Я слишком долго молчал

      Джеймс Гриффин всегда принимает вызов.       Большую часть времени молчание Кинкейда — благословение. После часов и дней, проведённых с теми, кто постоянно что-то говорит, отдаёт приказы, задаёт вопросы, болтает, болтает и болтает без умолку, слова смешиваются в белый шум, который иногда нужно просто...       Прекратить.       Пальцы Кинкейда впиваются в бёдра Джеймса. Как раз это он и делает.       Их рваные вздохи — единственные звуки, раздающиеся в маленькой спальне. Чтобы пересечь её, достаточно двух шагов Кинкейда и трёх — Джеймса. Кровать настолько крошечная, что единственной причиной, по которой они уместились на ней вдвоём, является то, что Джеймс в данный момент седлает бёдра Кинкейда, положив ладони на его обнажённую грудь, обводя пальцами изгибы безупречных грудных мышц.       Обычно это происходит именно так; изредка они обмениваются словами, если таковые имеются. Негласное понимание того, что они не могут обсуждать поисходящее, однако оба в этом нуждаются. Кинкейд, скорее всего, превратит его в невнятно бормочущее нечто, и они будут трахаться до тех пор, пока не смогут двигаться. Ноги Джеймса в конце концов перестанут дрожать, он оденется и уйдёт. Ни один не произнесёт ни слова; их соседи в казармах делают вид, будто не замечают очевидного. Грядёт конец света. Никто не упрекнёт их.       Однако порой тишина попросту становится слишком душной. Иногда — как после потери, подобной той, что они понесли сегодня — она цепляется, преследует, сдавливает каждое мгновение, каждый вздох.       Так что на этот раз Джеймс хочет заставить Кинкейда кричать.       — Что ты делаешь? — тяжело выдыхает, почти взрыкивает Кинкейд. Его взгляд прикован к Джеймсу. Тот остаётся неподвижен в течение ещё нескольких секунд, жадно изучая глазами черты этого безбожно красивого лица — точно умирающий, выпивающий последний глоток воды.       — Доставляю себе удовольствие, — бормочет Джеймс в ответ и делает движение бёдрами.       Кинкейд вновь стонет, пытается толкнуться в него, войти глубже, однако пальцы Джеймса быстро нащупывают острые бедренные косточки, и он толкает его обратно на матрас.       — Нет.       Бёдра Кинкейда теперь неподвижны, но он наблюдает за Джеймсом почти насторожённо.       Тот ждёт, когда он успокоится, ждёт ещё несколько мгновений, а затем начинает двигаться.       Он приподнимается на члене Кинкейда непривычно медленно; Джеймс не уверен, что когда-либо ещё делал столь долгую паузу между фрикциями. Он закрывает глаза, не торопясь, чтобы насладиться ощущением выскальзывающей из него толщины, оставляющей его почти-пустым...       А затем опускается обратно, так же медленно, срывая с чужих губ соответствующий стон.       Хотя Кинкейд ещё дважды пытается податься вперёд, Джеймс пресекает обе попытки, и, кажется, тот наконец улавливает намёк. Несмотря на то, что он сжимает бёдра Джеймса, он предоставляет ему право полностью контролировать ситуацию.       И Джеймс трахает себя, неторопливо и глубоко. Он не позволяет себе произносить ни одного слова близости. Однако то, что он установил собственный темп — именно такой темп, — заставляет его содрогаться. Каждый раз, когда он опускается, член Кинкейда растягивает его, мышцы сжимаются, и это разжигает внутри наслаждение. С каждым последующим движением Кинкейд стонет, сначала тихо, а после — всё громче, и, кажется, в его стонах отчётливо слышатся нотки разочарования.       Когда Джеймс наконец открывает глаза, то чувствует, как в животе всё скручивается от шока: напряжённость во взгляде Кинкейда посылает по телу волну неожиданного возбуждения. Этот взгляд горит незамутнённым, жадным желанием, взгляд, которого Джеймс никогда прежде не замечал, в особенности — не ощущал на себе.       