Siblinghood

Говорят, что у Феанаро кроме сыновей была еще и дочь, не упомянутая в легендах. Говорят, что один из его сыновей-близнецов погиб во время сожжения кораблей. И то, и другое — правда. Только не вся. Дом на расчищенной лесной поляне новый — в нём ещё бродит мягкий хвойный запах сухих еловых стружек, воска и лака. Он ещё не успел принарядиться резьбой на окоёмах окон и столбиках крыльца, на подоконниках и на полках. Окно раскрыто, впуская внутрь свежий весенний ветер и теплые лучи закатного солнца — их мягкий янтарный свет бросает блики на стены небольшой, но просторной с виду комнаты, и деликатно очерчивает фигуру на простом, без украшений стуле... хозяйку? Она одета не в платье: в штаны и простую куртку, но волосы распущены и подхвачены мягкой пушистой шерстяной лентой — та перевязана в два узла, по-девичьи. Её лицо сосредоточенно: подперев узкой ладонью подбородок, она изучает взглядом карту этих лесных земель. Пока еще примерную, приблизительную — даже не все притоки малых рек, похоже, нанесены на пергамент. Но у них, пришедших сюда, ещё будет довольно времени. Она сидит, покусывая перо, обернувшись спиной ко входу — беспечность, вполне простительная здесь и сейчас, но всё же странная для воина, готовившего себя к опасностям диких новых земель. Но тот, кто стоит сейчас в проёме двери, только качает головой — с нежностью во взгляде. Нет, он не станет укорять и предупреждать — не сейчас. Он просто шагает вперед, позволяя скрипнувшей половице (он давно запомнил, какие беззвучны, а какие скрипят) — выдать себя. Она поворачивает голову. На вошедшего смотрит его совершенное отражение: только серые глаза, подведенные угольком, кажутся больше. — Амбартэ, — говорит он. — Ты вернулся, — говорит она, и улыбка расцветает на краях её губ, — Амбарусса, — и экономным жестом указывает ему входить. Он садится рядом — для него здесь нарочно приготовлен второй стул; впрочем, в этой комнате почти всего — по два. — Ты ужинал? — спрашивает она деловито, чуть повернувшись и наклоняя голову к плечу: едва ли не любуясь его знакомым, казалось бы, до мелочей лицом. Амбарусса кивает: — Лириэль уже поймала меня на входе, а от неё так просто не уйдёшь. Она усмехается: — Да, верно. Что ж, дополнениями займёшься теперь, или позже? — Теперь, — говорит он, перехватывая её руку с пером, и одним ловким движением ставит на стол поданную с полки чернильницу. Нацелившись на ничем не заполненное поле между Дуилвеном и Адурантом — так, говорили здешние, назывались две эти реки, — он начинает быстро и уверенно рисовать прямо на готовой карте. Она чуть морщится — пожалуй, стоило бы использовать для начала остро заточенную угольную палочку; да и рисует она, по их общему мнению, немного получше. — Что это? — спрашивает она, встав со своего места и склонившись над его плечом, опираясь ладонью на стол, пока он растушевывает контур только что нанесенного на карту озерца. — Лесное озеро. Топкие берега. Можно будет при случае вычистить и поставить здесь охотничий домик. Так, Амбарто? Она хмурится, точно делая над собой усилие — не указать ему на очевидную ошибку, колеблется и, в конце концов, всё же кивает. — Большой дом. С пристройкой. В прежней войне Морготов сброд добрался сюда, так что пусть это будет и укрытие. Место глухое, а когда поставим крепость на холме, можно будет разобрать этот дом, — она мягко, как будто в шутку, хлопает рукой по стене, — и сплавить по Гелиону. — Отлично придумано, — одобрительно кивает он. А следом, точно толкнуло что-то под языком — укусом насекомого, от которого отдергиваешься раньше, чем осознаёшь случившееся, — спрашивает: — Но ведь ты не останешься там дожидаться меня, когда будет новая битва, а? Ты тоже будешь сражаться с Врагом? Она отвечает не сразу — прежде садится, поставив локти на стол и смыкая ладони, прикрывая указательными пальцами губы. — Не знаю, — роняет она, наконец. — У меня ведь нет меча. — Ты можешь отковать себе новый, не хуже отцовского. Или поедем к северу, попросим брата — он не откажет. — Да, может быть... — отстраненно отзывается она, пальцы вновь касаются губ. Повисает молчание. Амбарусса мог бы попытаться настоять, надавить, как он не раз пробовал уже — поначалу. Но знает: в лучшем случае это кончается ничем, молчанием, обидой или бегством, в худшем — слезами. Чьими — неважно. Поэтому он коротко выдыхает и перечисляет про себя названия тенгвар первого столбца, а затем и второго — горестная горечь наполняет рот. Конечно, хранить дом — достойно жен и сестер, хоть и далеко не всякая женщина замыкается в доме; но... — Я скучаю по временам, когда мы оба могли быть братьями. — Он роняет это, наполовину отвернувшись: глядя в пол, а не на неё. С детства, с самого рождения они были — двое, и все у них было на двоих; так что они, даже выйдя из младенческих лет, так и не начали понимать, зачем делить мир на две части, отсекая какую-то из них от себя насовсем — если можно выбирать обе сразу, друг в друге и друг с другом? Не дождавшись ответа, Амбарусса вновь поднимает взгляд и касается ладонью плеча Амбартэ. Та остаётся неподвижна: будто выточенная из дерева, как и всё остальное здесь. Разве что тепло кожи чувствуется сквозь ткань. «Ты ведь помнишь», без слов говорит он — ей, в которой сейчас так хотел бы видеть — «его». Как они заплетали друг другу косы — сначала на мужской манер, а затем на женский; как примеряли нарядные вуали матери и драгоценные венцы, сделанные отцом. И как на праздничных гуляньях в серебристом свете Тельпериона то ли девы хихикали, когда кто-то из близнецов-братьев вел их в танце — или юноши удивлялись, как грациозны в танце дочери Феанаро. Они не переодевались, нет — они изменялись: ниже и выше становились мелодичные голоса, и всякий мог бы поклясться, будто сами черты лица делаются нежнее, когда волосы переплетены по-женски. Амбаруссат охотились. Путешествовали, пешком и верхом. Строили. Освоили кузнечное ремесло, но и со сделанной собственноручно иглой обращались не хуже прочих умелых швей. Сражались в поединках — когда уже ковали мечи — и побеждали, а что были порой ниже и тоньше противников, так не всем же быть похожими на дедушку Макатано. Так, что в конце концов никто — даже, может быть, родная их мать — уже не мог бы сказать: кем они появились на свет. Конечно, были и перешептывания. Кто отдаст свою дочь за юношу, способного в любой миг обернуться девушкой? Кто принесет брачную клятву девушке, неспособной, быть может, родить дитя? Им было всё равно. Отец любил их любыми; и у них было еще пятеро братьев, чтобы продолжить род. Им было... правильно. — Прости, — глухо роняет она. Прячет лицо в ладонях. — Я... не могу. Ты знаешь, почему, верно? Когда начали гореть корабли, они были не рядом. Они были — раздельно; и Амбарусса теперь ни за что себе этого не простит. С каким отцовским поручением он ушёл тогда? Выгрузить ещё несколько мешков зерна — или корма для лошадей; ведь сделать это нужно было отчего-то непременно скорее? Или, может быть, оттащить под укрытие скал всё то, что могло случайно смести приливом? Неважно. Амбарто оставался один — и именно потому всё случилось. Вот и вся правда. Когда дым и треск пламени разбудили его, и он выбежал на палубу, до берега уже было не добраться так просто — ближние к отмели корабли занялись первыми, и чадно полыхало разлитое по воде масло. Он успел: успел спрыгнуть в воду в последние минуты — меч мешался, и пришлось сбросить его на дно, вместе с ножнами и тисненым поясом. Но вместе с мечом в темноту канула словно бы какая-то часть самого Амбарто. И тогда он думал ещё — может быть, это несчастная случайность: где-то в каюте не загасили светильник и тот опрокинулся; но вынырнув — почти захлебнувшимся от долгого рывка к чистой воде — понял: сами. Отец и братья... нет, один брат: средний. В темноте метались пламя и тени — точно рассыпался на части мир, падая в черные волны внешнего океана, разбрасывая шипящие в воде искры, и сама вода горела, точно вновь опрокинуты были первые легендарные Светильни Арды. И отец вдруг показался Амбарто настолько страшным и грозным — и настолько мертвенным в свете факелов выглядело бледное лицо брата, дарившего когда-то им с Амбаруссой драгоценные браслеты и кольца, того, кто всегда так горд был именем сына, истинного отцова наследника, — что горло перехватило спазмом: хуже ледяной солёной воды, набившейся в лёгкие. Он всё равно хотел было