Ночь перед «Балом»

      В конце концов Иван Ожогин окончательно убедился, что за ним следят — причём весьма профессионально, не оставляя никаких зацепок и заставляя нервно оборачиваться всякий раз, когда невидимый взгляд вновь касался затылка. Ивана называли звездой российского мюзикла, преуспевающим певцом и весьма талантливым артистом, однако он не имел личной охраны, и потому сложившаяся ситуация занимала его мысли в большей степени, чем он хотел бы признать.       Это началось незадолго до премьеры очень многообещающего мюзикла, который должен был обрести тысячи поклонников. И хотя Иван отнюдь не был новичком в театральной и творческой среде, он отчётливо ощущал, что упускает что-то важное, хотя существовала вероятность, что его состояние являлось обыкновенным волнением, свойственным каждому актёру перед стартом нового проекта.       В первые дни Иван думал обо всём этом не больше, чем о собственной тени, но ощущение чужого присутствия внутри личной зоны в буквальном смысле проникало под кожу, при этом оставаясь абсолютно необъяснимым. Ни в стремительном вихре толпы, ни в бесконечном потоке автомобилей, ни в отражениях красноватых в предвечерье окон Иван не чувствовал себя в уединении, словно невидимка находился внутри него, повторяя каждый шаг, и движение рукой, и поворот головы, и каждый вздох, и каждый встревоженный взгляд.       Но что он — кто бы это ни был — мог сделать ему, человеку с безупречной репутацией? Вынудить отказаться от роли? Абсурд. Ведь он нуждался в этом мюзикле, а мюзиклу был нужен он. И кто, кто мог за ним следить? Коллеги, завистники, недоброжелатели… поклонники? Иногда Иван явственно понимал, что накручивает себя сам, но лишь стоило ему услышать подозрительный шорох, или уловить мелькнувшую между домами тень, или ощутить дыхание возле самого лица, а затем круто развернуться и наткнуться на пустоту — вся его уверенность непостижимым образом исчезала и он резко ускорял шаг, надеясь избавиться от преследования и не избавившись от него до этих самых пор.       Он чувствовал на себе прожигающий взгляд даже тогда, когда заходил в собственную квартиру; это действительно пугало, как бы он ни доказывал обратное своему неуловимому противнику и самому себе. Уже после месяца, проведённого в подобном ритме, Иван точно знал, что бояться за себя — ничто, сущий пустяк по сравнению со страхом за близких, за семью, за жену и детей.       Это напоминало странную, нелепую, опасную игру, правил которой он не знал, между тем как его противник был весьма и весьма осведомлён.       Иван прекрасно понял, что это не прекратится просто так, что это не сон, не фантазии и не вымысел, когда в одном из просторных коридоров театра внезапно погас свет и тьма сгустилась над ним, отрезая от внешнего мира и стискивая горло иллюзорной, но очень реалистичной петлёй. Собственный голос звучал сдавленно и хрипло, руки хватали лишь клочья воздуха, сердце колотилось с немыслимой скоростью, одновременно покрываясь ледяной коркой, в голове раздавался леденящий шёпот, перед глазами плыло; казалось, что всё это не кончится никогда, что оно вечно и почему-то предназначено только ему.       Кажется, тогда он беззвучно кричал в пространство, уверенный, что никто, никто, никто его не услышит. Его сопротивление было бесцельным, бессмысленным и безнадёжным, однако всё оборвалось в один миг — словно гигантские щупальца вдруг разжались и он оказался свободен неожиданно даже для себя самого. Но это было лишь иллюзией освобождения. Коридор, к стене которого он обессиленно привалился, был переполнен артистами, что, оживлённо переговариваясь, направлялись на очередную репетицию. Может быть, с ним здоровались или ему улыбались, может быть, в его сторону бросали молчаливые взгляды, но никому не было известно, что произошло с ним минуту назад.       Они все не хотели знать — или просто не знали, увлечённые своими мыслями, эмоциями, заботами и проблемами, проходя мимо него, проходя сквозь него. Но ведь он по-прежнему дышал, чувствовал, существовал, он видел этих людей, они наверняка видели его — не зная, — но они видели и услышали бы, если бы он закричал, и почувствовали бы, если бы столкнулись с ним, и узнали бы, если бы он им рассказал. Звезда российского мюзикла, Иван ощущал себя неизвестным, волей случая наблюдающим за жизнью маленького замкнутого недоступного для него мира.       