Репрессия

— Смерть, смерть, смерть... — всхлипывает Винсент так настойчиво, что Гилберт не может удержаться, чтобы не разбудить его. От его кошмаров веет чем-то омерзительно-неприятным: бездонным, опустошающим душу ужасом, стылым ветром, что бесплодно пытается ворваться в окно, обречённостью, от которой Гилберт хотел бы немедленно убежать, но теперь нигде на свете, как рядом с Винсентом, его не ждут. Гилберт спасает его от них не потому, что желает помочь, освободить, вырвать из муки, а потому, что ему невыносимо находиться рядом с одержимым бредом, который ни на миг не покидает его самого, и это — ужасно. Ужасно, что он сам точно так же может горестно нашёптывать свои страхи, свои печали, и тогда Винсент, делящий с Гилбертом одну постель, их услышит. И то, что его кошмары — зеркальное отражение кошмаров Гилберта, почему-то не сближает их, а отталкивает Гилберта к самому краю. — Я живой? — удивляется Винсент. Боль пульсирует в свежем шраме, пересекающем грудь. Гилберт морщится, бессильный ей противостоять, несдержанно стонет, вызывая у Винсента припадок тревоги. Смерть совсем рядом с каждым из них. Смерть — это бездна, глубокая пропасть, куда однажды свалятся даже самые лучшие. Гилберт леденеет, словно она прямо сейчас прикасается к нему холодным клинком господина Оза. Возможно, уже мёртвого, в отличие от навалившегося сбоку Винсента. — И ты, ты живой! — радуется он, гладя Гилберта по руке. — Тебе больно, потому что скоро будет буря, я-то знаю, — делится Винсент, прекрасно зная и о шраме, и, кажется, обо всём, что Гилберт чувствует и замышляет. Это не может не раздражать. Ведь, если это действительно так, то, похоже, Винсент прощает его и за это. Гилберту становится ещё тяжелее и жутче, ещё больнее. Но отстраниться он не имеет права. Его судьба, его будущие чаяния, обретение силы — всё завязано на Винсенте, ради которого Гилберта и приняли в дом Найтреев. И Гилберт будто сам обрёк себя на падение в Бездну, лицемерно делая вид, что ему нравится играть с ним в сломанные игрушки или почти что нежно сплетать пальцы. Он не привык к беззаветной, фанатичной любви — она только сбивает с толку, делая виновным: ведь Гилберт совсем не способен на достойный, ожидаемый ответ. Его объятия при встрече — фальшь без единой искренней ноты. Все его старания сблизиться с Винсентом — лишь только средство для обретения могущества. Так почему при малейшей нежности Винсента Гилберта охватывает какое-то тёмное, невыносимое чувство? И почему оно так напоминает искажённый страх лишиться чего-то самого важного? Порой и Гилберту снятся дурные сны — в них Винсент узнаёт, что в сердце Гилберта живёт только один человек, отнимая всё место целиком, так, что самому Винсенту не достанется и крохотного закутка. Тогда ножницы в его руках нацеливаются на самого Гилберта, и по пробуждении иногда кажется, что они оставили на нём рану, — потому что наяву Винсент, скорее всего, простит его. Это делает Гилберта худшим из них двоих — более ничтожным и грешным. Недостойным ничего хорошего: ни брата, ни господина, ни тёплой постели, ни чьей-то любви. Дождь бьётся в окно, словно сердце. Пальцы Винсента, тёплые и ласковые, отбивают его такт по внешней стороне ладони. Иногда Гилберт отвечает ему слабым движением своей руки. — Я так счастлив, когда братик рядом. Мне нечего бояться грозы. И ничего вообще... — продолжает свой монолог Винсент, в самом деле счастливый. В самом деле полный надежд на Гилберта. Горечь сбивается в горле тугим узлом, терпкая и тяжёлая, и Гилберт почти что рад этому. Ведь не будь этого тягостного ощущения, он мог бы однажды забыться и, не сдержавшись, выпалить, что легко согласился бы поменять Винсента на господина Оза — отправить в Бездну, на смерть, куда угодно, если бы это стало ценой, чтобы господин Оз сейчас коротал грозовую ночь с Гилбертом в одной постели. Гилберт чувствует себя ничтожным и малодушным. Он винит себя не только за то, что не смог уберечь господина, но и за то, что никак не может полюбить Винсента — того, кто столько ему даёт. Кроме схожих кошмаров у них общее настоящее и общее, покрытое зыбкой, тёмной вуалью, прошлое. Может быть, если бы Винсент вдруг не решил, что Гилберту лучше не знать его — всё могло бы измениться в отношениях между ними? И не возникало бы ощущения, что Гилберт жалок, как одна из растерзанных кукол, которой только остаётся смириться с тем, что сердце её омертвело и пало в пропасть. Сложно предугадать — вернётся ли в него беспечное радостное тепло с возвращением Оза Безариуса. Достаточное, чтобы искренне обогреть Винсента. Если бы только Гилберт оказался способен действительно убедить себя, что в нынешнем повороте судьбы нет ни капли его вины... Дождь стихает, и сырой стылостью, похожей на неотвратимый, прохладный могильный дух, тянет даже через стекло, даже через крепко сбитое одеяло. Гилберт сглатывает скопившуюся во рту горечь и привлекает к себе Винсента, неубедительно напоминая себе — это только затем, чтобы самому согреться.