Клубничная краска, колючие носки и отражение (и не только)

Пальцы перепачканы красным. Как клубничная мякоть, но без характерного запаха. И вкуса. Не то, чтобы он пробовал, но достоверные источники утверждают: краска не похожа на клубнику. Вообще. И цвет ярче, и консистенция гуще, и запах не настолько летучий. Краска похожа на крем, только без масла и нежности. Она ложится на кожу ледяным спокойствием и дрожью, вырисовывается и дразнится, как хвост детеныша дракона. Нацуме интересно. Он сидит перед зеркалом. Пальцы в красном, волосы убраны наверх заколочками Токо-сан (розовые и с рожицами, как у девочки-трехлетки, и это мило до сжавшегося от нежности сердца). Отражение дисциплинированно отражает приоткрытые губы. Нацуме тяжело дышит, словно на его коленях раскрытый журнал с глянцевыми картинками, большая часть которых — кружевная тень на голой коже. В любую минуту может кто-то войти и увидеть, и от этого вздох кажется набатом колокола. Нацуме немного страшно. Он начинает с простого и неотвратимого. Жирная точка по центру лба, как начало и конец, кусочек инь в ян и ян в инь, смысл всего сущего. Дорога все еще приклеивается к ступням, дергает за штанины, пытается докричаться «поверни, зачем, не глупи, брось». Не будь дураком. Ты ведешь себя, как конченный извращенец в метро, из тех, кто тайком снимает цвет белья школьниц, а потом пересматривает добытое, лихорадочно сверкая помидорным налетом на щеках. Нацуме окружает точку незакрытой окружностью. Не запереть, но окружить, защитить, согреть. Пламя опаляет, не сжигая, сворачивается внутри колючим пледом и носками, вибрирует двадцатой смской беспокоящегося за твою бездомную душонку друга, топчется знакомыми до последнего волоса кошачьими лапами. Огненный дух немного резковат, душноват, и все-таки лучше так, чем в разряжено-горном хрустально-безупречном воздухе, остром как грани круглолицых звезд. Легкая полупьяная дорожка вниз. Движения становятся уверенными и вдохновенными, губы улыбаются, глаза горят. Нацуме не видит своего отражения, он словно слился со стеной, луной, его нет — он белый фон, полотно, пространство. Он отражает свет, улыбаясь так, как принято улыбаться добрым людям, а сам чертит красные символы, чтобы почувствовать себя не собой. Настоящим. Нацуме смешно. Трем красным полумесяцам, похожим на девичьи ресницы, бананы и бумеранги, тоже. — Что я делаю? Внутри рождается и булькает смех, но крика нет, и врачи в роддоме паникуют. Нацуме задыхается. — Нужна кисть. Он даже не пытается очертить глаза пальцами: это как проехаться жирными ладонями по Моне Лизе, и не важно, автопортрет она там или чья-то жена. Поэтому он оставляет боевой раскрас и смотрит на себя. Он выглядит жалкой пародией на природное великолепие, и от собственной дерзости хочется танцевать дикие танцы и вопить в полный голос, но, помните, младенец так и не родился, и Нацуме сидит, тупо пялясь сам на себя шальными трезвыми, как христианские аскеты, глазами. Уж лучше бы он был пьян. — Дай. Его голос совершенно не похож на привычное старческое кряхтение, а сильные белые, как шерсть руки, далеки от лап, которые могут прыгать по верхушкам сосен и рисовать «Лунную ночь» Куинджи облаками. Но красное все еще на месте, как и черный взгляд я-дух-и-я-съем-тебя, и Нацуме обмякает. Он не спрашивает, когда Мадара вернулся, почему в его руках кисть, как он вообще обо всем узнал и как давно за ним наблюдал. Какая разница. — Закрой глаза, Нацуме. Перед глазами обманчивая чернота, взрывающаяся лепестками пионов. Кисть шуршит по коже, а подбородок горит от сильного уверенного прикосновения. Нацуме чувствует себя бабочкой на игле, светлячком в банке и удильщиком рядом с добычей. Он отражает свет. Он в засаде. Он ждет. — Губы красить? Спокойно спрашивает Мадара, и это надламливает. Разрывает. Перемешивает прекрасно, никаких комочков сомнения и осознанности, куда там блендеру от самсунг. Нацуме отрицательно качает головой, видит невидя: Мадара кивает. С тихим глухим звуком опускается куда-то там кисточка, и Нацуме пытается ворчать, что ведь именно ему отмывать завтра краску с пола. Мадара смеется. Нацуме вздыхает, как старый дед, у которого на лице красная краска, и великие боги, лучше бы его застали с помадой и каблуками наперевес. Потому что это не было бы ответом на вопрос, который никто не задавал. Ненавистные духи, зеркала и ночь, краска, клубника и колючие вязаные носки. Чтоб вам жить долго и счастливо. — Я тебе к лицу, Нацуме. — Да.