Ты не можешь мне запретить

Ваня был настолько сильно настроен побеждать, выложиться на триста процентов на поле, что больше ни о чем не думает. У него словно крылья выросли, не ходит - летает. Виктор только головой качает, глядя на этот энтузиазм. Такой ведь ребенок еще, упрямый, но целеустремленный и сейчас его цель вполне себе ясна. Виктор не дает расслабиться ни ему ни себе, потому что рано еще слишком, потом что непонятно ничерта, потому что это может сделать все только хуже. Но привкус тех поцелуев солоноватых преследует до сих пор обоих. После той слабости, Ване доставались объятия теплые, порывистые, да улыбка одобрительная. Но пока ему хватало - это как подзарядка, как топливо для эмоций, вот только больше нужно с каждым разом и требуется чаще. Ваня не до конца понимает такую расстановку приоритетов и положений, только не спорит совсем. Он смотрит снизу вверх и со всем соглашается. Гончаренко ждет, он отчаянно думает о том, что им нужно время, нужна передышка, чтобы эта гонка вокруг (матчи-чемпионаты) утихла ненадолго. Им нужен долгий обстоятельный серьезный разговор, им нужно расставить все по местам в первую очередь в головах. Виктор не может так - в омут, очертя голову, и гори оно все синим пламенем. Больше не может. А Ваня не может по-другому. И тренер даже время самому себе назначает - вот после игры воскресной с Зенитом, там недели две на сборные - время найдется. Вот только как противостоять этому взгляду ищущему, губам пухлым да восхищению, сквозящему в каждом движении. Обляков вообще представляет себе сам, что творит? Виктор Михайлович только переносицу трет и снова спорит с самим собой, хотя любой спор проиграл давным давно. И все же... перед самым началом матча с Ромой тренер в висок целует так трепетно и удачи желает оболтусу этому. И Ваня начинает верить, что он просто бессмертный и неукротимый. Вот только все вокруг почему-то смертными оказываются. Обляков видит Марио на земле, сам удар упустил из виду, но тот факт, что их Супер-Марио не может подняться, даже не старается, что его уносят на носилках - бьет по голове точно мешком тяжелым. И становится как-то странно. Не страшно, не боязно, наоборот, словно режим берсерка включается - он везде, он мячи отбирает, он кого-то роняет, и к воротам несется, вот только ни разу не получается точно, до конца. Матерится сквозь зубы и даже это не помогает. И один раз промахивается, чувствует, как в него кто-то врезается и вот уже на земле, руке больно, так остро-ноюще-противно больно, но разве первый раз, глупости какие. И в перерыве все странно и сумбурно, сначала Виктор Игорю что-то втолковывает, потом команда капитана обступает и Ваня с ними, потому что все в едином порыве, словно сердце у них - одно на всех, вот в черной форме поникшее стоит. А рука - ерунда какая, Марио вон хуже ведь намного. Концовка матча скомканная и сумбурная, обидная, дышащая чертовой несправедливостью и каким-то почти отчаянием. Ваня носом шмыгает, потому что наконец холод замечает, ребят по интервью таскают, а рука ноет и ноет, не успокоится никак, предательница. Виктор носится с телефоном и не с одним, хмурый и осунувшийся, а Ване так хочется его обнять, молча, ни слова не говоря. Потому что нельзя давать ему взваливать все на себя и ношей не делиться. Ваня плечами поводит, начинает стаскивать с себя футболку мокрую и вскрикивает непроизвольно - руку прострелило так, что слезы на глазах выступили. Ильзат рядом переодевается, обеспокоено за плечо трогает, брови сводит. - Что с тобой? - хмуро на руку смотрит, которую Ваня инстинктивно к животу прижал. - Да ничего, обойдется. - и всю браваду громкий чих развеивает, снова носом шмыгает да головой качает. - Врачу покажись. Или Виктору Михайловичу скажу! - Ахметов такой же упрямый, а еще наблюдательный очень. Не успевает Ваня