой земле любой – или любая – с охотой принадлежал бы мне, прояви я только малейший интерес. Кто посмел бы возразить? А вот при этом утверждении Мэй Чансу вспыхнул, как ни старался это скрыть. Гордость у скромного книжника выше надвратных башен дворца! Прежде, склоняясь перед могущественным принцем, тот прятал ее за покорными речами, но теперь, с глазу на глаз с лишенным всех привилегий преступником – не сдержался. Они двое смерили друг друга горящими взглядами меж грубыми брусьями решетки, а потом Цзинхуань, чуть наклонив голову и понизив голос, добавил: – Вот вы и обиделись. Кажется, вы слишком долго имели дело с седьмым младшим братом и его солдафонами. Это пленных на войне берут силой. Мне же всегда скучно было получать вожделенное по принуждению – во всяком случае, если речь шла о сердечном интересе. А вы… вы остались мне желанны даже тогда, когда я прискорбно разуверился в искренности вашего ко мне расположения. Несколько ударов сердца прошли в молчании. Мэй Чансу отвел взгляд первым. – Предположу, причина именно в том, что вы разуверились, – возразил он бесстрастно, созерцая дальнюю стену. – Я далек от мысли, что моя скромная персона могла показаться вам привлекательной, но вполне верю, что стремление забрать себе принадлежащее другому могло в вас возобладать. – А вы принадлежите другому? – с живым интересом переспросил Цзинхуань. Ах, какая восхитительная оговорка, заставившая его кровь на мгновение вспыхнуть от ревности. – Моя верность, мой разум и мои силы – безусловно. И давайте оставим эту тему. Боюсь, наш разговор заходит в сторону, равно нежелательную для обоих. Я не хотел бы ни оскорбиться этой беседой сам, ни дразнить разговорами о невозможном вас. – Вы дразните меня уже сейчас, стоя здесь, в полушаге от меня, – проникновенно выговорил Цзинхуань. – К вам хочется протянуть руки или коснуться вас губами. Вы зябнете, грея кончики пальцев о теплый сверток, и они у вас так тонки, что кажутся прозрачными, точно фарфор. Вы чужды этой сырости и этой камере... и смерть, которая парит сейчас в полушаге за вашим плечом, не кажется страшной. Вот теперь, пожалуй, и великого, рассудительного, бесстрастного Мэй Чансу продрало. – Да что вы знаете... о смерти, – выговорил тот полушепотом. – Немногое, хотя, увы, вскоре мне придется свести с ней тесное знакомство. – Цзинхуань отмахнулся и, запустив пятерню в спутанные пряди, убрал волосы с лица. – Это не так важно. Пока я жив, и живы вы, и мне этого достаточно, чтобы вас желать напоследок. Удача делает князем, неудача – разбойником, но даже разбойникам не чуждо последнее утешение. – Даже для разбойника вы непритязательны и выказываете признаки дурного вкуса, если вас привлекает болезненная немочь. – А вы, господин Мэй, мыслите сейчас как прискорбно приземленный простолюдин, - отрезал Цзинхуань. – Оставьте предпочтениям «рожденных в травах» аппетитные округлости и румяные щеки. Вы не думаете, что ваш изнуренный вид, напротив, превратил хрупкую красоту в то, чем приятно любоваться, а не просто сминать этим телом шелка простыней? Что истинное наслаждение – не вырвать у вас стон на ложе, нанося удар за ударом, а нежно разбудить дремлющее желание? Что мне было бы приятней не страстно накрыть ваши губы своими, а услышать, как с них срываются сладкие слова? Или распустить вам волосы, чтобы они скользили по пальцам, как наилучший шелк, и, не чинясь, послужить вам с гребнем?.. Господин Мэй отпрянул так, как будто действительно сносил сейчас один удар за другим в нежное, уязвимое нутро плотью, не словами – и, если это происходило и по согласию, то скорее по вынужденному. Даже в