10-57 missing rabbit

Слэш
PG-13
Завершён
439
автор
Размер:
27 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
439 Нравится 14 Отзывы 107 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
— Я видел что-то ужасное, — первым делом говорит Куроо, когда Ойкава появляется в поле его зрения. На Ойкаве леопардовый свитшот и диабетическая улыбка в комплекте со стаканчиком карамельного капучино — количество злобных смайликов на картоне превышает все допустимые нормы даже для утра понедельника (а сегодня, на минуточку, среда), поэтому Куроо делает вывод, что Ивайзуми снова помогает персоналу в кофейне. У Ойкавы в руках огромный рюкзак — тошнотворно-оранжевый с кислотными жёлтыми вставками и громадными радужными помпонами, вручную присобаченными к бегункам. Весь его вид кричит о том, что в этом городе убивают не только людей, но и зрение на пару с чувством прекрасного, и даже это не идёт ни в какое сравнение с тем, что пятью минутами ранее частично обрушило систему восприятия Куроо. На Ойкаве леопардовый свитшот Юкиэ, а Куроо видел что-то ужасное. И это только начало смены. — Падение своего чувства юмора? — интересуется Ойкава, бросая на пустой стул яркий ком полиэстера, отобранный для него у Льва, а сам садится на соседний, отвоёванный пару лет назад у комнаты отдыха. Зачем ему в ближней зоне досягаемости столько горизонтальных поверхностей, в участке никто никогда не спрашивал, воспринимая как прописную истину: день сменяется ночью, люди воруют и убивают, у Бокуто получается лучший Тор на хэллоуиновских вечеринках, а у Ойкавы, вот, — у Ойкавы можно устраивать королевский приём на пятнадцать персон, каждую из которых он разместит с особым комфортом. Чай? Кофе? Раскрытие заговора против короны? Проходите, присаживайтесь. Стол с его появлением мгновенно обрастает мелочёвкой: ключами и телефоном, тремя портативными зарядками и старбаксовским набором "в вашем кофе крови не обнаружено", сухими платками и самим Ойкавой, почти плашмя улёгшимся сверху. Он устраивает голову на поставленных друг на друга кулаках и выжидательно смотрит на Куроо. Мол, давай, дружочек, расскажи. И Куроо говорит: — Капитан, — он натурально содрогается, — улыбался. А потом содрогается снова. Картина пятиминутной давности мелькает перед глазами нарезкой кадров низкопробного ужастика: суровое лицо Ушиджимы Вакатоши, озарённое самым жутким оскалом, который за свои почти-тридцать видел Куроо — а ему как-то улыбался Сугуру Дайшо, которого он в очередной раз упустил, тут конкуренция на уровне топ-модели по-американски, высшая лига, — кажется, будет преследовать его в кошмарах. В тех самых, где цветы с ножами гоняют его по всему побережью и обещают обратить в пальму. В тех самых, где Уилл Смит зовёт его сниматься в "Отряде самоубийц", а потом отбирает контракт. В тех самых, где на встрече выпускников к микрофону выпускают Яку, и он перед всеми знакомыми начинает рассказывать о том, что как-то Куроо погнался за преступником, а его бадиком отметелила проходящая мимо миловидная бабулька. Каждый из этих кошмаров обретёт лицо улыбающегося Ушиджимы Вакатоши. И Куроо уже сейчас готов начать поглощать смертельные дозы кофеина, чтобы никогда этого не увидеть. У самого края стола мелькает белое пятно, и Куроо, чуть не выпрыгивая из транса и жалобно скрипнувшего стула, делает рывок, подхватывая на руки своего нового друга — белого, с демоническими красными глазами, так и норовящего окончить жизнь пушистой отбивной, дружить с которым в ближайшие двадцать четыре часа им с Бокуто приказали если не в четыре глаза, то хотя бы посменно в два. По лицу Ойкавы пробегает тень недоверия. — Откуда у тебя кролик? Куроо пересаживает два кило лохматой вертлявости поближе к приставленному вплотную столу Цукишимы и цыкает. — Я ему о проявлении первых признаков девиантности рассказываю, а он… — А я спрашиваю, откуда на твоём столе кролик, дружочек, потому что у тебя, кажется, галлюцинации на фоне бешенства, — доверительно делится подозрениями Ойкава и тычет указательным в сторону объекта непонимания, который, окончательно перебравшись на чужой стол, методично уничтожает подорожник в голубом горшке. Раскидистый, ярко-зелёный цветущий подорожник с воткнутой в землю деревянной палочкой из-под еды на вынос. Кажется, Цукишима будет в ярости. Кажется, его коронную шутку про нераскрытые дела только что отправили прямо по пищеводу именно туда, куда её каждый раз посылает Яку. Куроо перехватывает мелкую тушку и сажает поверх свежего отчёта в надежде, что хоть его он жевать не начнёт, пока Бокуто притащит из ближайшего зоомагазина хоть что-то, что росло, цвело и не принадлежало Цукишиме. — Это улика, — объясняет Куроо, и лицо Ойкавы складывается в эмоцию ещё более сложную, чем до этого. То ли в озадаченность, то ли в "ты окончательно поехал, хороший, проверь головушку". — У нас сегодня был вызов в шесть, — продолжает он, — а на месте преступления только разграбленный кабинет и вот этот парень. Сидел себе, жрал какой-то опрокинутый фикус, мы на него внимания и не обращали, а потом уже, когда нам надо было сейф открыть, чтобы на всякий случай проверить, полезли искать ключ. Искали-искали, ничего не нашли, пробили по маячку и... Куроо показательно приподнимает белое ухо, показывая, мол, вот в нём-то ключик и обнаружился, и понимает, что его надежды на лучшее только что с хрустом разорвали и безэмоционально жуют. Ну чёрт бы тебя побрал, сатанинская ты зверюга. — Прекрати жрать мою работу, чудовище! — орёт Куроо, пересаживая кролика на колени и оценивая масштабы нанесённого урона. В минус: отчёт, на который ушло полтора часа; подорожник, на который ушло чёрт его знает сколько времени, надо спросить у Цукишимы; нервные клетки, включая те, которые ему попортят за кончину зелени — и это Куроо ещё не берёт во внимание первостепенную причину самого нахождения этого пушистого наказания в участке. В плюс: кролик мягкий. Ну, хоть что-то. — И вы его притащили сюда, чтобы пронаблюдать… физиологические процессы? — спрашивает Ойкава с ядерной дозой скепсиса в голосе. Он садится ровно, опираясь на локти, отстукивая пальцами по белой пластиковой крышке, и выпускает на лицо все ступени театральных постановок переходной бульварщины от случайно опубликованных фанфиков до той мути с драконами, рыцарями и жезлами любви. Если бы Куроо не знал, что завывания, которые он слышит, принадлежат тому парню, которого пьяным в нулину поймали за попыткой помочиться в фонтан, то точно принял бы их за слёзы горюющих директоров драмкружков, упустивших такой талант. Ойкава-Ойкава… — А как ещё? Сейф ломать нам запретили, — пожимает плечами Куроо, — поэтому вот, следим. — Прелесть-то какая. Ойкава вытягивает шею, пытаясь разглядеть кролика получше, шуршит картоном по дереву. Поверх леопардового свитшота блестит стразами цепочка с кулоном-лемуром. — По-моему, проще было посадить его в клетку, — рассуждает он вслух и постукивает пальцем по стакану — аккурат по той части, где злобный смайлик вышел особенно злобным. — Не держать же его весь день на руках. — Так мы пытались, — с видом родителя, у которого ребёнок проходит первые стадии переходного возраста, говорит Куроо. — Этот Майкл