ответить что-то колкое и язвительное, как тренер вдруг рядом оказывается, уставший, замученный, смотрит исподлобья. - Что ты хочешь мне сказать, Ильзат? - смотрит испытующе, взгляд с одного на второго переводит. -А у него рука болит, он к врачам не хочет, а сам даже переодеться не может. - моментально сдает сокомандник и продолжает переодеваться как ни в чем не бывало. -Ваня? - теперь все внимание тренера на нем сосредоточено и это не совсем то, чего бы Обляков хотел. - Да нормально все, как будто первый раз... ну честно, нормально! - до последнего пытается откреститься. - Ваня, пиздуй к медикам сию секунду и не еби мне нервы хоть ты. - если Виктор начинает говорить матом, причем не на эмоциях, а так тихо, устало, совершенно спокойно, значит все очень плохо и лучше послушаться. И Обляков слушается, уже через две минуты его руку один из врачей осматривает, дотрагивается, заставляя мальчишку шипеть от боли. И языком цокает, а Ваня давно уже выучил, что это врачебное цоканье языком ничего хорошего не сулит. - Ну что тут? - Гончаренко смотрит хмуро, по нему на данный момент можно писать картину "Человек, который не спал несколько суток". - На перелом похоже, нужно обследование, рентген. Сейчас машину организую. - врач кивает сам себе, отходит от них с телефоном. - Обляков, ну ебанный свет, как ты-то умудрился? Ты падал раз всего в первом тайме... - Виктор отчитывать начинает и тут же осекается. - В первом тайме, Ваня. - и Обляков голову в плечи втягивает, стараясь меньше ростом казаться, потому что взгляд потемневший не сулит ничего хорошего. - Ты хочешь сказать, что бегал со сломанной рукой половину игры и не сказал ничего? - и голос его всегда ровный, красивый, бархатистый, сейчас на шипение почти срывается. - Ты идиот? - и разрывает надвое буквально - если все плохо, то игрока первоклассного надолго потеряет,а еще... это же Ваня, это солнце пухлощекое, спасение его, хотя сам того не ведает. Ему больно должно быть, а он такое на поле творил. И боль с гордостью смешиваются, негодованием приправляются, покрываются усталостью и нервами - слишком взрывоопасно. - Да разве же я мог замену попросить? Я должен был сделать все, что в моих силах! Рука - ерунда, я должен был ради Вас! - и снова носом шмыгает, губы поджимает и не к месту свое упрямство извечное предъявляет. - Молодец. Теперь, если что, ты на месяц, как минимум на больничном будешь, отлично помог нам всем, молодец. - и Виктор понимает, что говорит что-то не то, понимает по тому, как еще больше губы мальчишки поджимаются, как появляется морщинка между бровями и лоб морщится, как будто сдерживается изо всех сил, чтобы... не заплакать. - И прекрати прикрываться этим "для Вас"! Я не знаю, для кого ты это делаешь, но точно не для меня! Эгоизм - это не то, что я хотел видеть. - припечатывает и уходит. И старается не думать то том, что взгляд у Облякова был как у побитой собаки - потухший, сам весь сникший, как будто даже ростом меньше стал, как будто надеялся на что-то так наивно, слепо, а тут ментально по лицу получил и не больше. И это совершенно не гнетет Виктора, не гложет изнутри, это вообще пустяки, он все еще злится за это долбанное самоуправство, за глупость в голове. По крайней мере именно такой генеральный план в убеждении самого себя. И это не он спать не ложится, пока врач ему не звонит и не сообщает, что у Вани перелом, что операцию завтра срочно делать будут, чтобы без последствий. И после не спит тоже. Потому что часом ранее Игорь звонил, про Марио рассказывал, потому что вот и Ваня со своим "просто рука болит", а он сам уже просто думать не может, что да как. Как следующий матч провести, кого выпустить, кого придержать, кто с больничного выйдет, чтобы сразу на него вернуться, кого еще на носилках с поля унесут. Они же все как дети ему, он на нервах