— Не подходи ко мне.
Убей его сразу. Нет. Они все ответственны за твою смерть. Пускай говорит. Он одет в цвета клана. Клана больше нет. Тебя больше нет. Ничего больше нет: ни жалости, ни страха, ни милосердия; всё сгорело.— Би-Хан, это я. — Я сказал тебе не подходить.
Би-Хан тоже сгорел: или в огне Преисподни, или в собственной ярости, где-то там, умирая раз за разом и воскресая; только непонятно, зачем. Синий — это не твой цвет. Саб-Зиро — это не твоё имя; не откликайся на него. Он думал, что когда один голос перекрикивает другой, по-змеиному шевелясь и шипя, болеть будет в голове, как при ударе. Но ему жжёт грудь — где-то очень глубоко, как будто под рёбрами кусается клок ядовитых гадюк, или как будто чья-то рука (он даже знает, чья) пытается схватить его сердце.— Би-Хан, я твой брат. — Я уже сказал тебе, что Би-Хан убит!
Аккуратнее: тебе ли не знать, как бывают безумны те, кто потерял семью.— Я пришёл забрать тебя домой.
И как они не хотят принимать свою потерю.— Мы давно не виделись. — Может быть, в нас течёт одна кровь, Куай-Лиенг, но я не твой брат.
Был им когда-то: когда-то очень давно, но больше нет. Может быть, ему тоже должно быть жаль; но жалость — не твоё чувство, ты не можешь его себе позволить, — и он не позволяет.— Я не буду драться с тобой. — Тебе придётся.
Он мог бы гордиться Куай-Лиенгом: тем, о ком остались воспоминания, разжигающие пожар в груди; тем, кого он почему-то помнил сначала маленьким мальчиком, а потом юношей, своим лучшим другом. Тем, кого он и сам учил драться: присядь, ударь ногой, теперь рукой, хватай за волосы, дыши; смотри, тебя тренирует сам Саб-Зиро. Он мог бы и, может быть, хотел гордиться.— Зря ты искал Нуб-Сайбота.
Только уже некому.