Скофилд звериного производства сбежал уже два раза. Бокуто предлагал погуглить игрушечные наручники, но это, наверное, уже слишком. — А если в коробку? — Ты посмотри на это, — Куроо демонстративно машет в воздухе погрызенным отчётом. Ошмётки его труда уныло рассыпаются бумажным снегопадом. — Он от коробки даже дна не оставит. — Тогда, может… — задумчиво начинает Ойкава, но договорить не успевает. Двери на этаж хлопают так, что со стен, кажется, осыпается краска, с потолка — штукатурка, с подоконников — папки с нераскрытыми делами, а преступники в камерах предварительного заключения дружной колонной становятся в ровную очередь, чтобы подписать признание и поскорее отправиться искуплять свою вину. Куроо заранее чувствует масштабность происшествия — в каждом агрессивном шаге, в каждом нервном "поймаю — посажу лет на двадцать". Ойкава, судя по его взгляду, — тоже. Они такое уже проходили, и если хорошо приглядеться, то можно заметить, что шрамы на сердце и побитой мелкими ботинками самооценке всё ещё кровоточат. — Какая-то сучара угнала мой велосипед! — со злобным топаньем орёт Яку, швыряя на свой стол перерезанный замок. Сантиметров восемьдесят синего троса жалобно звякают, подскакивают и падают — прямиком под ноги бешеному Мориске. Куроо нелепо моргает. Велосипед? Яку отпинывает охранную систему, которую ни охранной, ни тем более системой не назовёшь, в младших классах коробки для завтраков защищены были в разы лучше, и та скрывается где-то под тумбочкой. Куроо, провожая её долгим задумчивым взглядом, интересуется: — С каких пор ты ездишь на велосипеде? Всю жизнь то автобусы, то две свои безотказные, то "Куроо, не будь мудаком, я опаздываю, подвези!". А тут — здрасьте, здоровый образ жизни и забота об экологии? Ну да, пачка сигарет, из-за которой топорщится карман, удачно в это всё вписывается. — Уже не езжу, — рявкает Яку и садится в офисное кресло так агрессивно, что оно только с божьей помощью и остаётся целым и невредимым. Сколько злости в одном маленьком человеке, ужас-то какой, поражается Куроо. И спрашивает, кивая в сторону тумбочки: — А эту штуковину-то ты зачем приволок? Улика? Или просто дорога как память? — Ты мне посмейся, — кидаются в него раздражённо. О-о-ой. — Да кто смеётся, я серьёзно, — открещивается Куроо. — Твой велосипедный замок похож на поводок, а мне интересно, был ли ты в курсе, как выглядел со стороны и без собаки? Яку прикрывает глаза, выдыхает длинно, будто считает мысленно до десяти. Куроо даже в это поверил бы, если бы не знал, что ещё на "три" ему обычно пытаются оттоптать ногу. — Я сейчас встану. Для человека с ростом метр-шестьдесят-в-прыжке угроза вообще-то так себе, давит в себе Куроо. Вокруг Яку этот трос можно трижды по вертикали обернуть и ещё на бантик останется, но выглядит он так грозно, что Куроо чувствует себя на двадцать лет моложе и на тридцать сантиметров ниже — аж хочется признаться в том, чего он не делал, лишь бы Яку больше эти свои негативные флюиды всех гномов Эребора не распространял. И, да, со всё ещё кровоточащим сердцем и всепоглощающим прискорбием он признаёт: в топе событийности сегодняшнего утра Яку и велосипед всё-таки сдвигают на один пункт вниз улыбающегося Ушиджиму Вакатоши. Капитана Ушиджиму Вакатоши, который… — Я бы посоветовал тебе обратиться в полицию, дружочек, — ласково тянет Ойкава и, делая глоток из своего живописного стакана, неопределённо машет рукой. — Ну, ты знаешь, эти ребята в форме, у которых всё всегда под контролем… — Ой, блять, завали, а, — огрызается Яку. — Мориске, не груби. …который выходит из своего кабинета, всё с той же жуткой улыбкой, которая почти парализовала Куроо совсем недавно, и, похлопав Яку по плечу, вот — просит не грубить и действовать хладным рассудком, ведь он, Мориске, отличный детектив, у него обязательно всё получится. На этаже, кажется, замирают все: Ойкава с поднесённым ко рту картонным стаканом, Яку с выражением вселенского ужаса на лице, подорожник на столе Цукишимы — и тот наверняка перестаёт фотосинтезировать. Где-то на фоне хлопает дверь. Куроо слышит сдержанные реплики Цукишимы и энергичный гомон Бокуто. Куроо слышит: "Эй, вы чего все с такими рожами, будто приведение увидели?" Слышит: "И какой умник подрал все листья Ватсона?" А потом, долгую секунду спустя, неожиданно понимает. Ватсон. Кролик. — Куда делся кролик?!

***

Цукишима прикладывает к его лбу подорожник. Единственный уцелевший лист многострадального Ватсона — оплаканного и с почестями политого —прилипает к коже, и Куроо даже не пытается мотнуть головой, чтобы его сбросить. Только комментирует уныло: — Это не поможет. И прикрывает глаза. Определение побега из тех частей теоретического курса, которые он помнит, и которые подсказывают ему, что там было что-то про места принудительного лишения свободы — колонии с тюрьмами, участки с психиатрическими клиниками, неудачные свидания с неловкими семейными праздниками — и самовольный уход из этих самых мест, — намекает: в этом участке случилось кое-что страшное. Кое-что, с чем стоит разобраться. Кое-что, для чего нужен свой герой, и Куроо не будет считаться законопослушным Бэтменом на служебном фордмобиле, если не разгребёт это дерьмо. Потому что: Кролик сбежал. Виртуозно, не оставив после себя ни прощальной записки, ни "хлебных крошек" от чужих отчётов, ни следа на камерах — будто знал расположение каждой. Спрыгнул с коленей Куроо, скрылся под столом Бокуто, а дальше — как под землю провалился. Куроо с Бокуто обшарили всё. Столы и ящики, комнату отдыха и кабинет капитана, осмотрели каждый пакет с травкой в хранилище улик на предмет инородного вторжения, заглянули в допросную на случай, если их беглец готов отвечать перед лицом закона за свои действия и добровольно сдаться, даже попробовали уговорить Яку заползти в вентиляционную шахту — конечно, с треском провалились, но попытка-то не пытка. Однако — пусто. Кролик сбежал. И помогать себя находить даже не пытался. — Прости, я бы приложил кроличью лапку, но кролика же ты потерял, — безразлично пожимает плечами Цукишима. Тон у него совсем не сочетается с "прости", вид — тем более. Он стоит, прислонившись бедром к столу, и Куроо даже за милю смог бы почувствовать, что тот издевается. Новый круг тыканья шпильками маячит где-то на периферии, и Куроо, уставший и невыспавшийся, совсем не хочет на него заходить — он вымотался ещё на предыдущем, сопровождавшемся забегом по участку с Ойкавой на плечах от одного люка в потолке к другому (из минусов: кролика, увы, не нашли; из плюсов: Ойкава забавно орал, когда Куроо его чуть не уронил), поэтому сейчас в его голове каждая мысль расплывается в лучших традициях английских погодных условий и никак не собирается в достойный ответ. Куроо просто хочет, чтобы этот беглец с мохнатой задницей поскорее нашёлся. И кофе. Очень много крепкого приторного кофе. (Где тут ближайшая плантация от головной боли?) Он вытягивает ноги, скатываясь в кресле ещё ниже, смотрит тоскливо на дымящуюся кружку на столе Яку — туда бы ложки четыре сахара и ванилинчику, боже, Куроо готов отдать за это полцарства вместе со своим стратегическим запасом батончиков — и переводит взгляд обратно на