fall in, fall for

Однажды Бьякуран сошел с ума. Хотя кто-то вроде Савады мог бы сказать, что тот всю свою сознательную жизнь был слегка не в себе, но это сумасшествие было другим. Лукавым, ехидным, тонко улыбающимся и щурящим разноцветные глаза сумасшествием. У Джессо от него перехватывало дыхание, мысли отказывались слушаться и укладываться в логические цепочки, а в голове горячим и ярким всплеском лопался очередной заряд фейерверка-фонтана — пузырьки, стараясь занять все доступное место в теле альбиноса, волной катились до самых кончиков пальцев и вспыхивали улыбкой — искренней улыбкой — на бледном лице. И Джессо раз за разом на свой страх и свой риск ловил сто тысяч искр, открывал себя нараспашку, вдыхал жадно воздух и шагал, ныряя с головой в тихий омут, в котором, конечно же, водились черти. Однажды Мукуро сошел с ума.  Хотя кто-то вроде Савады мог бы сказать, что тот всю свою сознательную жизнь был слегка не в себе, но это сумасшествие было другим. Горячим, белым, как те самые мифические призраки, капризным просто до ужаса, смеющимся — искренне — и сладким, настолько приторно-сладким, что у Рокудо после поцелуев слипаются губы и накатывает жажда. Каждый раз, когда земля уходит из под ног, на губах остается дурацкий привкус сахарной пудры. Раз за разом сквозь тело идет смертельный ток от каждого его касания, бледная кожа расцветает ожогами, потолок валится на бок, вспыхивает северным сиянием, идет штормом, а Рокудо просто улыбается и с головой бросается в небо без дна и горизонтов, проваливаясь до самых звезд, чтобы уже там жадно глотать всполохи эмоций своего сумасшествия, давиться, обжираться, но не упускать ни капли, ни одной искры, ни одной волны, хватая упавшего снизу за одуряюще-горячие руки. Однажды Бьякуран и Мукуро вместе сошли с ума. Туман дикой кошкой сдирал с Джессо маски, снимая кожу и выдавливая из обманчиво невинно-белого тела обляпанные ужасом, страхом и сомнениями крылья — альбинос тут же испуганной птицей бился в чужих руках и пытался выйти в окно, но окна не было, а все коридоры из спальни Рокудо вели в спальню Рокудо, и Джессо выл, бил черными, вязкими, как мазут, крыльями, но шел-прыгал обратно, с остервенением пытаясь задушить, зацеловать мучителя. А Мукуро лишь податливо размыкал губы, выгибаясь в бледных руках, всем своим видом показывая свою вину, хоть и не чуял ее вовсе, поглощенный разбуженными демонами внутри своей головы, раз за разом спрашивая в губы Джессо: "Думал ли ты когда-нибудь раствориться в тишине вместе со своими дьяволами?"  Джессо целовал в ответ, улыбался, хлестал по воздуху очерненными крыльями и всеми силами пытался стать безумием, что вытащило бы Рокудо из личного десятого круга ада — не будем хитрить, Мукуро боялся одиночества больше, чем Вендикаре, чем падать в небо и чем кусать Бьякурана в ответ на поцелуи. Однажды Мукуро и Бьякуран сошли с ума вместе. Джессо с неистовым бешенством жрал змей под одеждой Тумана, вскрывал тому грудную клетку, просовывал узкую ладонь сквозь ребра и сжимал в кулаке холодное сердце — истерично и часто, заставляя дурацкий орган работать так быстро, что цветы внутри Рокудо расцветали за секунды — иллюзионист уже плевался синими бутонами, расчесывал руки до сочащейся крови с лепестками и желал только одного: посмотреть какой-нибудь фильм без звука, а точнее просто включить телевизор и смотреть на тени на полу, пока под ребрами шарит чужая рука. Рокудо мог бы рассказать, что такое жадность. Жадность — недопитая бутылка минеральной воды под оглушительный бой часов о полуночи-рассвете; ссадины на белых коленях и струйка крови из прокушенного языка; разбитые стекла в старом кинотеатре и обнимать его на продавленном сером диване, ерзая так, чтобы выскочившая пружина не упиралась в бок; это наушники на двоих, не заглушающие хриплых стонов на периферии сознания, но подпевающие в унисон "brave to you" и "the negative sex"; давиться тайком не самыми плохими сигаретами — обязательно ночью, пока он спит, а ты еще не ложился, обязательно менять после одежду, отмывать руки и вычищать зубы, чтобы не запачкать ослепительный белый своими совершенно отвратительными привычками; тайком до боли всматриваться в черты лица, кажущиеся просто дьявольски правильными; пить капучино, которое ты в прямом смысле выбил из него, щурясь, вычеркивая из справочников бесконечных соперников и ощущая, как его тяжелое тело во сне жмется еще ближе, так близко, что ты готов убивать всех, кто посмел взять у него хоть один фантом тепла — "моёмоёмоё" звучит в голове гораздо ярче и отчаяннее других мыслей. Хотеть его сожрать — вот что значит жадность. Джессо мог бы рассказать, что такое трепет.  Трепет — встречать его взгляд в каждом втором прохожем; солнце, стекающее в закат и взрывающееся рассветом; замо́к из пальцев твоей и его руки, а его рука так прозрачна, и твой страх  — ужасно страшно и отпустить, и не отпускать, а женский голос на фоне настойчиво поет "and when i'm scared i imagine u're there telling me to be brave"; глубже уходят пальцы, ладони, корни, а кондиционер настойчиво пыхает не только холодом, а еще и лавандой, и где-то слышен характерный ехидный смешок; слушать наивные мечты о первом снеге и куда менее ирреальные предложения о китах в небе; видеть на нем свою футболку и ловить ехидные комментарии об ошейнике, а потом целовать в самый уголок тонких губ под чужое довольное урчание. Засыпать и просыпаться с мыслями о нем — вот что значит трепет.   Мукуро и Бьякуран могли бы рассказать, что такое любовь. Любовь — синеющий мир, больше напоминающий колбу — подарок ехидных Вендиче, — только на двоих; потрепанная тетрадка с записями и испорченные бесконечным "ILOVEYOU" листы планера; шутки про душ и поспешные поцелуи — при встрече, прощании и между ними; слова, вытягивающиеся волнистым дымком из горла, и сгустки тягучих букв; внутри черепной коробки — сгущённый жар, бормочущие косматые микросолнца; кипящий напев, громыхающий в сердце; нежность, распирающая изнутри так, что выплюнуть легкие проще, чем вместить ее в себе; и, конечно же, замо́к из рук. Смотреть только друг на друга — вот, что значит любовь.