Звучала музыка.       С этого дня Иван носил с собой газовый баллончик, но почему-то это казалось ему смехотворным; он убедил Марину и детей уехать к родственникам, солгав, что подхватил вирус, но находиться в пустой квартире длинными августовскими ночами оказалось невыносимо, а мысль покинуть дом казалась невозможной. Он подумывал написать заявление в органы, но понимал, что никому не удастся поймать пустоту, он тщательно проверял, целы ли замки, когда возвращался после репетиций, он постоянно оборачивался, он стал раздражительным и очень уставшим — и всё, что он делал, казалось ему катастрофически недостаточным: враг словно находился за его плечом, куда бы он ни направлялся, какие бы меры ни предпринимал.       Погружение в роль оставалось его единственной отдушиной: только примеряя на себя образ, только оказываясь на сцене, Иван чувствовал, что за ним следят как-то по-особенному, не вторгаясь внутрь, — будто со стороны зрительских мест. Похоже, им были довольны, ему пророчили ещё большую славу, но на самые лестные слова Иван кивал лишь механически, пряча иррациональный страх за отстранённостью.       Он уже не хотел и не мог отказаться от этого проекта, этого образа, этого персонажа: это было невероятно интересно и ново и притом сулило заманчивые перспективы. И он ждал, ждал того, что последует, что должно было последовать, как он предчувствовал, очень, очень скоро.       Это случилось перед первым спектаклем.       Луна разливала свой призрачный свет, и он ждал — вопреки тому, что сегодня давно превратилось в завтра, вопреки тому, что где-то, застыв у окна и вслушиваясь в бесконечные телефонные гудки, ждали его, вопреки высшей степени непонимания той ситуации, в которой он оказался.       В эту ночь ему снилась пустота и стискивающая шею боль, ему снилась чернота, и он тщетно пытался вырваться — до тех пор, пока не понял, что пространство, в котором он находится, замкнуто и руки при попытке их вытянуть упираются в ровную гладкую поверхность. То же происходило и с ногами, когда он сгибал их в коленях, и с головой, когда он пытался приподняться. Абсолютная тишина заставляла задыхаться, глотая тяжёлый сгустившийся воздух и не утоляя жажды дышать, пальцы на руках словно одеревенели и не слушались, ужас, нахлынувший в одно мгновение, стучал в висках, подступал к горлу и перерастал в настоящую панику…       Мог ли он умереть — внезапно, неощутимо, вдруг, — мог ли перестать существовать, мог ли исчезнуть?       Глаза различали только тени, застывшие вокруг подобиями огромных крыльев.       Он почти провалился в беспамятство, когда картинка сменилась: он по-прежнему видел перед собой пустоту, но взгляд его теперь был прикован к едва различимой точке, почти затерявшейся в кромешной темноте. Одинокая изломленная фигура, с ног до головы закутанная в длинный плащ, не разрушала эту пустоту, растворяясь на фоне ядовито-синих, почти чернильных в сумерках небес. Фигура шаталась, чудом удерживая равновесие, фигура беззвучно содрогалась — и вместе с ней дрожал он сам, — фигура почти согнулась пополам, и ему не требовалось усилий, чтобы понять, что это существо, так чуждое этой тишине, так отторгаемое ею и в одночасье так единое с ней, — совершенно точно не человек или, по крайней мере, то, что лишь когда-то принадлежало миру людей.       Это создание ада, этот мертвец, упавший на колени и теперь неподвижный, этот бесконечно несчастный призрак, вдруг обретший плоть, — мог ли это быть человек, когда каждое его рваное движение, каждый хриплый стон, каждая судорога, пронзающая наверняка сгнившее, каким оно бывает у покойника, тело выдавали его принадлежность к иному, может быть, потустороннему миру, даже упоминаний о котором сторонятся и остерегаются те, кто не хочет отдать душу дьяволу? Существо как будто безмолвствовало, но он, случайно очутившийся в этих местах, откуда-то знал, что стоит подойти ближе — и услышишь его звериный вой, и увидишь дикий оскал, сопровождаемый взглядом налившихся кровью глаз.       