Цукишиму. Сочувствия на его лице не находит. Зато находит ещё одно своё "хочу". — Просто меня не поцеловали, — говорит Куроо со всей напускной печалью, которую способен сгенерировать (Ромео и Джульетта? Роза и Джейк? Лучше оцените талант к трагедии Куроо Тецуро!), и смотрит на Цукишиму одним пристально прищуренным глазом, пока второй отдыхает. Цукишима, видимо, к ценителям качественной драмы не относится: лишь выгибает левую бровь, выдаёт немое "что ты несёшь?" — но Куроо не поддаётся. У него к таким взглядам уже иммунитет выработан — спасибо пятничным "Подземельям и драконам" с Бокуто, Конохой и вздыхающим на заднем плане Акааши, спасибо температурным "нет, подожди, если я правша, какой рукой мне наливать эту хрень в ложку, чтобы ничего не пролилось, Кей, я серьёзно, вернись и спаси меня от кашля!" Куроо закалён достаточно, чтобы намекнуть с ювелирной точностью: — В средневековье рыцарю для совершения подвига был необходим поцелуй его кавалера. Но слабо подготовлен, чтобы принять с должным достоинством "в средневековье вас обоих осудили бы за содомию" — от увлечённо набирающего текст Яку. Яку, уже полчаса как героически сражающегося за право увидеть, кто стащил его несчастный "нет, не розовый, нет, без корзинки, ещё один такой вопрос — и где-нибудь на дне залива искать будут уже тебя, Бокуто" велосипед и звучащего ну просто оскорбительно спокойно для человека, который пятнадцать минут назад орал в трубку что-то про арест за сокрытие улик. Ну посмотрите на эту Наташу Романофф, сама мультизадачность: и переговоры ведёт, и разглагольствует о высоком и канувшем, ещё и острить успевает. Куроо хочет сказать: слушай, не нагнетай! Попросить: убери свои уроки драматичной истории куда-нибудь подальше. Напомнить: тут, если ты не заметил, улика пропала. Но — молчит. Потому что Цукишима — рубашка на все пуговицы, галстук под горло, поправленные средним пальцем очки — к нему подходит и наклоняется. Потому что Цукишима — смех во взгляде, паскудная усмешка на губах, блики на стёклах-хамелеонах — опирается руками на подлокотники по обе стороны от Куроо. Потому что Цукишима — под "да вы совсем охерели", под "да ладно, а вы что, не только за ручки держитесь?", под "Ойкава, не муди, они же милые на все сто двадцать процентов!" — действительно его целует. В лоб. Через подорожник. И спрашивает, выпрямляясь: — Вот тебе поцелуй, рыцарь, и где великие дела? Народная мудрость гласит: если человек тебе нравится, то целиком — с однобокими ухмылками, дедуктивной зеленью и оставленными по всем столам и подлокотникам кружками. Пришёл, увидел и пропал — вляпался по самое-самое. И когда внутренний судья Куроо, с которым отношения у него были, прямо сказать, не очень, в первую встречу с Цукишимой почти миролюбиво — так, будто топор войны зарыт, утоптан, засажен многолетним газоном — пробасил: "Влюбиться. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит", Куроо не сомневался: он попал. Дно тут не каменистое, оно — сплошной булыжник. И вот, смотрите, полицейская чуйка — это не ложь. Куроо ведь не прогадал. Потому что: — Ты поцеловал Ватсона! — О, прости, — Цукишима протягивает к нему руку, отлепляет зелень и… лепит обратно, но другой стороной. — Вот теперь порядок. Потому что вот. В каком месте это похоже на порядок — Куроо не знает. Ему искренне интересно, чему вообще Цукишиму учили в полицейской академии: если дурить добропорядочных граждан и отбивать чечётку на их страданиях, то всё становилось на свои места. Куроо садится ровно, щурится и уже вытягивает вперед руку с готовностью обвинительно потыкать пальцем в этого — да я же, я же тебе лучшие годы жизни и половину кровати у окна отдаю, а ты!— но… — Ничего себе, — елейным голосом тянут откуда-то справа, и Куроо, машинально поворачиваясь, натыкается взглядом на преувеличенно-мечтательно подпирающего щёку кулаком Ойкаву, — вы вышли на уровень непрямых поцелуев. Через пару лет мы увидим, как вы неловко клюёте друг друга в щёку? Стакан с фирменной росписью от Ивайзуми на его столе сменяется наса-кружкой, а улыбка на лице всё такая же диабетическая — аж сахар на зубах скрипит. Куроо показательно морщится: срок годности шуток, актуальных в те тёмные времена, когда и Куроо, и Цукишима тупили настолько, насколько это вообще допустимо для тех, кто должен искать воров, убийц и пропавших кроликов, вышел так давно, что им впору покрыться тремя слоями плесени и мумифицироваться, но у Ойкавы — поразительно — у Ойкавы природный талант из всего сделать отменный камамбер. (И проигрывать споры, из-за которых из-под рукава леопардового свитшота Юкиэ выглядывают фенечки с Микки Маусом). — Так они ж уже, — обрывая только-только открывающего рот Цукишиму, перебивает Бокуто, — у меня фотки есть. И тупо "чё-кает" на все резко обращённые в его сторону пары глаз, размеренно покручиваясь в оседланном кресле. Цукишима выдаёт сдержанное: "Это вторжение в частную жизнь". Бокуто нараспев отзывается: "Можешь подать на меня в су-у-уд!" А Куроо поражается: — Даже у меня нет, — говорит он.— У тебя-то откуда? — Я вам тут детектив или кто? — невозмутимо устраивая на спинке кресла подбородок, подмигивает ему Бокуто и выглядит таким довольным, будто за три минуты выиграл в лотерею, разгадал судоку и между делом взломал Пентагон — разве что не светится. — Подловил момент где-то в начале ваших этих… — он описывает рукой в воздухе хаотичные вензеля, абстрактно обозначая, что конкретно имеет в виду под "их этими", ощутимо подбирает слова, но проваливается, заканчивая: — Ну, как вы там это называете. И вот. Куроо оскорблённо насупливается. Во-первых, это грубо. Во-вторых, Бокуто лучше других знает, что они это называют "давай попробуем, а там уже посмотрим, что получится" — даром что полгода стабильно пробуют и смотрят, а переименовать — никак. Ну, Ойкава, возможно, в чём-то и прав. Только знать ему об этом совсем не нужно. Из своего мониторно-органайзерного бункера — заставился так, будто попытался смоделировать окоп из подручных предметов — Яку подсказывает: — Отношения? Цукишима кривится с явственно читающимся "от-но-ше-ни-я, слово-то какое пошлое, ф-фу!" на лице — и отвлекается на почтовый "бзыньк". У него на плечах мёртвым грузом лежит мошенничество с кредитками и, судя по проблеску радости за стёклами очков — и тому факту, что он уже дважды промолчал, хотя каждая мимическая морщинка почти кричала о том, что ему есть что сказать, — только что оно наконец-то сдвинулось с места. В противном случае не избежать им долгой лекции о ярлыках, штампах и длинных носах. Хотя Куроо бы послушал. — Да у нас с тобой, дружочек, — влезает Ойкава, единственным нераскрытым делом — да и делом в принципе — которого является "как вычислить альтруистические порывы неуловимого Ивайзуми Хаджиме и затащить его на утренний кофе", — больше отношения, чем у них. Да что ты говоришь. Яку выглядывает из своего укрытия от социализации с таким лицом, будто ему только что нанесли личное оскорбление, а сейчас — сейчас он откроет рот и нанесёт ответное. Но что-то пищит, Яку отвлекается и с горящими глазами — ещё более жуткими, чем улыбка Ушиджимы Вакатоши — говорит: — Записи с камер, твою ж хромую бабку, наконец-то!