полумраке коридора было видно, как румянец выступил на его щеках болезненными пятнами, и Цзинхуань не взялся бы сказать, сколько в этом было смущения – а сколько гнева. – Ваше высочество ведет речи за пределами приличия, пользуясь безнаказанностью человека, которого судьба покарала уже так тяжко, что я ничего не могу более прибавить к его страданиям, – отчитал его Мэй Чансу свистящим полушепотом. – Единственное, о чем заставляют меня сейчас пожалеть ваши нежные признания – что вы прежде не употребили свои таланты исключительно на любовное стихосложение вместо того, чтобы сплетать заговоры и злоумышлять. – Неужели вы наконец-то разозлились? – переспросил Цзинхуань с показным удивлением. – А разве не этого вы хотели? – Наконец-то вы это поняли, хитроумный гений цилиня. – Понять не значит поверить, – вздохнул тот, вполне уже успокоившись от своей вспышки. – Трудно убедить себя, что вы, словно несдержанный юнец, принялись глупо шутить и задирать того единственного, кто навестил вас в темнице. – Ах, милый мой советник... – Цзинхуань медленно потянулся, хрустнув суставами. – Вам не понять, как освобождает дух возможность не сдерживаться и не вести себя разумно. Никогда я не был так счастлив, как в те несколько дней, когда вел войска к горе Цзюань. Что значат нынешние пара слов непристойной дерзости в сравнении с мятежом? – Три дня такого счастья стоили участи закончить свою жизнь в Холодной камере? – Раскаяния от меня вы не дождетесь. И я не первый из принцев, кто будет предан смерти здесь. Мне не о чем сожалеть – так же, как и принцу Ци. – Не смейте себя уподоблять принцу Ци! – оборвал его советник зло. – Не вам, изменнику и мятежнику… Снова удар, попавший в цель; снова вспыхнули обычно бледные щеки. Да что же с вами такое, господин Мэй, неужели вас так выбила из равновесия осада Охотничьего дворца, или вы ко мне вправду неравнодушны? – Зная нынче без прикрас, каков моей отец, я бы не удивился, если бы даже мой идеальный брат Сяо Цзинъюй в те дни лишился своей обычной почтительности к Сыну Неба и замыслил недолжное... – Принц Юй горько усмехнулся. – Но вы правы. Я – мятежник и страдаю за собственные деяния, а не за то, что оказался слишком хорош для этого мира. – Вы были свидетелем его последних слов… – протянул Мэй Чансу медленно. – Но утаили их для себя одного, из страха или по сознательному умыслу. Не этот ли проступок лег сейчас на чашу весов, бросив вас сюда? – Ах, вот в чем причина вашего прихода ко мне? Всего-то не дать мне унести тайну с собой в могилу? А я успел изумиться, как это практичный отточенный ум гения поддался воздействию несвойственных вам чувств, и даже позволил себе прельститься надеждой личного свойства… Что ж, я согласен. Чарку согретого вина в обмен на последние слова моего первого старшего брата. Ни вам, ни мне эта мена ничего не будет стоить. Мэй Чансу резко отвернулся и принялся разворачивать укутанное от холода вместилище драгоценного напитка. Вот так, советник, медный фынь цена вашим потугам на вежество и благородство, все один голый расчет, прикрытый искусными словами. Но вина, пожалуй, хочется. – «Отец не знает сына, сын не знает отца», – процитировал Юй. – Красиво и бесполезно. Вряд ли каменное сердце моего отца дрогнуло бы тогда при этих словах, даже наберись я безрассудства и передай их ему в точности после казни брата. Ну что, я выполнил свою часть договоренности? А вы, похоже, действительно бывший человек принца Ци. Он протянул руку за вином, но Мэй Чансу, едва омочив губы в своей чашечке, поставил ее обратно на поднос, отодвинул тот в сторону и отчего-то медлил. – Кто я такой, вы не