постоянно и выхода, разрядки, расслабления нет никакого, не позволяет себе. А тут Ваня еще, со взглядами своими, губами сладкими, манящими, как специально слабину нащупал и пробирается в самое сердце. Виктор слишком долго был один, отвык от того, что кто-то может быть рядом, что с кем-то можно слабостью поделиться, да вообще всем поделиться. Что кому-то можно простить его слабости. Он и так корил себя за тот поцелуй, с одной стороны, а с другой... не мог обмануть себя в том, что это были несколько секунд желанного покоя и безмятежности, когда губы теплые ищущие чувствовал. Еще одна бессонная ночь, но Ване той ночью он так и не позвонил. Утром только выслушал отчет врача о том, что операция после полудня, что ничего страшного, все должно пройти нормально. И все равно что-то не отпускало. Тренировка и так задумывалась больше теоретическим разбором перед игрой, потому что менять многое в стратегии надо было, в наработках, в мыслях. И в коридоре сам не заметил как натурально воткнулся в Игоря - тот тоже выглядел не лучше, глаза запавшие, красноватые, не спал всю ночь. - Привет. Как Марио? - первый вопрос попутно с привычным рукопожатием-полуобъятием. - Домой с утра отвез, уложил, уже получил десяток сообщений о том, что постельный режим - это ужасно. - проговорил устало, но с легкой улыбкой. - Все нормально будет, врач сказал главное покой и никаких нагрузок. Как Ваня? - тут же, без перехода, смотрит пытливо. - Операцию сегодня будут делать, перелом неприятный. - Виктор морщится как-то болезненно, потому что мысль о Ване - навылет. - Операцию? - Игорь беспокойно брови вскидывает. - А ты почему здесь? Мог бы сбор на вечер перенести, никто бы не умер от этого. - Акинфеев только плечами пожимает, смотрит непонимающе. И Гончаренко бы запомнить наконец, что Игорь - это не просто один из участников этого детского сада, когда можно глянуть сурово и это эффект возымеет, с Игорем считаться больше всех вместе взятых приходится (не сказать, что это напрягало, на самом деле, наоборот все было), но вот в такие моменты, когда Акинфеев видит насквозь словно... - Не понимаю, почему я должен быть где-то еще. Мое присутствие никак не скажется ни на здоровье Облякова, ни на успехе проведения операции. Тем более, с ним и так много людей, не заскучает. - и старается так максимально отстраненно, спокойно, как будто и правда не понимает. Вот только почему Акинфеев смотрит так снисходительно, как будто "а я знаю то, чего ты не знаешь". - Вить, вот понятия не имею, что там у вас творится, да и, собственно, не хочу ничего знать, честно. Одну вещь только скажу. - потер кончиками пальцев переносицу, улыбнулся сам себе, когда телефон пиликнул, возвещая о новом (очередном) сообщении. - Помнишь, сколько людей суетилось вокруг Марио, когда он травму получил вчера? - голос капитана все равно дрогнул, но дождался кивка и продолжил. -А первое, что он сказал мне, когда я пришел - что чувствовал себя потерянным и одиноким, ему страшно было. А знаешь почему? Потому что я стоял в этих гребанных воротах и не был рядом. - последнее со злостью, с остервенением почти, но успокоился тут же. - Ничего не советую, ни на что не намекаю, просто говорю. - заканчивает миролюбиво и дальше по коридору идет, в телефон уткнувшись. И Виктора выносит в один момент, вот так навылет. И снова этот взгляд опустевший, плечи поникшие видятся, так на контрасте с тем пышущим энтузиазмом и готовностью к бою, что поначалу было. Витя, ты идиот. Форменный придурок. Как тебя вообще земля носит. Обычно, Виктор Михайлович Гончаренко - до безобразия пунктуальный, исполнительный, требовательный, строгий (и к самому себе тоже) и собранный человек. Но одновременно с тем он и Витя, тот самый, который пиджак на пуговицы не застегивает, кипенно-белые рубашки игнорирует, бутылками швыряется