***

— Пожалуйста, прекратите, это действительно пугает, — говорит Куроо и, стараясь как можно аккуратнее и незаметнее — боком, Куроо, боком — выбраться из комнаты отдыха, цепляется ногой за стул. Стальная ножка бьёт по большеберцовой, вспышка боли простреливает от щиколотки до мозга и оседает пульсацией там, где в скором времени появится очередной а-ты-тут-откуда-взялся-родимый синяк. Ушиджима Вакатоши ужасающе-сочувствующе улыбается. — Ты в порядке? В зелёные двадцать четыре, когда Куроо гордо носил звание выпускника полицейской академии и свежеиспечённого офицера, он был твёрдо уверен: любая проблема кажется страшной лишь пятнадцать минут. Первое вождение, первый патруль, даже первое место преступления, на котором Куроо — Куроо, методично уничтожающий накануне вместе с Бокуто четыре сыра и пепперони за просмотром "Пилы" и оценивающий свой рвотный рефлекс как "не в этом случае" — оказался случайно и совсем неэлегантно оставил ужин. Сам себе поразился, сам себе ужаснулся, сам себе доказал, что эта штука реально работает. Пятнадцать минут и — порядок. Этому правилу поддавалось даже первое свидание с Цукишимой, за четверть часа которого он успел выдать пять отвратительных подкатов и случайно признаться в любви его очкам, зато потом — молодцом, исправился. Поэтому, да, правило пятнадцати минут работало безотказно. Пока не столкнулось с улыбкой Ушиджимы Вакатоши. И, как следствие, нет, Куроо не в порядке — с самого утра и до вот этого конкретного момента. Держась настолько близко к стене, насколько это вообще возможно, он спрашивает: — Что на вас вообще нашло? Добавляя: — Если у вас нерв лицевой защемило, то давайте я крикну Ойкаву, и он вызовет врача? Дверь к спасению — к Бокуто, продолжающему поиски кролика, к Цукишиме, разгребающему информацию по делу с кредитками, к Яку, вот уже минут двадцать стоически просматривающему мешанину нехронологических записей с камеры (и душевно матерящемуся на каждый битый файл, который приходится просматривать целиком без возможности перемотки), да хоть к тому же Ойкаве, всегда занятому непонятно чем — вот она, два метра, три шага. Повернуть ручку, потянуть на себя. Но. Капитан Ушиджима, сидя за столом и размеренно отстукивая ложкой по стенкам кружки, говорит: "На лекциях по улучшению социально-психологического климата в коллективе рассказали про позитивное расположение к работе". Металл звякает об керамику, оседая в голове звоном тревожных колоколов, бьёт мелкими молоточками по наковальне — цок-цок, не задался месяцок, цок-цок, какая-там-рифма-к-тому-что-куроо-недвусмысленно-поглядывает-на-окно. Цок-цок, разобьёшь котелок? Ну нет. — Ключ к развитию, — продолжает капитан Ушиджима, по правую руку от которого лежит планшет с чёрно-белыми графиками, — находится в вербальной поддержке. "Статистика раскрываемости" двенадцатым таймс нью романом подсвечивается бледно-голубым светодиодом, и Куроо, захватывая где-то на краю сознания просветление всех монахов Шаолиня, думает: "Так, погодите-ка" — А в качестве закрепления наилучшим образом подходят, — заканчивает капитан Ушиджима,— положительные мимические сигналы. И указывает на собственное лицо. Необходимость в кофе, которую Куроо сюда пришёл восполнить, незамедлительно отпадает, тонет в монотонно размешиваемом чае, замещается невольным "если не ты, то кто", и Куроо, скорбно надламывая брови, вздыхая мысленно: "Господи Иисусе", — решается: — Знаете, — говорит он так мягко, как детям обычно рассказывают о долгом путешествии рыбок из аквариума в канализацию, где их ждут четыре черепашки и антропоморфная крыса-мутант, — такие курсы ведь рассчитаны на группы без… ну, без взаимопонимания? Зачем вы туда пошли? — Капитан семьдесят шестого, — поясняет Ушиджима и откладывает ложку в сторону, — мой давний коллега, и он рассказал, что советы специалистов помогли ему повысить процент раскрываемости всего за два месяца на целых три пункта. Мы не можем упустить такую возможность. Куроо даже мысленно заикается. Два… м-месяца? Перспектива девяти недель улыбающегося Ушиджимы Вакатоши и предполагаемого уровня урона открывается перед Куроо так же ясно, как доска расследования: дня через четыре треть участка во главе с Бокуто — сломленным и морально травмированным — переберётся работать в архив; через неделю Ойкава начнёт таскать в рюкзаке Льва не только десяток портативных зарядок, но и килограммы успокоительного; через две — Яку сам станет тем велосипедом, который сейчас разыскивает; ещё позже — из командировки вернутся Сугавара с Дайчи, развернутся и рванут обратно. И это при условии, что эксперименты над раскрытием потенциала участка ограничатся пробным периодом, а лицензию покупать никто не станет. Ну уж нет. — Хотите, я сейчас буду с вами честен? — спрашивает Куроо, ногой отодвигая с прохода один из стульев. Мерзкий скрип лупит по ушам, а капитан заинтересованно кивает. — Конечно, откровенность в коллективе — это один из важнейших аспектов полицейского доверия. Эмоциональное "этот тупой файл снова не проматывается! Ойкава, если ты сейчас не уберешь камеру, я тебе…" заглушается дверью и долгим выдохом Куроо. — Прекратите. Серьёзно. Ваши вот эти, — Куроо указывает на свой рот, растягивая губы в самом недружелюбном кривом оскале, — мимические сигналы... Честно, я от них больше плакать хочу, чем работать. И они, — тычок указательным пальцем на дверь, — тоже. У нас отличная раскрываемость, у Яку, вон, дела с доставкой на дом! Не наркомафия, но вдруг это серийный угонщик детских велосипедов! — Он ездит на детском? Заинтересованность на лице капитана прячется за кружкой, и Куроо, оглядываясь в ту сторону, где предположительно ругается с монитором Мориске, хмурится. Да кто ж его знает. — Без понятия, он не говорит, но их же по росту подбирают? Он как раз сейчас на стадии средней школы, так что… — рассуждает Куроо, но — нет, он тут не для этого — перебивает сам себя, поворачиваясь обратно к капитану. — Послушайте, вы пытаетесь исправить то, что и так отлично работает. Это всё равно, что пытаться изобрести, — он щёлкает пальцами, стараясь подобрать подходящее сравнение, и когда находит — щёлкает особенно эмоционально, — пиццу без сыра, колбасок и кетчупа! Из-за двери доносится: " Я засужу их!" Ушиджима Вакатоши, отставляя кружку в сторону, с улыбкой кирпичной кладки говорит: — Её уже изобрели. Это пирог. — А люди всё равно продолжают есть пиццу! — экспансивно взмахивает рукой Куроо. — Понимаете, о чём я? — Ты хочешь есть? Обречённость в его вздохе такая осязаемая, что Куроо сам её чувствует — вон, набирай в ладони и выбрасывай в окно. Это безнадёжно, решает он. Марвел? "Война бесконечности"? Пусть идут на перекур. — Господи Иисусе… Вы… Куроо понятия не имеет, что на это отвечать. "Скажите, что вы можете откатить систему обратно"? "Уберите из автозапуска ту штучку, на ярлыке которой написано "улыбаться"? Ушиджима Вакатоши с гордой непроницаемостью встаёт из-за стола. — Не думай об этом, Тецуро, — заверяет он, — у меня всё под контролем, — и… Извините? Сначала улыбки, теперь Тецуро. Дальше что? Скатятся в объятия и обсуждение "Двух девиц на мели"? — Да как мне не думать, вы же прямо сейчас улыбаетесь! — И это должно помочь тебе в текущем деле. Я верю в вас с Котаро, Тецуро. Кролик обязательно найдётся. И вместе с хлопком по плечу, вместе со звуком разбившихся надежд и веры в лучшее, вместе с собственным "и что вот с этим вот делать?" Куроо слышит гомон Бокуто: "Это… это, блин, старушка?!"

