Разум

Если это и шутка, то ему не смешно. В один прекрасный момент он неизбежно увидел бы что-нибудь вроде нее. Прошло слишком уж много времени, а техника никогда не стоит на месте. Но от иронии ситуации, от того, какой именно синтетик попадается ему на глаза первым спустя такой долгий срок, у него обрывается сердце. Он никак не может справиться с мыслью, что вселенная нашла себе любимого пилота для битья. Робот-личный помощник, выставленный в витрине бутика, выглядит человекоподобным — настолько, что становится жутковато. Не то чтобы здесь было что-то непостижимое. Это даже не новейшая модель; тренированным взглядом он подмечает, что гидравлика недостаточно современная, а синтетическая кожа так и не избавилась от глянцевитого блеска, из-за которого и выглядит искусственной. Всё это — несущественные мелочи, само собой. Задача этой штуки — заботиться о стариках, о больных, о немощных. В ней нет ничего от личности; это просто инструмент. Если орудие не будет бездумно предано своей задаче, это признак плохого бизнес-планирования. Нет, его выбивает из колеи не человекоподобие этой штуки. Его выбивает из колеи то, что черты лица у модели почти такие же, рост почти совсем тот, изгибы и очертания почти совсем как у нее. Вот в чем дело. Он делает неуверенный, шаткий шаг ближе, чтобы получше рассмотреть эту штуку. Мысли проносятся у него в голове; многим из них недостает логики. Кто-нибудь с «Нормандии» мог бы улучить время и выкрасть деталь-другую из ее безжизненного тела, провести обратную разработку, а затем продать на черном рынке. (Невозможно. Я не оставлял ее, даже на секунду, и все они говорили «бедняжка Джокер», хотя им было совсем всё равно). Или в Альянсе выудили что-то из чертежей «Цербера», и это — реконструкция; он не может отрицать, что слишком уж давно не спускался на поверхность планет. (Но Лиара сказала бы мне. Сказала бы. Даже она не может быть настолько бесчувственной, чтобы не дать мне знать...) Но ни одна из этих мыслей не задерживается надолго. Вместо них остается одно-единственное пугающее, бессмысленное «что, если...» — перед тем мгновением, которое требуется ему, чтобы как следует разглядеть все черты этой штуки и вернуться в реальность. Что бы он сделал, если бы это действительно оказалась она? У него трясутся руки, но он не замечает. Однако он замечает — после всего лишь нескольких секунд более пристального изучения — что это, к счастью, не она; даже не близко. Панический, нервозный смешок срывается с его губ. Обман зрения, вот что это, должно быть. Неудачная шутка, разыгранная его разумом и галактикой. Безнадежное желание. Но теперь он близко, слишком близко к проклятой штуковине. Он вторгся в ее пространство, а она — в его разум, и слишком поздно он понимает, что уже очеловечил неодушевленный предмет. Он нервно поёрзывает, пытаясь стереть всякое действительное чувство по отношению к безымянному роботу, — но очень хорошо понимая, почему у него этого не выходит. Всё дело в остаточном настрое, от которого он никогда не избавится, потому что в его памяти навсегда живет дух, призрак, которого теперь больше не существует ни в какой машине. Взамен этот призрак пробивается к существованию где угодно еще, во всякой художественной, или практичной, прихотливой комбинации сплавов. У штуковины перед ним определенно нет своей воли. Она просто стоит здесь, лишенная и души, и источника питания, в ожидании будущего владельца. В ожидании того, что ей дадут (жизнь) дом. Она ничем не отличается от игрушек, в которые они играли с сестрой — того самого бесформенного, почерневшего месива, которое он нашел в сгоревших развалинах его дома. Эту штуковину не стоит жалеть. Но он всё равно чувствует жалость. Он никогда не чувствовал ее раньше. Ни к одному из гетов, кроме Легиона — и то только в самом конце. Ни к одному другому синтетику. Ни к одному — до нее. Он как-то раз спросил Мордина — давным-давно: бывали ли у саларианца вообще мурашки по коже во время работы над живыми образцами? Ученый в тот раз усмехнулся менее снисходительно и более искренне; его голос был искажен интеркомом. Усмехнулся, говоря, что Шепард недавно спрашивал о том же самом. Никаких тестов на видах, способных к счёту, отвечал Мордин. В то время Джокеру это представлялось разумным. До нее. До того, как докучливый ИскИн сделался стройной девушкой-синтетиком... сделался настоящим. Сделался любовью всей его жизни. Всё до того. Он тянется вперед и касается плеча робота — вопреки самому себе. Оно ощущается точно так, как он и подозревал. Поддельным, холодным, мертвым. Точно так же, как ощущал он ее — когда всё закончилось. Он опускает голову. В его мыслях не остается ничего, кроме горя. «Нет, это не ты. Не осталось ничего, похожего на тебя. Больше не осталось». — ...интересует, сэр? Он поворачивается и видит молодую женщину, которая любезно ему улыбается. Когда-то, целую жизнь назад, его оскорбило бы, что его вот так выделяют. Но, с другой стороны, в той другой жизни он никогда не простоял бы так долго напротив чего-то, что так бесстыдно намекало бы на инвалидность. — Вас заинтересовало наше... Он не отвечает и просто ковыляет прочь, отказываясь обернуться. Его не волнует реакция продавщицы — скорее, не хочется случайно вновь увидеть эту штуку, глядящую куда-то вдаль в вечном ожидании. — Что, черт побери, я делаю? — бормочет Джокер, ни к кому не обращаясь, неуверенный в том, что он должен чувствовать. Дух-призрак снова проявляется в череде помех, всплывает в его разуме неразличимым шепотом, и он представляет ее похороненной рядом с его отцом и сестрой на его любимом холме, на Типтри, с видом на возрождающуюся к жизни колонию и галактику, — и спрашивает себя: ждет ли она того дня, когда и он присоединится к ним.