Письма, которые могли нарушить равновесие

***

Учитывая наши характеры, а в моём случае − ещё и мою вторую профессию, неудивительно, что за годы нашей дружбы я написал намного больше писем Холмсу, чем он − мне. Правда, мы расследовали не так много дел, требовавших письменной корреспонденции, поскольку мы намного чаще были вместе, чем врозь. Но когда такие обстоятельства действительно возникали − например, во время дела Баскервиля − было удачей, если в ответ на письмо я получал хотя бы одну строку. Много лет самым длинным письменным сообщением, которое я получил от него, была записка, торопливо написанная на швейцарском лугу в горах, около Рейхенбахского водопада. Я долго считал её последней... Я думал, что краткость в письменном общении − просто такая черта этого человека. Было вполне оправданно выдать её за тягу к эффективности и экономии: если можно позвонить, зачем отправлять письмо. Однако я знал, что все эти годы он поддерживал регулярную и объёмную переписку с более чем дюжиной других людей. Таким образом, это не было отсутствием эпистолярного навыка или неприязнью к написанию длинных писем, независимо от того впечатления, которое производила такая лаконичность. И всё же это было для меня загадкой. Незначительной, но она иногда меня изводила, напоминая, что даже после стольких прожитых вместе лет я не понимал его и на четверть. Вполне возможно, что загадка так и осталась бы загадкой, если бы мне в руки не попала одна из записных книжек Холмса. Он отсутствовал, собирая данные для дела, а я кое-что искал по его просьбе. Найдя то, что, как я думал, было нужной записной книжкой, я обнаружил, что вместо газетных вырезок и статей между страниц, тщательно приклеенных и подписанных, держу в руках отчёт о всех письмах и записках, которые когда-либо ему писал. Письма, записки, телеграммы; всё тщательно сохранено, включая даже конверты. Бирки были так же аккуратны и точны, как и во всех его записных книжках: когда и при каких обстоятельствах они были написаны. Там были ещё примечания, написанные на полях, а не на самих оригиналах документов. Случайный наблюдатель, возможно, мог предположить, что это просто ещё один каталог, своего рода перекрёстная ссылка на собственные отчёты Холмса о расследованиях. Но я увидел суть всего этого, к тому же получил ответ на мучившую меня загадку. − Это правда, − признался мне Холмс позже, тем же вечером, как только двери были заперты, шторы задёрнуты, и все уже давно ушли спать. − У вас нет никаких талантов к маскировке или лицемерию, но вы пишете истории, которые скрывают не меньше, чем показывают. Но со мной всё по-другому. Я никогда не мог писать о предмете интереса, не показывая глубину того интереса. А вы, мой дорогой, так долго привлекали моё самое глубокое внимание. Я никогда не смел писать вам много именно по этой причине. Он имел в виду, что поступал так ради нашей безопасности, и я хорошо понимал такую необходимость. Я любил его и за это, но всё же не смог не пожаловаться: − Теперь я это вижу. Но, Холмс, почему вы никогда не говорили мне об этом? Холмс выглядел удивлённым: − Мой дорогой Уотсон, я думал, что вы это и без того знали! Я был уверен, что вы увидели это давно. Я покачал головой: − Вы никогда не писали мне достаточно для того, чтобы я это понял. Он усмехнулся уголком рта: − Боюсь, что я и дальше продолжу так делать, чтобы помешать другим обнаружить то, что они не должны знать. Но я буду пытаться предоставить вам достаточно свидетельств другим способом. Что я мог сказать на это? Ничего, что можно было передать словами, но я приложил все усилия, чтобы выразить мою признательность без них. И тогда, и позднее, и всегда.