***

— То есть Яку действительно поехал арестовывать свою соседку? — спрашивает Куроо и стаскивает коробки с верхнего стеллажа, добавляя их к стопке таких же в центре комнаты. На пожелтевшем картоне под мутным тёплым светом виднеется слой пыли толщиной миллиметра в три, сбоку — даты полувековой давности, внутри — папки, не поместившиеся в действующий архив. Куроо сдувает с крышки полицейскую древность, чихает в сторону и думает: вот так в фильмах и обрушивают на себя проклятье. Залезают туда, где десятки лет не ступала нога человека, трогают то, до чего дотрагиваться нельзя, а потом появляется сверхъестественная хреновина, какой-нибудь дух Джека Потрошителя или — он залезает в открытую коробку и достаёт первое попавшееся дело. Или вот — шестьдесят пятый год, двойное убийство, разбой, нападение на офицера полиции и пьяный дебош. Вырвется на свободу мстительным призраком, вселится в разгребающего ящики в другом углу кабинета Бокуто (потому что страдают обычно те, кто ни в чём не виноват) и будет продолжать скверные дела — ну-ка, как там тебя зовут — дела Оливера… Лузера. Куроо кривится. Ладно, может быть, где-то в этих ящиках есть кто-то с именем получше, и вот он — он точно повернёт жизнь Куроо в сторону тех брутальных парней с тёмным прошлым и станет третьей напастью участка — сразу после восстания машин и неуловимых млекопитающих. Бокуто, грохоча железными махинами,весело отзывается: — Ты бы слышал, — говорит со смешками, — как он топал. Я думал что мы на нижний этаж провалимся. Гром гремит, земля трясётся, вся эта фигня. Зачем вообще нам нужен спецназ, если есть этот парень? Стеллажи, которые Бокуто отодвигает от стен, кажется, весят по полтонны каждый — одни только сплошные литые поддоны выглядят так, будто при падении спокойно пробьют Землю до ядра, — и Куроо искренне восхищается тем, что Бокуто до сих пор не выплюнул печень: их участку действительно спецназ без особой надобности, только в бюджете прогрызает дырки, без которых вполне можно было бы обойтись, если отправить на дело Бокуто, который уложит всех физически, и Яку, который добьёт морально. Куроо оглядывает очередную коробку и ставит её к остальным. — Потому что у этого парня есть свой парень, — напоминает он, — который точно знает, как заметать следы и избавляться от улик, если вдруг заподозрит нас в том, что мы Яку одного куда-то заслали. — Лев же… — хмурится на него через плечо Бокуто, двумя руками придерживая стеллаж, — из технического. И скрипит металлическими ножками по бетону. Куроо передёргивает плечом — звук мерзкий до фантомно чешущихся зубов — и опирается локтями на картонный монумент правосудию. Говорит: — А раз в пару-тройку недель ходит в караоке или боулинг с кучкой копов, коронером и Ойкавой. Вот ты бы упустил шанс поднатаскаться на всякий пожарный? По мрачному, полному киношной таинственности зырку, обращённому на него, Куроо понимает: ничего подобного. — Думаешь, — заискивающе начинает Бокуто, прислоняясь спиной к сдвинутому стеллажу и задумчиво потирая подбородок, — он сможет обставить всё так, будто я сам задушил себя проводом от монитора? — И стильно оденется на похороны, — подтверждает Куроо. Если, конечно, пагубное влияние Ойкавы одолеет любовь Льва к монстроподобным рюкзакам, свитерам с креветками и носкам, полного парного комплекта которых Куроо на нём ни разу не видел. Бокуто с ужасающимся шёпотом прикладывает ладонь к груди. Сокрушается: — А с виду — святая простота… — Он как-то заставил Кенму рассмеяться, — доверительно делится Куроо таким тоном, будто признаётся в том, что стал свидетелем страшного: либо убийства, либо обращения в сыроненавистничество. — После этого я вообще сомневаюсь, что он человек. И еле сдерживается от подначивающего: "Ага-ага, слыхал, да? Я сам видел!" В повисшей тишине их переглядки почти звучат — как когда затыкаешь уши и слышишь собственное моргание: приподнятые в ужасающемся мать-честная-мы-все умрём брови, ответный а-ты-думал-как-ещё-ему-удалось-обставить-в-споре-Ойкаву взгляд. Бокуто подходит к коробкам с другой стороны — те в два раза более пыльные, кажется, конец пятидесятых, вот в них-то точно должен быть кто-то, кто не запорет всё своим именем — и стучит по ним пальцем. — Если бы мы были в кино, —поучительно говорит он, — где-то на заднем плане заиграла бы драматичная музыка. — Секретные материалы? — предлагает Куроо. — О, — оживляется Бокуто — из голоса пропадает напускная загадочность, возвращается привычная дурашливость, совсем как в те моменты, когда он предлагает посмотреть "Ночь страха" преувеличенно громко, чтобы Кей обязательно услышал и возмутился "не в этом доме, или я оболью вас обоих водой!" — и возвращается к стеллажам, — как в том деле, помнишь? Когда мы в прокате ловили твоего этого… Как его? Субару? — Сугуру, — кривится Куроо — показательно, даром что затылок Бокуто его мимические потуги не оценит. О Дайшо он говорить по-другому не умеет: ни когда тот сваливает от него на первом подвернувшемся транспорте, включая крупных парнокопытных, ни когда сам Куроо находится в почти заброшенном архиве и, следуя примеру Бокуто, снова переставляет коробки с места на место — машинально получается, выработанный рефлекс. — Вот да, Сугуру, — скрежещет железом Бокуто. — Когда мы ловили его, а он врубил какую-то систему, и там эта инопланетная хрень включилась. Ты тогда сказал, — он прерывается с тихим "ух, блин", переводит дыхание, а потом продолжает, —сказал, что это, типа, знак свыше и вообще многое объясняет. Прикинь, если Лев — наш новый Сугуру? Коробка из рук Куроо почти падает, сам он — спотыкается на полушаге. Новый Сугуру? Со старым бы разобраться. Он пытается представить мерзко ухмыляющегося Льва. Пытается представить скидывающего его самого в мусорный контейнер и засыпающего сверху чёрными пакетами Льва. Пытается, но — не может. Поэтому: — Лев, конечно, может быть Нигмой, — резюмирует Куроо, — злобным хакером с гениальным планом захвата мира, но никак не говнюком с хитрожопой рожей. Да ты вообще его видел? Бокуто молчит долгую секунду — так, будто действительно задумывается, будто есть над чем — и, подпирая плечом неповоротливый сплав полок, соглашается: — Твоя правда. Но вообще, знаешь, с помощью Яку… — говорит он натужно, видимо, всё-таки устав, и прерывается. Замолкает так резко, что этот приём можно использовать в качестве наглядного примера к пособию по ораторскому искусству: говорите громко, заинтригуйте, а потом замолчите, пусть слушатели сгрызут ногти от созданной интриги. — Оп-па, здрасьте. Тихий свист Бокуто в крохотном забитом помещении проезжается по перепонкам почти лязгом, и Куроо понимает: не просто так. Просто так Бокуто никогда не подвергает его уши экзекуции. — Что там? — спрашивает с надеждой. — Кролик? — Скорее его… секретные материалы. Куроо как и был — с коробкой и готовностью к правосудию — обходит Бокуто сбоку и… Действительно, здрасьте. — Я не вижу ключ, — делится наблюдениями Бокуто. Куроо же страдальчески стонет. — Ну что за зверюга, даже поднасрать нормально не мог! Вот он, Бокуто, он — наш новый Сугуру! И бросает коробку на пол.