И в один момент он сам ощутил себя этим условно мёртвым — или условно живым? — существом, чувство опьянения неудержимой свободой переполнило его сознание, и он выпрямился, впиваясь взглядом в пустые глазницы незажжённых звёзд. Обескровленный, он нестерпимо нуждался в том, чтобы восполнить собственные силы человеческой жизнью подобно тому, как опустевший сосуд заново наполняется вином; он знал, что ни одна существующая в мире граница больше не могла удержать его от того, чтобы…       — Нет!       …Проснувшись в пронизанной холодом комнате, Иван ещё какое-то время приходил в себя, восстанавливая дыхание и понимая, что всё ещё помнит каждую деталь ночного бреда. Что это было? Почему ему привиделось это… этот абсурд и почему, во имя всего святого, он до сих пор думал об этом? Но, в конце концов затолкнув отголоски ужаса на задворки сознания, Ожогин первым же делом почувствовал, что не один и что незваный гость ему неизвестен. Небо в прямоугольнике окна было чёрным, словно бесконечный тоннель, в конце которого нет никакого света, а мертвенно-белый полукруг луны выглядел пугающе — так что Иван подтянул колени к груди, затем нащупал фонарик, баллончик и медленно поднялся.       Тьма проникала в самое нутро; стараясь двигаться максимально тихо, Иван тщательно осветил каждый миллиметр комнаты, но не обнаружил ни одной подозрительной тени, которые неотступно следовали за ним, где бы он ни был.       — А ведь вам прекрасно известно, что подобные нам не имеют ни теней, ни отражений, — проговорили прямо за спиной. Иван развернулся, направив источник света на стоящее в углу спальни кресло, и безжизненно-бледное лицо, лицо аристократа, лицо убийцы и мертвеца — Иван понял это в один миг — зловеще улыбнулось ему. — Порождения смерти не способны обладать каким бы то ни было якорем в мире живых.       — Кто вы? — твёрдо, требовательно, чуть торопливо проговорил Иван. — Что вы делаете в моей квартире?       — Иван Ожогин, — тонкие губы едва дрогнули. — Весьма рад наконец познакомиться с вами лично.       За окном раздался неясный шум; в комнате в мгновение ока сгустилась тишина. Потрясающе. К нему в дом проник грабитель, или тот самый преследователь, или маньяк, или сам… Нет. Невозможно. К нему в дом проник… некто, и он до сих пор не сдвинулся с места, чтобы попытаться идентифицировать его личность.       — Кто вы такой? — на грани сознания понимая, предугадывая, зная и отчаянно не желая знать.       — Меня зовут граф фон Кролок, — незнакомец (да какой к чёрту незнакомец?) не отводил от Ивана серебристо-серых глаз, внутри которых зияла ледяная пропасть. — Предвосхищая ваши сомнения: я отнюдь не часть вашего воображения; я действительно существую, Ожогин, хотя и мёртв, — длинные пальцы с длинными же отвратительными когтями, не имеющими ничего общего с весьма ухоженным графским маникюром, который привык видеть Иван, нетерпеливо забарабанили по деревянной ручке.       Что всё это значит? Как же, граф. Он окончательно спятил, находясь под впечатлением от ночного кошмара?       — Достаточно, — усмехнулся фон Кролок, поднявшись. — Прекратите искать доказательства тому, что меня не существует или что я материализовался лишь в вашей голове: стремления человека отрицать реальность нелепы и не имеют никакого смысла.       Перед глазами Ивана неожиданно вспыхнула сцена, где испуганная, ошеломлённая Магда безуспешно пытается защититься от новообращённого вампира. Наверняка любые его попытки противостоять фон Кролоку, который надвигался прямо на него, были бы такими же жалкими.       Ожогин неловко пятился назад, но тьма, воплощённая графом, захватывала всё пространство, проникая в каждую клеточку души. Иван был бессилен перед смертью, которая рождалась в огненно-красных отсветах теперь прозрачных, практически белых глаз, которая продолжалась на кончиках его клыков, в одно мгновение обезобразивших лицо, сделавших ухмылку демоническим оскалом; величественность наступающей тьмы откровенно пугала, завораживала, восхищала, заставляла бояться и ненавидеть — и в то же время стремительно идти навстречу.       — Что вам нужно? — Иван снова и снова пытался очнуться ото сна, в котором, несомненно, пребывал, но вместе с тем верил, не мог не верить, пристально разглядывая вампира, роль которого ему предстояло сыграть. Несомненно, в нём угадывались образы, воплощённые немецкими артистами, и в то же время он был непередаваемо, немыслимо, абсолютно другим. Каждое его движение было невероятно отточенным, каждое слово — предельно точным. Он действительно являлся нежитью, и в равной степени он был немёртвым. Отстранённо-хищный взгляд, жаждущий загнать жертву в ловушку и уже осуществивший это, вдобавок ко всему выглядел насмешливым.       — Я искал вас, чтобы сказать вам нечто очень важное, — заключил граф, скрестив руки на груди. Расстояние между ними составляло не более полуметра.       — Ведь это вы следили за мной, — Иван всё ещё стоял, и его фигура была предельно напряжена. — Это вы были тем самым маньяком, который преследовал меня каждую минуту, это вы заставили меня чувствовать… всё это, — Ожогин неопределённо махнул рукой. Он был не в состоянии описать пережитое и, в частности, последний сон парой слов.       Существование фон Кролока в самом деле было бы логичным объяснением всего — но, глядя ему в глаза, Иван предпочёл бы оказаться безумцем. Страх давно отступил, однако ощущение того, что его жизнь в буквальном смысле на волоске, усилилось во сто крат.       — Я смел надеяться, что вы догадаетесь гораздо раньше, — задумчиво ответил граф. — Вы не могли не замечать моего незримого присутствия: хотя это противоречило законам человеческой морали, какое-то время я разделял с вами каждую секунду вашей жизни и каждую вашу мысль.       — Я должен был предположить, что за мной следит выдуманный персонаж? — окончание фразы вышло нервным. Иван никогда, никогда не был похож на сумасшедшего. Но почему тогда?..       — Вы определённо не сумасшедший, — усмехнулся фон Кролок. Иван в смятении поднял глаза.       …разделял с вами каждую вашу мысль.       — Вы совершенно правы, мне не составляет труда знать, о чём вы думаете, равно как и способствовать тому…       — …чтобы я думал о том, что угодно вам, — окончил мысль Иван. В памяти вспыхнули отдельные сцены грядущей постановки. Глубокая декабрьская ночь. Вампир под окнами деревенской девушки. Зов, влекущий в неизвестность, к свободе, к самой смерти. Фантазия-реальность, которую он так или иначе знал, с которой — так или иначе — был прекрасно знаком.       — Это действительно так, — вампир склонил голову, выражая согласие. — Связь с разумом жертвы, возникающая в результате зова, становится столь прочна, что мы в самом деле можем подчинить её сознание, внушить ей ту или иную мысль и подтолкнуть к действию. Суть в том, что жертва действует добровольно от начала до самого конца и не чувствует ни ненависти, ни боли, когда падает в объятия небытия. Её смерть — то, что ей необходимо, равно как и то, чего она желает.       Бархатистый голос вампира производил на Ивана гипнотический эффект, и, невольно вовлечённый в разговор, он уже нисколько не отрицал тот факт, что происходящее реально. Что полуночная беседа с наполовину мёртвым и наполовину живым — вовсе не порождение бреда.       Может быть, в конечном счёте его участь должна повторить судьбу описанной вампиром жертвы и связь с его разумом уже установлена? Может ли он утверждать, что мысли, желания, тревоги и эмоции в его голове, сознании и памяти — его собственные? Что в следующую секунду всё останется так, как прежде?       А может быть, всё это уже не имеет никакого смысла?       — Почему же вы делаете всё это, если в конце концов лишаете её жизни, которой она когда-то наслаждалась? Какая разница, — остановив взгляд на эфемерном лунном луче, пробившемся в комнату, — будет ли эта смерть желанной или насильственной, если ваши силы по сравнению с человеческими фактически безграничны?       — По-вашему, смерть — это лишь смерть и ничего кроме неё? — граф бросил короткий взгляд на луч, коснувшийся его ног. Иван заворожённо следил за его практически отсутствующей мимикой. — Как вы хотели бы умереть?       — Что? — Иван нахмурился. — Я вообще не хотел бы умереть, если, конечно, от моего желания что-либо зависит.       Что он такое в сравнении с убившим, возможно, десятки тысяч людей?       Они всё ещё стояли друг напротив друга, и он не знал, что случится первым: отступит ли граф — или оступится он.       — Стало быть, вы хотите жить вечно? — безупречно тонкие брови вампира взлетели вверх.       — Нет, — Иван выдохнул сквозь зубы, сжимая пальцами переносицу. Почему это происходит именно с ним? В конце концов, он не единственный исполнитель роли графа фон Кролока. В конце концов…       Вышеозначенный граф всё ещё смотрел на него полувопросительно.       — Я имел в виду, — пояснил Иван, — что не имею никакого желания умирать в ближайшее время и вообще сколько-нибудь думать об этом также не имею никакого желания.       — Никто и никогда не думает о смерти, когда переполнен жизнью, — подтвердил фон Кролок. — Как и всякий смертный, вы хотели бы умереть спокойно и счастливо, непременно завершив все земные дела и непременно достигнув конца своего пути. Едва ли вы предпочли бы умереть от адской боли или оттого, что в вашем теле не осталось ни капли крови, — что, в сущности, одно и то же. Едва ли вы предпочли бы умереть сию секунду, — точно повинуясь воле мертвеца, луна в окне внезапно исчезла, — не так ли?       Лицо графа приблизилось к лицу Ивана настолько, что полностью закрыло собой и призрачный свет, и тени, и нечёткие очертания комнаты. Тонкие губы задрожали, и удлинившиеся клыки замерли в считанных сантиметрах от его виска. Ощущение близости неотвратимой и необратимой угрозы захлестнуло сознание.       — Вы хотите меня убить? — Иван рассмеялся, не смея пошевелиться.       — Вопрос лишь в том, готовы ли вы, — голос превратился в шелестящий шёпот. Голос раздавался отовсюду и одновременно не звучал нигде, ни в одной точке пространства.       — Разве к этому можно быть готовым?       — Когда человеческая душа проходит полный жизненный путь — от начала и до конца, — тело становится не в силах удерживать её и смерть становится естественным продолжением жизни, следующей ступенью, на которую вы непременно шагнёте. Что такое ваша жизнь в сравнении с вечностью?       Иван дёрнулся: ему почудилось, будто клыки оцарапали кожу, но граф, как и прежде, разглядывал его без единой эмоции.       — Жертва остаётся жертвой, лишь пока оказывает сопротивление, из последних сил цепляясь за жизнь. Как только она осознанно принимает свою смерть, она становится готова к этой вечности. И эта минута блаженства, избавление от всех горестей и страданий перед самым концом — величайший дар, недостижимый, когда жизнь попросту уничтожают. Вот почему это имеет первостепенное значение: человеческое тело — всего-навсего непрочный сосуд, но в силах разума достигнуть понимания важнейших истин, определяющих мироздание, пространство и время.       Граф вынуждал смотреть точно на него, и Иван не опускал глаз, уверенный, что смотрит прямо в бездну. Ничего, кроме них двоих, в этот момент не имело никакого значения. Сколько сосудов он опустошил и ведёт ли им счёт — или всё это давным-давно перестало его занимать?       — Хотите сказать, что действуете благородно? — усмехнувшись. Осознанно переступая грань. — Что бы вы ни говорили, по сути вы лишь мертвец, порождающий мертвецов. И, если бы ваша душа достигла этого… понимания, не лучше ли было бы окончательно исчезнуть самому, тем самым предотвратив множество убийств?       Перед Иваном, который чрезвычайно старался вести диалог на равных, находился давно умерший человек, против своей воли возвращённый в мир, где ему нет места, в мир, потерявший для него всякий смысл. Это был человек, возможности которого в разы превосходили его собственные возможности, это был человек, однажды увидевший лицо смерти, которая для ныне живущих неизменно представлялась безликой. Это был человек, утративший право называться человеком много столетий назад.       — Отнюдь, я лишён всякого благородства — голос вампира окончательно лишился обманчивой мягкости. — Равно как и всего человеческого. К тому же вампир, как и всякий, кто обречён вечно блуждать в темноте, не имеет души — это непреложная истина. Но, раз уж вы осмелились спросить, извольте: как только я исчезну, возникнет вероятность, что несколько десятков вампиров выйдут из гробниц и начнут убивать лишь с тем, чтобы утолить голод, над которым они не властны. Каждую ночь число человеческих жертв будет возрастать в геометрической прогрессии. В конце концов воцарится хаос.       — Только не говорите, что вами движет желание не допустить этого.       — Ни в коем случае. Мною не движет забота о вашем мире; я лишь объяснил вам, что, являясь убийцей десяти, я ограждаю мир от тысячи убийц.       Ожогин неотрывно следил за немёртвым, который чуть отстранился от него — ровно настолько, чтобы Иван снова мог увидеть свет. Он всё ещё не знал, чем закончится эта ночь, и поэтому держался в максимальном напряжении каждую секунду.       — По-вашему, полностью устранить это невозможно?       — В обществе людей зло, каким вы его представляете, вечно по причине того, что неискоренимо. Наказывая за убийство, вы используете одну систему, и эта система несовершенна, поскольку в каком-то случае жертва — младенец, в ином, может быть, — настоящий или потенциальный серийный маньяк. Защищая собственную территорию на войне, вы убиваете врагов, вы считаете себя героями, лишая чужих детей их отцов и побуждая их мстить, убивая вас самих. Вы уничтожаете, искренне желая создать.       — Следуя вашей философии, это никогда не прекратится, — глаза Ивана встретились с глазами вампира. Время тянулось медленно, словно сама вселенная застыла волей высшего разума. — К чему вы говорите об этом?       — Я всего лишь отвечаю на вопросы, которые вы задали или, может быть, хотели бы задать, — граф усмехнулся. — Даже в минуту смертельной опасности людьми движет любопытство. Но вы не ответили на мой: отчего вас пугает неизбежность?       — Я не знаю, — Иван непроизвольно отшатнулся, когда граф вновь устремился прямо к нему. — Я — не ваша жертва, граф. Вам не удастся заставить меня желать этого, если только вы не примените ко мне ваши особые методы.       В этот момент произошло сразу несколько вещей: отступив ещё на шаг, Иван на что-то натолкнулся и почти потерял равновесие; граф подался вперёд и сомкнул длинные холодные пальцы на его шее, безошибочно нащупав участившийся пульс; за окном вновь раздался грохот, и небо окончательно потемнело, разом лишившись всех оттенков, отличных от антрацитовой черноты.       — Вы не обязаны желать или не желать смерти, — возразил вампир, проговаривая каждое слово предельно чётко. — Человек вообще не обязан жить. Но, если вы хотите быть графом фон Кролоком, вы должны её не бояться. Вы должны твёрдо знать, что вы её преодолели. Кажется, вы задавались вопросом, почему именно вы? Вы не единственный, кто будет изображать меня, но вы тот, кто воплотит меня максимально приближённо.       — Почему вы так решили, граф? — Иван почувствовал себя чуточку увереннее, насколько это было возможно в обществе вампира, когда череда философских вопросов и вопросов о жизни и смерти, в которых граф, несомненно, был не в пример более сведущ, сменилась вопросами самую малость более насущными.       — Потому что я говорю с вами, — просто ответил фон Кролок. — Людям нравится играть в вампиров, злодеев и преступников, потому что именно так, сохраняя своё лицо, они выпускают наружу самые неблагопристойные побуждения, напрочь лишённые моральных принципов. Людям нравится лицезреть подобные картины: так они убеждают себя, что сами чисты помыслами и душой.       Однако дьявол никогда не станет человеком — и, следовательно, именно человек должен на мгновение стать дьяволом.       Наша с вами беседа необходима единственно для того, чтобы в каждую секунду своего перевоплощения вы знали, кто вы есть, какие цели вы преследуете и какие методы для этого используете. То, что заложено в данное произведение, разумеется, составленное людьми и потому составленное весьма посредственно, всё же далеко от романтической истории в той же степени, что и от комедии с элементами ужасов.       Ни на мгновение вы не должны ощутить себя собой: я хочу, чтобы вы стали мной и чтобы каждый без исключения зритель уверился в реальности графа фон Кролока, как в эту ночь в этом уверились вы.       Молчание длилось несколько долгих минут, показавшихся Ивану несколькими часами.       Никто, вдруг понял Иван, никто и никогда не воплотит графа фон Кролока таким, какой он есть. Непоколебимым. Могущественным. Безжалостным. Вечным.       — Значит, я должен…       — Вам предстоит много большее, нежели просто сыграть высшего вампира, пусть даже сыграть гениально, — произнёс голос, без всяких сомнений, не принадлежащий человеку. — Прежде чем выйти на сцену, вы должны просуществовать без малого три столетия, вы должны стать убийцей, вы должны умереть: лишь тогда ваша жажда станет уничтожающей, сокрушающей все мыслимые и немыслимые барьеры; ваши полночные обещания — являющими саму суть любви; ваш триумф — безграничным, не имеющим конца и предела; ваша трагедия — вынимающей душу. Вы должны обладать непоколебимой властью над бренным миром. Вы должны знать то, что знаю я, делать то, что делаю я, и чувствовать то, что я способен чувствовать.       — И тогда вы исчезнете? — уточнил Иван. Чем бы ни окончилась эта ночь, он слишком устал от постоянного присутствия графа — и он слишком хотел просто жить, по-прежнему боясь неизбежности и по-прежнему о ней не думая.       — Всенепременно.       Что-то во взгляде фон Кролока побудило Ивана задать ещё один вопрос:       — Что, если мне не удастся сделать это так, как хотите вы?       — Я не думаю, что у вас есть выбор, — справедливо заметил граф. — Вы можете сделать вид, будто напрочь забыли о нашей беседе, — Иван увидел, что ночь наконец отступила, — притом, что на самом деле вы едва ли забудете хотя бы слово; но в этом случае вы непременно почувствуете, что…       Ни одна существующая в мире граница больше не могла удержать его от того, чтобы полностью и безвозвратно лишиться контроля над собственными действиями. В этом заключалось освобождение души: наконец он не видел перед собой ничего, что могло бы ему помешать, что могло бы стать препятствием на пути к желаемой цели. Он чувствовал неукротимую силу, равной которой не обладал никто, и, раскинув руки, словно летел по бесконечному беззвёздному небу.       Он содрогался всем телом, впервые утоляя звериную, безумную, неистовую жажду, он был нечеловечески пьян, насыщаясь ускользающей сквозь пальцы подобной божественному нектару субстанцией, и он нисколько не чувствовал исступлённой боли, отпечатавшейся на лице самого близкого человека: это была свобода — и он бесконечно долго припадал перепачканными кровью губами к источнику тепла, света и жизни, пока не осушил его до последней капли.       В эту самую ночь он глубоко возненавидел смерть, которой удалось его обыграть, превратив в проклятую безжалостную тварь.        — Обещаете ли вы сделать то, о чём мы с вами говорили? — голос вампира в один миг прервал иллюзию, и Иван обнаружил себя практически упавшим на колени и едва не захлебнувшимся собственным дыханием. Однако вампир, кажется, более никак на него не воздействовал: светлеющее небо сделало бледное лицо фон Кролока будто окаменевшим, похожим на маску, навсегда сросшуюся с лицом человека.       Было ли всё это лишь фантазией, мастерски спроецированной графом в его сознание?       Был ли у него выбор?       — Я… обещаю.       Вампир, возраст которого, если верить оригинальной версии мюзикла, должен был стремительно близиться к пятистам годам, направился к окну. Далеко за горизонтом занимался рассвет, и мертвец, как и любое порождение тьмы, был обязан исчезнуть из мира живых, подчиняясь законам природы.       Единственным превосходством человека над нечеловеком оставалась возможность жить каждую минуту.       — В таком случае наша сделка может считаться состоявшейся, — заключил граф, усмехнувшись. — Теперь я вынужден покинуть вас.       Внезапно Иван почувствовал, что слишком обессилен, чтобы проводить ночного посетителя, если тот вознамерился выйти через дверь подобно просто смертному. Однако граф просто исчез, не оставив после себя ни единого следа, который мог бы развеять сомнения о том, происходило ли это в действительности, если бы Иван всё-таки в этом усомнился.       — Постойте, — Ожогин окликнул вампира за мгновение до того, как тот бесследно растаял, будто его здесь никогда не было. — Вы сказали, что мы с вами заключили сделку?       — Как любой, кто оказался бы на вашем месте, вы, верно, желаете знать, что получите взамен, — губы вампира тронула лёгкая усмешка. — Вне всяких сомнений, вы будете вознаграждены.       — Нет, — Иван покачал головой, — я не хочу этого знать. Когда я добьюсь той степени успеха, к которой стремлюсь, или получу роль, которую мечтаю сыграть, или осуществлю какое-нибудь трудновыполнимое желание, я не хочу знать, что обязан этим не самому себе.       Льдисто-серые глаза на мгновение задержались на лице Ивана, который в эту секунду чувствовал себя менее защищённым, чем если бы был обнажён.       Он только что заключил бессрочный договор с мертвецом — и вопреки здравому смыслу это нисколько не беспокоило его. Или, по крайней мере, беспокоило в гораздо меньшей степени, чем должен был беспокоить мир, перевёрнутый с ног на голову. Напротив, в ясных голубых глазах зажглось нечто сродни азарту.       До премьеры оставалось меньше двенадцати часов.