Фамильная преемственность

      – Двадцать лет помоев! – бросает Верховенский отцу и резко встает из-за стола, собираясь уходить. – Двадцать лет обоюдной чуши, а вовсе не «дружбы родственных душ», – вот что такое были вы с Варварой Петровной! И нечего придумывать, нечего лгать себе о благородных устремлениях: ты был при ней приживалкой и лакеем, а она изливала в тебя всю мысленную дрянь, все застаревшие, гнилые эмоции, – как в вонючую выгребную яму! О да, высокая честь, – быть духовным нужником для барыни, которая тебя кормит и обеспечивает, нечего сказать! Ну, прощай, мой старый клоун, как-нибудь еще свидимся.       Степан Трофимович что-то неразборчиво лепечет вслед Петруше, но тот уже не слышит, – он на улице, пытается отдышаться от разговора с отцом.       Верховенский всегда злился на отца, и на это были объективные причины. Мало того, что папаша видел его в жизни всего два раза, не заботился о нем, зато за глаза рассказывал, что в пансионе Петруша был «чем-то вроде идиотика, поскольку бил земные поклоны и крестил подушку», – так теперь выяснилось, что Степан Трофимович пустил рощу, завещанную сыну, на уплату своих карточных долгов, фактически обокрав своего наследника. Меркантильного Петра Степановича последнее обстоятельство особенно сильно бесило: роща стоит, но уже заложена, причем за отцовские, а не за сыновние долги.       Но, однако, истинная причина сыновней ненависти Верховенского крылась намного глубже, – и в этой причине Петр Степанович ненавидел уже самого себя.              ***              – Варвара Петровна, мой ангел, ну дослушайте же вы мое философическое письмо, – молит Степан Трофимович, целуя руки генеральше. – Оно небольшое, всего-то страниц на двадцать, и там говорится об очень важной вещи: о том, что люди, тесно дружащие и живущие в одном доме, должны ничего друг от друга не скрывать, не иметь тайных помыслов, ибо это портит их чистую дружбу…       – То бишь, постоянно жаловать друг другу на тараканов, комаров, мух и нерадивую Парашку, в очередной раз перепутавшую сливовое и малиновое варенья, – устало говорит Варвара Петровна. – Степан Трофимович, как вы не поймете одной простой вещи: я живой человек, и иногда мне хочется обычного человеческого покоя, посидеть в тишине, а не выслушивать ваши излияния. Пожалуйста, идите к себе, – я вас позову, но только если вы мне понадобитесь. И не пишите мне больше ваших дурацких писем! Это бред какой-то, право: мы с вами живем в одном доме, а вы пробавляетесь записками из одной комнаты в другую, еще и церемониями это обставляете.. Глупо, Степан Трофимович, очень глупо.       И Степан Трофимович уходит, втянув голову в плечи, как старая, побитая собака. А Варвара Петровна продолжает читать какой-то французский роман, думая о чем-то своем.              ***              – Ставрогин, как вы не поймете: вы красавец! Вы мой идеал, идеал, кумир! Вы… да, вы – Иван-царевич! Без вас я ничто, я червяк, а вы – мое солнце!       Николай хмуро поднимает глаза на Петра Верховенского:       – Кто я? Какой еще Иван-Царевич? Самозванец, что ли?       – Да, то есть нет, не совсем: вы – будущий принц, которого мы пустим, как только все закрутится, и наши выйдут из подполья. А потом мы вас и выпустим: вы будете нашим солнцем!       – Да подите вы к черту! – раздраженно бросает Ставрогин. – За кого вы меня все принимаете? Такое ощущение, что про то, кто я настоящий, помнит только Дарья Павловна, – она не называет меня ни царевичем, ни принцем, ни кумиром… Оставьте меня в покое с вашими дурацкими идеями и идите своей дорогой! Не желаю я быть чьим-то принцем и самозванцем, – плясать под чужую бредовую дудку в мои интересы не входит. А вам, Петр Степанович, следует заняться реальным делом, а не поиском идолов и статуй, – реальное дело же состоит в том, чтобы вас не сцапали, как опасного смутьяна, и не отправили в ссылку. Вы просто дурак, а не смутьян, но сейчас мало кто различает, в Сибирь едут все.       Верховенский бледнеет от злости и тоски.       – Но, Николай Всеволодович! – почти кричит он. – Я же так на вас рассчитывал, я же на вас ставил! Вы мое все, я не в силах от вас отказаться! Я все для вас сделаю, все! Хотите, ручку вам поцелую? – и неожиданно целует руку Ставрогина. Тот гадливо вырывает ее и размашисто бьет Верховенского по лицу, – у того разбит нос, кровь заливает тонкие губы, но Петр Степанович словно не чувствует раны:       – Вы лжете, дрянной, изломанный барчонок! – шипит он. – Вы сами хотите быть в центре внимания, а затем идете на попятную! Нет, Ставрогин, со мной такой фокус больше пройдет: либо вы со мной, либо … либо вас больше не будет, вообще не будет…       – Что? – насмешливо переспрашивает Николай. – Убить грозитесь? Так давно пора, правда: чего же вы медлите? Убивайте, – мешать не буду. Но сделайте уже хоть что-то стоящее, а то одними словесами пробавляетесь, пустыми, никчемными, как и вы сами… Прощайте, Верховенский.       Ставрогин уходит, не оборачиваясь, а Петр Степанович говорит ему вслед:       – Я дам вам время на раздумье, только, пожалуйста, ответьте мне, только ответьте! Ну, день, два, три, – все, нет больше сил у меня ждать! Три дня, Ставрогин! Три дня, а дальше – решается моя судьба…       Ставрогин вдруг насмешливо машет рукой издалека, по-прежнему не оборачиваясь, а Верховенский зло сплевывает кровь и уходит. У него на душе пусто и гадко, – он опять попадает в свою же ловушку, расставленную для Ставрогина, а тот в очередной раз ускользает.              ***              Верховенский ненавидит не своего отца, а отца в себе: собственное старческое словоблудие и невозможность поставить знак равенства в их со Ставрогиным отношениях, – Николай всегда возвышался над ним, точно так же, как Варвара Петровна над Степаном Трофимовичем. Вот это-то и мучило Петра: параллелизм болезненного общения – что у его отца с матерью Николая, что у него самого со Ставрогиным.       Эти чертовы параллели – словно карма, судьба, причудливо соединившая Ставрогиных и Верховенских в извечном покровительственно-презрительном взгляде друг на друга, и никак им друг от друга не отвязаться. Петр Степанович хотел, но не смог: Ставрогин очаровал его, и Верховенский позволял Николаю относиться к себе как к бестолковой, но иногда занимательной игрушке. Другого отношения у Ставрогина никогда не было, – только ласково-раздраженное презрение к Петру, и, что самое ужасное, – Петр Степанович был на это согласен. Если по-другому нельзя, то хоть так, – лишь бы не потерять своего кумира…       Сын повторяет судьбу отца, – вот этого Верховенский не мог себе простить, потому что брошенное им Степану Трофимовичу «двадцать лет помоев» в такой же мере относилось и к нему самому. Почему Верховенские обречены служить колодцами для помоев, выплескиваемых Ставрогиными? Почему не наоборот?       Ответа Верховенский не знал, зато он знал другое: что до конца дней своих он привязан к Ставрогину какой-то дикой, болезненной, исступленной зависимостью, подобной наркотику или страсти психопата. Расчетливый Петр Степанович не предусмотрел, как и многие с виду рациональные люди, одного слабого звена, – себя: он упустил из виду, что Ставрогин не только станет для него символом революции, но и заменит ее собой, станет для Верховенского важнее любого государственного переворота. Видимо, моральным садистам, к которым относился и Петр Степанович, тоже нужна любовь и человек, правда, в извращенной, болезненно-зависимой форме, и уж точно без счастливого конца.       Рассчитывать все – и тут же терять голову под влиянием комплекса Бога, осторожничать до смешного, почти никогда, даже дома, не снимая перчаток, – и упиваться ощущением мнимого контроля, ставить ловушки – и самому же попадать в них, – вот до каких антиномий довело Верховенского его странное чувство к Ставрогину. Можно сказать, что Ставрогин был причиной расщепления личности Петра, если бы это не звучало так клинически сухо.       А если по-человечески, – Верховенский полюбил и был несчастен: ведь полюбить собственную идею, причем не воплотившуюся в другом человеке, а кажущуюся воплотившейся, в то время как другому человеку абсолютно плевать и на вас, и на ваши идеи, уж совсем безрадостно, но главное – бестолково, пусто, разрушительно.       