***

Цукишима опирается поясницей о столешницу, методично засыпает три ложки кофе в кружку — кипенно-белое пол-литровое корыто будто только-только достали с прилавка— заливает кипятком и размешивает это бакалейное чудо с таким лицом, будто учится гадать по пенке от растворимого. Говорит отвлечённо: — Ты не можешь заводить на него дело и давать ему газетное прозвище как минимум потому, что он не человек. Как максимум, — он отстукивает ложкой по краю и откладывает её на салфетку, — потому что Призрачный Кролик. Куроо невозмутимо вытаскивает из сэндвича базилик. — А что не так с Призрачным Кроликом? Старое архивное помещение — одна дверь, две вентиляционных решётки в потолке, полное отсутствие окон и дыр в стенах, через которые можно было бы задорно пропрыгать — напоминает старую детективную загадку с запертой комнатой. Дано: сбежавшее в полицейском участке млекопитающее, главными отличительными чертами которого является прожорливость и неуловимость. Вопрос: сколько необходимо Эдгаров Алланов и сэров Артуров, чтобы понять, как кроличьи экскременты оказались там, где не могли оказаться, пока Бокуто и Куроо не поверили в теорию заговора и заполонение Земли инопланетными сверхразумами? — То есть тебя совсем ничего не смущает? — Авторские права? Взгляд, которым Куроо, сидящего за столом и усердно занимающегося кулинарным размежеванием, награждают, сквозит привычным: "Я сам согласился пойти с ним на свидание, сам ввязался в то, во что ввязался, сам купил вторую зубную щётку и сделал дубликат ключей, меня никто не заставлял", — Куроо знает его от и до. Так же, как и то, что всё ещё нетронутый кофе в белом корыте означает лишь одно: — С кредитками тупик? В тихом усталом выдохе разбирается: самый настоящий. — 124 Конч Стрит, — говорит Цукишима, отставляя кружку на столешницу. Декорированная под мрамор поверхность отзывается глухим стуком, но почти сразу замолкает. — На этот адрес зарегистрирован подставной магазин, и ни один дом ни в одном штате не подходит под место, где жил бы кто-то, кто способен самостоятельно авторизоваться хотя бы в фейсбуке. За стёклами очков мелькает уже не скрываемое раздражение, и он добавляет: — А у ботинка посреди леса, подозреваю, компьютера нет вообще. Нераскрытых дел на совести Цукишимы едва ли наберётся с пару десятков — Куроо видел его рейтинг, Куроо видел Цукишиму за работой и, положа руку на сердце, он признаёт: если когда-нибудь что-то пойдёт не так, и он споткнётся, проедется и приземлится на ту самую скользкую дорожку, о которой ему рассказывали в детстве, — попадаться Цукишиме он не хочет. Тот из-под земли достанет так, что под неё захочется зарыться обратно. Причём буквально. Парня, который продавал фальшивые картины, они втроём доставали из-под стола в допросной. Тупики для Цукишимы не препятствия, а стены, которые надо разобрать на кирпичи, выстроить арку, а из оставшегося соорудить комфортное подобие скамейки. Поэтому — Куроо в нём не сомневается. Поэтому: — Ещё утром мы не думали, что кролик может стать преступником, а теперь его фотографию можно вешать на доску "их разыскивает полиция", — говорит он и отправляет к базилику ещё какую-то зелень. Здоровье — хорошо; здоровая еда, отрицающая почти всё, что любит Куроо, — не очень. — Возможно, за ботинком стоит понаблюдать. Цукишима, выгибая бровь, смотрит на него поверх очков. — Пока что я наблюдаю лишь насилие над едой, — сообщает ему, растворяя в голосе пару пакетиков концентрированной иронии и кидая красноречивый взгляд на стол. — Посадить за него не могу, а вот заказать нам сегодня вегетарианский ужин — вполне. У Куроо от этого заявления выражение лица величайшего детектива схлопывается. Он улыбается — криво, со всеми оттенками зубной боли: ему до театрального таланта Ойкавы как до Австралии вплавь, он это признаёт — и говорит: — Ты не посмеешь. — Поспорим? На губах Цукишимы расцветает усмешка. Падлючная, колкая, провоцирующая, но отличающаяся от тех, с которыми он обещает от десяти до пожизненного. Он складывает руки на груди, наклоняет голову: ну-ну, давай, ты знаешь, чем это обычно заканчивается, — и Куроо вытягивает вперёд ладонь с оттопыренным вверх указательным пальцем. — В прошлый раз меня почти перекрасили в Бокуто, — припоминает он, — я больше не буду с тобой спорить. Как и есть горы зелени в состояниях "свежее" и "мы переварили, но сделаем вид, что планировалось рагу, приятного аппетита!", которые точно не входили в его планы на сегодня. Это не сдача назад, поясняет сам себе Куроо, это любовь к мясу, пицце и трансжирам. — Тем более, что вот это, — он указывает на бумажную тарелку перед собой, — приманка. И пододвигает её в центр стола. Портрет преступника, учили их в академии, важен так же, как и собранные улики: любимые рестораны, стандартный заказ на дом, предпочтения в выборе зубной пасты, — образ собирается из любой мелочи, как фоторобот. Тут зацепка, там зацепка, а потом ты ловишь грабителя, потому что он курит редкие сигареты, которые продают всего в трёх местах в городе. Куроо был прилежным студентом, поэтому к поимке любого нарушителя закона подходит с особой ответственностью. Зелень и бумага — без проблем, лишь бы нашёлся. Жаль только, что Ватсона использовать не получится для повышения гарантий. Однако Цукишима впечатлённым не выглядит. Только спрашивает: — Почему вы просто не пробьёте его по маячку в ключе? И вообще-то — вообще-то рациональное зерно в этом есть. С поправкой на то, что для допуска к данным им нужен пароль, получить который можно лишь рассказав, что кролик сбежал из-под стражи, а это грозило, во-первых, покоцанной самооценкой, во-вторых, возможной жалобой, содержащей в себе детективов Куроо и Бокуто и "халатность" в одном предложении. — А ты не думал, — переводит стрелки Куроо, — что твой кредиточник обосновался в Бикини Боттом? А то что это они всё о нём да о нём. Полный непонимания взгляд врезается в него, вминается, остаётся на коже слабым следом. — Извини? — не понимает Цукишима. — 124 Конч Стрит, Бикини Боттом, — объясняет Куроо, но степень хмурости бровей Цукишимы так и застревает на отметке "что ты несёшь" (как раз между "я на сто процентов уверен, что он виновен, надо лишь раскопать глубже" и "только не говори, что ты действительно пришёл ко мне посреди ночи, чтобы пожелать сладких снов").