да яблоки ворует. И срывается с места спустя несколько секунд замешательства, бросая на ходу кому-то, чтоб начинали без него, что скоро будет, но опоздает, потому что так надо. Очнулся, в момент, когда судорожно сжимал руль машины и выезжал на оживленную трассу. И нет, не собирается передумывать, не дает себе времени. Виктор так сильно проебывался в своей жизни и так сильно боится сделать это снова, что косячит по-страшному и пока есть шанс все исправить. Страшно признаться самому себе, но он боится перемен, он так привык к тому, что жизнь идет по накатанной, что эмоции выжирают одни матчи и только, что страшно даже подумать разбить этот крохотный мир и привнести в него что-то еще. Дорога до больницы никак не запомнилась, разве что мыслью мимолетной о том, что впору ждать с десяток штрафов за превышение по почте. Ваня в палате сидит, с рукой на перевязи, взъерошенный, в одеяло закутанный, в телефоне что-то клацает, хмурится и телевизор, на стене висящий бормочет о чем-то. На дверь открытую только взгляд вскидывает и тут же машинально ежится, понимает, взгляд отводит, морщинка между бровей появляется, как будто ждет порицания, ругани... От вида этого Виктор вздрагивает, внутри него все протестует - Ваня не должен быть таким, где его улыбчивый, сияющий ребенок? - Привет. - мягко проговаривает, подходит медленно к кровати. - Как ты? - Ваня смотрит на него настороженно, как будто подвоха ждет, но все же заметно расслабляется. - Чувствую себя глупо. - вздыхает, снова хмурится. - А Вы здесь почему? Разве не сбор на базе? Мне Ильзат... - Прости меня. - перебивает мальчишку, который, кажется, готов говорить бесконечно о чем-то неважном. На край кровати присаживается, смотрит с толикой боли. - Правда, прости, я вчера как мудак себя повел. - да, это оказалось сложнее, чем думалось, не запнуться на словах не удалось. Признаться в собственной неправоте - всегда испытание, иногда одно из самых сложных. - Вы...Я... - Обляков словно дар речи потерял, смотрит на тренера, хмурится, морщится, словно старается не заплакать. А Виктор просто осторожно за плечи его обнимает, прижимает к себе. - Ты молодец, а вчера вообще герой. Еще немного практики и тебя будут хотеть самые топовые клубы. - на ухо ему нашептывает тихо-тихо. - Но я все равно никуда не уйду от вас. - бурчит мальчишка едва слышно, но тут же расслабляется как-то, обмякает в руках и понятно стало, что напряжен кошмарно был, что не просто так далась ему эта ночь. Виктор по голове гладит, волосы короткие перебирает. - Рука болит? - интересуется, слегка отстраняясь, чтобы лицо рассмотреть. Тот кивает только, правда через секунду в глазах разгорается знакомый огонек. - А Вы поцелуйте и все пройдет! - не сказал - пискнул, словно сам собственной наглости удивляется, проверяет границы дозволенного. - Без проблем. - Виктор усмехается с лукавинкой, очень-очень осторожно касается руки на перевязи, стараясь не тревожить, наклоняется и касается губами, прямо поверх повязки. - Ну что, так лучше? - Ваня только головой кивнуть может безмолвно. - Все будет хорошо, обещаю, и операция быстро пройдет и рука заживет. И играть выйдешь скоро, покажешь всем. - искренне говорит, пусть чуть сбивчиво, непривычно, но говорит. - И Вы будете? - Ваня снова хмурится, смотрит с каким-то недоверием. Гончаренко только головой качает, тянется к нему, губ касается своими. - И я буду. - и это уже похоже на обещание самое настоящее. - Не так, как прошлый раз? Вы уже так целовали... а потом, как будто ничего не изменилось. Виктор Михайлович, мне - Вы нужны. А Вы знаете, что нужно Вам? - и взгляд совсем не детский, такой пронзительный, понимающий, что едва ли не страшно становится. И не получится тут отшутиться, лицо строгое сделать или от ответа увильнуть. - Ты, Ваня... ты нужен. И это меня до чертиков пугает.