Верховенский несчастен еще и потому, что он не может полюбить себя в Николае: Николай к нему равнодушен, Николай от него устал, – он не впустит в себя Петра Степановича, так что тому остается лишь до последнего царапаться в каменные ворота башни из слоновой кости. Так же царапаться, как это делал его отец, пытаясь сделать так, чтобы его не прогнали из теплого дома Варвары Петровны: он играет роль необходимого при ней человека и сумел убедить генеральшу в том, что без него, Степана Трофимовича, жизнь Варвары Петровны не будет иметь смысла, став скучным бытием.       Однако все эти фамильные фортели оказались дохлым номером: генеральше надоел ее слезливый атташе, – не без помощи его сынка Петруши надоел, – и она прогнала Верховенского-старшего, пусть и временно. А Ставрогин-младший сам сбежал из жизни Петра на тот свет. Вывод: проиграли оба Верховенских, и это невозможно злит Петра Степановича.       Хотя, на самом деле, выводит его из равновесия не это, а, опять же, фамильная преемственность: вес обвинения, которые Петр бросает в лицо отцу, он с таким же успехом может бросить и в свой адрес, – и всё будет правдой.       Верховенские и Ставрогины причудливо связаны, и это не карма, не рок и не проклятие, а так, наследственная дурость.       И первым, кто высказал Верховенскому про эту наследственную дурость, эти параллели зависимости, был Шатов, давший ему в Женеве пощечину. Дело было в маленьком швейцарском трактирчике, где Петр Степанович и Шатов с обсуждения общих идей переустройства общества перешли на оскорбление конкретных личностей, которые это общество портят.       – А Вы-то, Петр Степанович, лебезите перед Николаем Всеволодовичем, ровно отец ваш перед маменькой Ставрогина: так же ходите вокруг него, речи ведете ни о чем, планы строите… Только вот Ставрогина ваши грязные мысли не интересуют, как и Варвару Петровну не интересует ваш батюшка. На вас с ним смотреть противно, честное слово.       Верховенский побелел:       – Да я вас… – кинулся он на Шатова, но тот закричал:       – Что – вы меня? Убьете? Давайте, только у вас духу не хватит, потому что вы недочеловек, моль, таракан, прихлебальщик, как ваш отец! – и со всей силы бьет Верховенского по левой щеке, так что тот почти падает.       Тяжело дыша, Верховенский встает, но не бьет в ответ. Он холодно говорит:       – Я вам это припомню, Шатов – и моль, и таракана… Бойтесь, как бы вас таракан не раздавил! И аккуратнее ручками машите, – неровен час, отрубят, печатать ваши бумажки не сможете.       – Идите вы к черту! – отрывисто говорит Шатов и покидает комнату.       Тогда Верховенский не вслушался в слова Шатов, но что-то его царапнуло: зачем сравнивать его, гения мысли, с его слезливым, болтливым папашей? Глуп он, Шатов, даром что из бывших крепостных, и нечего таких недоделков рода человеческого слушать. Но все-таки царапало, скреблось, как гулящая кошка: «…ровно отец ваш перед маменькой Ставрогина».       Вот это «ровно отец ваш» и не давало покоя Петру Степановичу: меньше всего он хотел быть сыном своего отца. Однако выходило, что Шатов был прав, и, как глупо бы это ни звучало, Верховенский решил его устранить еще и по этой причине: тот нечаянно попал в самое больное место Верховенского, – стремление быть собой, а не чьим-то наследием, болеть Ставрогиным потому, что тот только его личная болезнь, а не наследственное поклонение. А Иван показал, что нет у Верховенского ничего своего, как нет ничего и у его отца.       И именно поэтому Петр Степанович с почти оргазмическим наслаждением стреляет тому в лоб. Вот так, – таракан убил-таки человека.              ***              Степан Трофимович умирает в обществе Варвары Петровны, чуть ли не у нее на руках. Петр Степанович исчез даже из Петербурга, куда он поехал вслед, как он думал, за Ставрогиным. Наверное, он почувствовал себя свободным, когда узнал о самоубийстве Николая, – ведь теперь он с чистой совестью мог освободиться от своего «идола». Но это только наверное: расколотую душу никуда не денешь, пусть и расколотую по собственной воле, ведь:              Я сам захотел этой боли. Я сам захотел, чтобы мне было плохо.       Я сам приводил себя в каждое место, в котором потом умирал.              И Петр Степанович это прекрасно осознавал: что его разбивала на части собственная идея, которую он повесил на Ставрогина.       Так что кого винить? Все мы в этой истории идиоты, только с разной степенью хитрости и умения скрываться, сбегать.