— Там живёт Губка Боб. — Каждый раз я думаю, что ты не сможешь удивить меня сильнее, — со вздохом признаётся Цукишима, — но вот мы здесь. — Должна же быть доля неожиданности в наших отношениях, — подмигивает Куроо за секунду перекосившемуся выражению. Реакция не удивляет: у Цукишимы лицо каждый раз складывается в эту эмоцию, когда где-то поблизости появляется Ойкава с извечными "быть или не быть, встречаются или не встречаются". Поэтому лишь усмехается: — Да не кривись ты так. Откуда у тебя эта избирательная словесная аллергия? Цукишима закусывает губу. Мыслительный процесс в его голове почти скрежещет тугими шестерёнками. Он оборачивается вполоборота, цепляет пальцами уже не дымящуюся кружку — в комнате отдыха всегда холоднее: северная сторона здания, кажется, все ледяные потоки ветра устраивают здесь себе рандеву — прячет ответ за мелким глотком. — Нет у меня никакой аллергии. Ну конечно. —Ты только что будто зажевал грейпфрут лимоном, — констатирует Куроо. — И запил их вишнёвой колой. Не то чтобы его как-то задевает тот факт, что статус их отношений — как бы Цукишиму не перекашивало от этого слова у них именно они, Кей совсем не похож на парня, который даёт ключи от своей квартиры первому встречному, а уж тем более не встречает его в четыре утра в аэропорту после командировки, когда самому вставать в шесть — всё ещё находится в безымянном состоянии; не то чтобы Куроо не был в них уверен, но определённость… Определённость важна. Как минимум для себя. Пусть Куроо и убеждает себя, что может перебиться. — Это, — морщится Цукишима, — глупо. — Наши отно… — Да не это, — цыкает он и утыкается взглядом в кружку так, будто гадать по пенке, которая уже наверняка растворилась и осела на стенках, всё-таки научился. Сосредоточенно, разыскивая то ли поддержку, то ли ответ. Куроо их молчаливой беседы не понимает. В академии учили ловить преступников и оформлять отчёты, а школа жизни как-то не приспособила к чтению мыслей ни безвинных людей, ни бездушной керамики. Однако немой диалог происходит, а Куроо его не понимает. И когда мирное "не напрягайся, всё в порядке" — потому что в эту колею Куроо их диалог поворачивать не хотел, точно не сейчас — почти оказывается обращённым вслух, Цукишима уже смотрит на него. И говорит: — Каждый раз, когда я называю свои отношения… отношениями — всё рушится, — признаётся он. —Понятия не имею, как это работает: можешь назвать приметой, суеверием, не знаю, каким-нибудь кармическим пинком, как угодно, но так происходит почти со стопроцентной гарантией. А я не хочу, чтобы у нас всё просто взяло и… Он неоднозначно взмахивает рукой и замолкает, не договаривая. Осознание к Куроо приходит медленно. Растекается, расползается аномальным теплом внутри. Тягуче, неторопливо. Обволакивая. Он мысленно улыбается: у нас. Не хочу, чтобы всё просто взяло и… — Звучит как начало признания, — говорит Куроо щурясь. Сквозь плотно закрытые окна пробивается вой полицейских сирен, сквозь плотно закрытую дверь пробивается "у него челюсть заклинило, что угодно ставлю, человек не может весь день проходить так" голосом Бокуто, сквозь собственные мысли пробивается: — Или речи защиты в суде. А, — понимает Куроо. Ладно. — Ну, мы можем придумать для, — он указывает пальцем на Цукишиму, на себя, а потом снова на него, — другое название, — примирительно предлагает Куроо.— Например… кавабанга? Цукишима смотрит на него долго, внимательно. Резюмирует со всё ещё сквозящим сомнением, будто бы надеясь на обратное: — Ты не шутишь. — А что такого? Радостный клич, можем ещё и как стоп-слово использовать!— щёлкает Куроо пальцами. Черепашкам можно, а им нельзя? Дискриминация по видовому признаку? И когда Цукишима открывает рот, чтобы ответить; когда усмешка на его губах отпечатывается знакомым "ты сегодня спишь с краю, и я обязательно случайно столкну тебя на пол"; когда кружка с кофе возвращается на столешницу, — его обрывает хлопок двери. Мощный, будто у самого уха. Стены почти сотрясаются. Гром гремит, земля трясётся, вся эта фигня. — О, — отвлекается Куроо. — А вот и наш борец за права велосипедов.

***

— Дружочек, если твоя манера ведения допросов угробила старушку, мы не станем тебя прикрывать. Сахарная улыбка Ойкавы расползается в лучших традициях всех романтических комедий, на которые Куроо не посчастливилось наткнуться за недолгие больничные, и после того, как Яку бросает в него задолбаным "заглохни", и вовсе становится приторной. Черничный пирог, политый шоколадной глазурью, в который даже вместо муки добавили сахар, и рядом не валялся. Куроо переводит взгляд с очередного декорированного эксклюзивной агрессией стакана на пустующий стул у стола Яку, пропускает Цукишиму к его рабочему месту и спрашивает с недоумением: — А где? Где — в смысле: подозреваемая. В смысле: ты ушёл вершить закон, а вернулся с метафорическими молниями над головой. В смысле: — Ничего личного, но нам надо начинать набрасывать речи для комиссии? Яку закатывает глаза так выразительно, как не получается даже у Цукишимы — а тому, Куроо уверен, можно было бы без лишней скромности проводить мастер-классы по выходным. В духе "научпопу и не снилось: как одним ловким движением глаз заставить окружающих удостовериться в том, что их показатель ай кью отрицательный". Говорит: — Да не допрашивал я её, за кого вы меня принимаете? Кресло под ним скрипит — жалобно, со всеми оттенками боли офисной мебели от "до" до "си", — когда на спинку локтями опирается эквивалент их локальной физический составляющей спецназа. — За парня, который довёл до слёз всех скелетов, которых мы поймали на прошлый Хэллоуин? — припоминает Бокуто, выглядывая из-за левого плеча и приподнимая брови, мол, ты-то забыл, а участок помнит, участок не простит. — За парня, который пришёл выпить кофе, а его хмурое лицо было таким грозным, что бариста признался в краже, о которой никто не знал? — подхватывает Куроо и, устраивая ботинки на крестовине, щёлкает пальцами в сторону Ойкавы, передавая ход. — За… — Так почему не допросил? — обрывает поток славных воспоминаний Цукишима — предатель, как Куроо подкалывать, так он самый первый в очереди, — скорбно поправляя в голубом горшке палочку. Почивший Ватсон торчит над землёй наполовину обломанными, наполовину погрызенными листьями, и Куроо машинально оглядывается по сторонам: куда, ну вот куда мог деться этот кролик? Исключая невозможное — проход через стены, способность становиться невидимым, прямую связь с инопланетянами, — в сухом остатке оставалось целое ничего: либо коллективная слепота всего участка, либо долбаное факирство. И если что-то из этого окажется правдой, то Куроо умывает руки. — Она, — шумно выдыхает Яку так, будто готовится к тому, что пожалеет о своих последующих словах, — перепутала велосипеды. Забыла, что завезла свой под лестницу, подумала, что сломался замок на её тросе и просто перерезала его. Тишина наступает такая, что, кажется, можно услышать сверчков на другом полушарии. Неловкая, инородная, чуть-чуть выжидательная. Яку переводит взгляд с Куроо на Цукишиму, с Цукишимы на Ойкаву, а дальше… — Перепутала? — медленно переспрашивает Бокуто, выглядывая из-за плеча Яку ровно настолько, чтобы тот, не поворачиваясь, мог разглядеть его лицо, интерес на котором невооружённым глазом видно в каждом волоске иронично приподнятых бровей: Яку, Яку, ты сейчас точно-точно не шутишь? Уверен? На все сто-шестьдесят-пять? — Яку, — поджимает Куроо