узнаете, да вам и не нужно. Но одно, пожалуй, мне стоит рассказать сейчас. Недуг и лечение, которые я претерпел, одновременно необратимо подорвали мое здоровье, но и сделали нечувствительным ко множеству известных ядов, которые иного человека убили бы. Он произнес это непринужденно, словно говорил о стиле росписи шелковых ширм или о погоде, но Цзинхуань отдернул руку, точно обжегшись. – Вы щедро приправили свое вино ядом? Желаете покончить со мной собственными руками? – переспросил он едко. – Я вам облегчать задачу не стану, не надейтесь. Травить меня в этих стенах – прерогатива моего драгоценного отца и государя. – Отрава бывают разной, – пояснил советник ученым тоном. – Одни снадобья убивают на месте, не хуже ножа в спину. А другие, более редкие, дарят умеренное недомогание от одной дозы, долгое оцепенение, подобное смертному сну – от двух, и бесспорную гибель – от трех. И говорят, эта смерть безболезненна. – И какое же припасли для меня вы? – Я бы ответил, что второе, но что заставит вас поверить моим словам? После того, как я долго обманывал вас, а вы ставили мне и моему господину смертельные ловушки… принимать ли мои слова на веру, решать вам и только вам одному. Как и то, сколько полных чарок вы пожелаете выпить и какую записку перед этим написать. Юй медленно мерил взглядом лицо Мэй Чансу. Фарфоровая неподвижность черт, бледные губы, ни единого проблеска чувств, которые могли дать ему хоть какую-то подсказку. – Зачем это вам? – спросил он прямо. – Следуя вашим прежним фантазиям, вы могли бы подумать, что я желаю всласть надругаться над вашим неподвижным телом, не опасаясь, что по слабости моей вы мне дадите отпор на ложе! – саркастически предположил Чансу. – Впрочем, какой бы вы ни вообразили свою дальнейшую участь, когда сумеете очнуться после двух чарок моего вина, я не стану вас в ваших предположениях разубеждать. Но вы вправе рассчитывать, что в этом случае окажетесь за пределами этих стен и в руках верных мне людей. – Верных моему брату, вы хотите сказать? – Вы можете быть безусловно уверенным, что я во всем покорен высказанной воле его высочества принца Цзина и действую в его интересах, – отрезал советник. – Остальное в вашей власти. Желаете рискнуть и предать свою жизнь моему и его милосердию или, напротив, законной жажде мести – действуйте. Желаете отобрать свою смерть из рук вашего отца и казнить себя за грехи сами – все в ваших руках. И, – добавил он едва слышно, – не беспокойтесь об участи своей супруги. Он продвинул чайник и лаковый поднос между брусьев и с едва заметным усилием поднялся. Встал и Цзинхуань, хотя цепи не позволяли ему приблизиться вплотную к решетке. – Я бы попросил вдобавок к вашему лучшему вину еще и последний поцелуй, – усмехнулся он, стараясь совладать с нежданной дрожью губ, – но вам будет неудобно тянуть ко мне руку с той стороны решетки. – Не сомневаюсь, что вы пожелали оставить за собой последнее слово, – кивнул Мэй Чансу. – Прощайте. Принц Юй едва заметил, как его силуэт растворился в тенях коридора. Он сидел, оглушенный, полуослепший, точно пропустил в недавнем бою с Цзинъянем добрый удар мечом по шлему. Да, собственно, так и сейчас и случилось. Мэй Чансу был слаб телом и не держал в руках оружие, но бил он точно и сильно. Что в этом чайничке на самом деле? С равным успехом там может оказаться описанное Мэй Чансу загадочное зелье, или яд, мгновенно прожигающий нутро, или снотворное, или распаляющее желание снадобье, или просто рвотный корень. Советник, искусный речами, не обещал ничего в точности. Обман? Ловушка? Издевка? Спасение? Как во сне он протянул руку к ближайшей чарке.