позвать, окликнуть отца — но не смог. Язык не слушался, хотя ещё слушались руки. Остро вспомнилось отчего-то лицо матери — строгое лицо, почти не выдающее чувств; матери, на которую они двое всегда были похожи сильнее прочих — особенно если выбирали девичий облик. Матери, всё-таки заплакавшей при расставании с младшими своими детьми. С каждым гребком, с каждым судорожным усилием мышц силы понемногу покидали его — и только два лица, от одного из которых он плыл, как ему казалось, к другому, светились перед глазами. Наконец, Амбарто, шатаясь, выкинулся на берег — а следом всё потемнело, и «он» перестал существовать. Потом рассказывали: бессознательное тело нашли на прибрежных камнях, когда все уже почти оставили надежду на то, что младший из близнецов жив, а отец и Амбарусса успели наговорить друг другу обидных и ранящих слов. И говорили, что целители едва не отчаялись, пытаясь возвратить сознание душе, ушедшей куда-то слишком далеко и глубоко — по счастью, не в сами Чертоги Мандоса. Память ничего не сохранила от этих дней и недель: только морозный воздух на губах, только туманную взвесь на лице — только ощущение чего-то, уплывающего в этот туман: всё дальше и дальше. А потом погиб отец. Брат рассказывал о ходе битвы — только о нём, будто пытаясь раньше времени не выдать правду, но та раскрывала себя сама, отражаясь на его потемневшем лице. Их руки встретились, чуть дрогнувшие пальцы сжались, переплелись — но нечто, терявшееся в тумане над Митримом, с глухим стуком сердца всё-таки погрузилось на дно. И во время сражения, и когда умирал отец... Его не было там. Её не было. С самого дня выхода из лазарета — была только Амбартэ Феанариэль. Никто больше. ...Она всё-таки оживает — её нраву, как бы там ни было, не подходит облик статуи: даже деревянной, не бронзовой или мраморной. Вновь отбрасывает за спину пряди, упавшие через плечо, когда она склонила голову. Тянется — отодвинуть отброшенное братом перо от края стола, чтобы не упало: положить аккуратно. Амбарусса смотрит на неё — долго, слишком долго и куда пристальнее, чем стоило бы смотреть. И вдруг улыбается. Одним движением распутывает узел на затылке и переплетает волосы заново — пальцы с привычной быстротой носятся над рыжими прядями. Причёска одновременно затейливая и скромная — для повседневных дел: две косы, переплетенные сложным узлом. Когда-то они любили именно такой вариант плетения: близнецам всегда казалось, что он отражает их общую сущность — дважды двойственную — лучше всего. Следом Амбарусса сбрасывает безрукавку, которую надевают под плащ, и со стремительной лёгкостью поднимается с места, будто бы начиная танец. Роется в вещевом сундуке — сундук здесь всё же остался один, по прежнему их обыкновению. Наконец, из недр появляется искомое — две широких накидки с вышитыми рукавами-крыльями: одна из них — броская алая, а другая имеет тёмный благородный цвет — черешневый, должно быть. Алый — для Амбартэ: она, в отличие от кого-то чуть более рыжего, не выглядит в нём, как тревожное знамя. С улыбкой, которую вызвала на лице эта мысль, Амбарусса бросает найденную одежду на спинку стула, а поверх накидки непринужденно ложатся удобная раздвоенная юбка с тем же самым узором и белая льняная рубаха. Им нет ни смысла, ни нужды стыдиться друг друга — быстрым движением он развязывает пояс охотничьих штанов и бросает их на крышку сундука — не забыть бы отдать их Лириэль для стирки, да хоть бы и заняться самостоятельно. — Но все-таки никогда не бывало так, чтобы мы настолько долго не выбирались никуда вместе, — говорит Амбарусса, в два легких шага предолевая расстояние до Амбартэ. Обнимает её со спины, улыбается в волосы — чуть темнее, чем его собственные. — Меня это тоже не радует, — признается та, полуобернувшись, пряча голову на груди брата... сестры? Их пальцы снова переплетаются: как тогда, на берегу потерь. Изящные, тонкие пальцы с едва заметными пятнышками чернил. — Поохотимся завтра утром, — говорит Амбарусса. Охота — это далеко не сражение. Но всё-таки... Всё-таки. Амбартэ кивает, поняв всё, что не было сказано словами. — Я распоряжусь приготовлениями. Они не могут больше быть братьями, это верно. Но сёстрами они ещё остаются.