губы, старательно пытаясь держать лицо, — у тебя одинаковые велосипеды со… старушкой? — Ох, дружочек… За громогласным смехом Бокуто обычно не слышно ни проезжающих мимо машин, ни собственных мыслей, ни "да завалите вы, обычный велосипед, вам будто в субботу по пять лет исполняется", но Ушиджиму Вакатоши, каждая гласная в речи которого почти пинает своим дружелюбием, — прятать не получается. — Вижу, — улыбается он, — у вас хорошее настроение. Раскрыли дело? Избегать его почти весь день с момента того хлопка по плечу Куроо удавалось почти ювелирно. Отточенным движением закрыть перед собственным носом дверь в туалет; с грацией ускользающего от Ойкавы Ивайзуми нырнуть за стол; с видом вечно занятой многодетной матери пронестись мимо, повторяя себе под нос: "Кроля, кроля, кроля, иди сюда, хороший, я не обижу". Куроо в своё время так в играх от врагов не прятался, а капитан, ну надо же, капитан стал самым сложным квестом на его памяти. — Вы всё придерживаетесь того, что вам говорили на курсах? — спрашивает Куроо после рапорта Яку, отчаянно надеясь, что, нет, не придерживается, просто челюсть заклинило, и ему теперь нужно только немного медицинской помощи из челюстно-лицевой хирургии. Но надежды, как им и полагается, умирают. (Как и вера Куроо в Ивайзуми Хаджиме, потому что он только что, кажется, видел ряд цифр на белом картонном дне стакана). — Раскрытие преступления менее чем за сутки, — сияет ровным рядом зубов Ушиджима, — это прекрасный показатель. Вот увидишь: кролик тоже в скором времени обнаружится. — А кредиточник Цукишимы, — мерзенько тянет Ойкава, — наверное, придёт к нему с букетом цветов и сдастся, стоя на коленях. Они поворачиваются к нему синхронно — Куроо и Цукишима. В кого именно был заброшен камень неясно: то ли в сторону новой политики капитана, то ли очередная набившая оскомину шутка в копилку уже имеющихся по части их отношений. Судя по выражению лица Ойкавы создаётся впечатление, что он просто скомбинировал и то, и другое. На кончике языка вертится: боже, ты отвратителен. Вертится: пей свой кофе, не влезай в разговоры старших — даром что разница в возрасте у них минимальная и вообще-то не в пользу Куроо. Сказать хочется многое. Но говорит Цукишима: — Либо он станет тем преступником, которого мы с Куроо поймаем спустя двадцать лет отсутствия улик. И, чёрт. Чёрт. На лице Цукишимы расстилается полнейшая безмятежность, как та стандартная заставка на старых операционных системах. Будто это он, а не Куроо обычно разбрасывается такими заявлениями по три раза на дню. После "я не хочу, чтобы у нас всё просто взяло и" — это действительно звучит как признание. — Будем надеяться, что вы всё же управитесь быстрее, Кей, — в манере закоротившего на единственной эмоции андроида подбадривает капитан и, разворачиваясь в сторону своего кабинета, уходит, насвистывая. Куроо успевает сказать лишь: "Пожалуйста, перезагрузите его уже, смотреть больно", когда громкий смех (ещё более громкий, чем смех Бокуто) бьёт по ушам. Смех, который до этого он никогда не слышал. Смех Ушиджимы Вакатоши. — Думайте что хотите,— резюмирует Бокуто, недвусмысленно тыча указательным в сторону источника шума, — но он рехнулся. Яку смотрит туда же с таким лицом, будто Ойкава только что признался в том, что в споре со Львом поддался. Что на самом-то деле его бахвальство высокой переносимостью острого вовсе не было напускным, а крики "молоко, срочно дайте мне молоко!" — исключительно отрепетированный отыгрыш для проб на Бродвей. Скепсис разве что не въедается в корни его волос. Яку спрашивает: — А про эту ступень его плана он тебе ничего не говорил? Головой Куроо качает медленно и заторможено. — Ре-зуль-та-ты, — звучит громкое, прерываемое смешками из кабинета Ушиджимы. — Я же говорил, что это сработает! А потом, две неудачные попытки зырком отправить Ойкаву на разведку спустя, капитана Ушиджиму Вакатоши становится не только слышно, но и видно. Его улыбка, кажется, становится только шире, но внимание Куроо приковывается к другому. Руки. Руки — белые манжеты, от которых почти режет глаза, и громадные ладони, в которых с невозмутимостью десяти Сугавар сидит… кролик. Дёргает носом, шевелит усами, смотрит этими своими демоническими глазами местного разрушителя и не предпринимает ни единой попытки сбежать. — Как он, — пытается понять Куроо, но не может, — как он вообще оказался там? Они дважды осматривали кабинет, залезали в сейф и даже снимали вентиляционную решётку, жертвуя чуть было не застрявшей в шахте головой Бокуто. Там. Было. Пусто. — Тецу, — озадаченно тянет Бокуто, выравниваясь и отходя от Яку, — а угол за той стрёмной громадной картиной, которую не унесли в хранилище с последнего дела — его кто проверял? Осмысление добирается до Куроо неторопливо, почти лениво: вот они с Бокуто стоят у потёртой рамы; вот они спорят, что осматривать её должен точно не Куроо, потому что рисовали её кисточкой из человеческих волос — "и ладно бы ещё с головы, но эти же!.. фу!" — а из них двоих отношения с коронером вообще-то у Бокуто, ему должно быть проще; вот Бокуто говорит: "Ты за кого нас принимаешь, Акааши нормальный!"; вот они выходят из кабинета, так и не решив, кто всё-таки будет передвигать эту мерзость. — Вот блин, — чешет затылок Куроо, поднимаясь с кресла. В руки к нему кролик перелезает с такой прыткостью, будто только это и ждал. — Ах ты мелкий Дуглас Куэйд! Я с тебя теперь глаз не спущу, — обещает ему Куроо, глядя прямо в мелкие красные глазёнки. Капитан Ушиджима совсем как утром снова хлопает его по плечу, снова повторяет, выделяя слова: "Вербальная! Поддержка!" и скрывается у себя в кабинете. — Надо осмотреть, — говорит Бокуто, тыкая пальцем в мелкий нос и кивая в сторону не до конца закрытой двери. — Может, ключ уже… Но договорить не успевает. "Чёртов кролик!" — разъярённо пробивается через щель сантиметров в десять с такой силой, будто готовится вот-вот снести дверь с петель. Капитан появляется на пороге незамедлительного — нахмуренные брови едва не соединяются на переносице, крылья носа раздуваются так, будто перед быком машут очередной ненавистной тряпкой, а на губах — на губах ни единого следа закоротившей улыбки. — Куроо! — лупит по перепонкам. — Из-за вашей с Бокуто халатности я испортил свои выходные брюки! Живо в мой кабинет! Он разворачивается так резко, что Куроо, не успевший проголосить "эй, смотрите, капитан починился!", лишь открывает рот. На чёрной штанине выходных брюк, ровным счётом вообще ничем не отличающихся от повседневных, по крайней мере чисто на глаз, расползается пятно. А в нём слабо поблёскивает бородка ключа. — Это то, о чём я думаю? — тихо интересуется Цукишима. — Одним выстрелом двух зайцев, — пихает Куроо локтём Бокуто в бок и, приподнимая кролика на уровень глаз, говорит: — Приятель! Приятель, у тебя получилось!
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.