последние женщины с приставкой «хейл»

Последние женщины с приставкой «хейл». Глупые-глупые, разбитые даже, не надколотые, а треснутые по общим швам и точкам — одичалые дворняжки с клочками жесткой шерсти, застрявшей в узкой трахее ежеминутными спазмами. Все практически «хейл» — все ими были или должны были когда-то стать. Женщины-волчицы — каждая не по природе, по характеру звериному и следу вымятому на рыхлой земле; по застывшей взболомученной крови на дне безумных зрачков, по едкому отзвуку гари и пеплу, осевшему белым снегом на опушенных усталых спинах. Всего лишь брошенки без места и дома, потому что «дом» — не место, люди. А люди те — мертвы. Эрику не отпускает, трясет нещадно, боломутит по креслу, как вчерашнее выблеванное фруктовое желе; она забилась и сидит там, в пристанище родного запаха, не светловолосая уже — седая, с щеками впалыми и тонко-синими руками, что практически прозрачны. Кора же крепко сжимает ее плечи. До меловых костяшек, до пульсирующего тремора собственных ладоней. Кора выглядит сильной в сером сумраке ночи, выдержанной, стальной, нерушимой стеной из пряно-загорелой кожи, только на деле — пламя, слизывающее все живое и заново тянущее обратно; в конец; в кострище; в тесные объятия брата и под поцелуи-пули мальчика-Джордана. Рейес высасывает по инерции ее боль, сквозь вены общие вытягивая тугим агавовым пульке; все считают наоборот, — Эрика отдает, выбрасывает — но это полнейший бред — брюнетка близкая, стая и связь, коротит сильнее всех в этом проклятом лофте, и быть ей опорой, пусть хлипкой и раздолбанной, необходимо. Заветом записано и Дереку обещано слезно за мгновения до его падения в геенну огненную. Девушек одновременно стягивает изнутри серебряная гарота — проходит штриховкой глазурной по запястьям. А Лидия не из тех, кто с волками бегает по лесам, границы метя и в пекло бросаясь героями — она их обычно крестит бесшумно по православным законам, молится местным божкам и шепотом угрожает Питеру не вытаскивать снова его за шкирку из мертвых, если не вернется назад. Он не возвращается лишь раз, но у Мартин в тот момент, кажется, Костлявая вырывает ноющее сердце острыми ногтями с корнями и скармливает тощим бейконовским стервятникам, обмякшее за неисправностью. Малия ей пойти на дно не позволяет, лопатками твердыми врезаясь в холодный бок, сливаясь полыми костями. Она курит шумно, затягивая горьким дымом одну за одной под надрывно висящее в воздухе «что же мы, черт возьми, теперь такое?». Вокруг липкий туман, прокравшийся вором через открытые окна, кружит по полу пыль, заползает под алое кружево платья Лидии и запуганно прячется в рваных карманах коротких шорт Тейт. — Пташка моя, где ты летаешь? Где ты найдешь покой? — Малия чиркает монотонно зипповской зажигалкой огоньки, на репите заевшем вторя детской чешской песенке, которую отец пел ей, давно выросшей без него, после очередной попойки убаюкивая своего маленького волчонка на коленях. Эрика лишь сильнее вдавливается в скрипящее пружинами кресло, потому что искорки эти перед глазами Дереком расплываются, в столбе медно-ржавом сгоревшим. — Мал, не надо. — Кора почти-что-сестру одергивает, придвигается к Рейес еще ближе, чтоб кислорода лишнего между ними не оставалось, щекой своей жмется к ее, спасает и спасается сама, ведь Пэрриш изначально был пламенем; он улыбался по-мальчишески задорно, отшучивался, мол, Хейл, меня не сломает мой же поземный жар; я так тебя люблю, Кора, что даже из Преисподней вернусь; ты же дом мой, моя крепость, все мое. Дома нет больше. Ничего не осталось, кроме горечи. Теперь есть только перегидрольно-застиранные светлые волосы Эрики между пальцев, мягкое плечо Коры под правым боком Лидии и выпущенные в приступе кошмара когти Малии за спиной, когда они собираются вместе единым целым на ледяном полу. Есть только маленькие волчицы, никогда, в общем-то, не бывшие подругами да и семьей в принципе тоже — они были бетами в одной стае, звеньями сверхъестественной цепи, объеденными короткой приставкой «хейл». — Питер хотел подарить тебе его через две недели, на годовщину. Сказал, что, если ты согласишься, наденет на меня розовую пачку и заставит идти с лепестками роз перед тобой к алтарю, будто мне шесть. — Малия из карманов стайлзовой худи затертую бархатную коробочку достает с ухмылкой грустной на лице, крутит ее немного, рассматривает, словно вид ее в воспоминания добрые уносит, и Мартин протягивает осторожно. Девушка сглатывает новый ком в горле, еле прячет слезы, ладонью одной прикрывая губы, чтобы с них не сорвался стон дикого животного — Питер банши свою, оказывается, знал, как облупленную; он колечко из белого золота выбрал с бриллиантом большим посередине и россыпью маленьких по ободку, с гравировкой «больше, чем жизнь» на изнанке. — Он наверняка и приготовил ее для тебя, Мэлс, потому что я бы не смогла отказаться. — А мы с Дереком даже смокинг ему выбрали, — Рейес голос подает впервые за долгое время, хриплый такой, измученно-тихий; остальные оборачиваются в ее сторону. — Он выглядел в нем как долбанный императорский пингвин. И все смеются. Искренне. Читается во взглядах прожженных звериная нежность и преданность — сегодня сломанным и одиноким лучше держаться вместе. «Ты слышал вой омеги? Жалкий скулеж» Потому что каждому нужная стая. Потому что они — Лидия, Малия, Эрика и Кора — последние женщины из рода Хейл; глупые-глупые и едва-едва живые.