Он чувствует, что хочет.       Это словно наркотик, и он продолжает свои медленные, мучительные движения, дразня самого себя, отказываясь сдаться своему телу, каждая клетка которого кричит о том, чтобы он преследовал собственное удовольствие. Да, это сводит с ума их обоих, но оно того стоит.       Он выгибается дугой — просто чтобы продемонстрировать себя и понаблюдать за тем, как Кинкейд пожирает его глазами. Стоны Кинкейда становятся всё громче, и когда он обнажает зубы от разочарования, Джеймс позволяет себе усмехнуться, дико и более чем маниакально.       — Маленький засранец, — стонет Кинкейд; он впервые на памяти Джеймса настолько потерял контроль в постели — да и не только в постели, но и в целом. Он рвано смеётся, увеличивая темп, но не настолько, чтобы создать ощутимую разницу.       Ладони Кинкейда скользят ниже, чтобы обхватить ягодицы Джеймса, пока тот продолжает дразнить, приближая себя и его обещанному оргазму — но недостаточно. Джеймс чувствует, что Кинкейда под ним трясёт, что он отчаянно пытается найти опору на кровати. Его собственные бёдра также дрожат, осознаёт он, слабеют от того, что он слишком долго балансировал на тонкой грани. Капля пота щекочет висок Джеймса, и он задерживает взгляд на такой же капле, стекающей по лицу Кинкейда. Ему хочется наклониться, хочется слизнуть её, хочется прижаться лбом к его лбу...       Но нет. Он не может позволить себе думать об этом, не может пересечь черту, которую они обозначили безмолвно, но чётко. Вместо этого он впивается ногтями в низ живота Кинкейда, ведя ими вниз, по чувствительной коже бёдер.       — Блядь! — вскрикивает тот, и Джеймс понимает — его терпение лопнуло. Кинкейд резко подаётся вперёд, одной рукой обхватывая Джеймса за талию, и он, даже не успев осознать, что происходит, оказывается вжатым в постель.       — Чёрт тебя подери... Хватит дразнить меня!..       — И что ты собираешься делать? — вызывающе бросает Джеймс, ощущая внутри всплеск адреналина.       — Ты... прекрасно... знаешь... что именно, — выдыхает Кинкейд, перемежая каждое слово паузой так, что Джеймс начинает скрипеть зубами. Однако он продолжает усмехаться. Удовольствие, граничащее с болью — как раз то, что ему нужно.       Вместо ответа он выгибается дугой, крепко обхватывая ногами талию Кинкейда, требуя всё, что только можно отдать.       К его полному удовлетворению, Кинкейд со вскриком погружается в него, наполняя его, используя его, яростно приближая их обоих к пику наслаждения после столького времени. Звуки наполняют комнату, и Джеймса пробирает до мозга костей.       — Блядь, — выдыхает он, глубоко впиваясь ногтями в спину Кинкейда. Он хочет оставить свою метку, хочет, чтобы Кинкейд — чтобы они оба — запомнили это навсегда. — Сильнее, чёрт возьми!..       — Заткнись, Джеймс.       Вырвавшееся на выдохе слово прорезает яркость ощущений, и он замирает.       Джеймс. Джеймс. Не Гриффин. Джеймс.       Смущение, вопросы, абсолютно неуместные в данной ситуации, проскальзывают в сознании. Ответить? Назвать его Райаном? Проигнорировать и продолжить...       Их глаза встречаются, лица находятся в сантиметрах друг от друга, дыхание смешивается, все мысли покидают его разум, и, боже, Джеймс хочет, но не может; он хочет, но они не могут...       Один ли из них, оба ли — Джеймс понятия не имеет, — но кто-то подаётся вперёд, их глаза закрываются, их губы встречаются. У Кинкейда мягкие губы, гораздо мягче, чем Джеймс мог себе представить — не то чтобы он когда-либо позволял себе представлять, — и он знает, что не должен, однако проникает языком в рот Кинкейда. Тот целует его в ответ, их тела вжимаются друг в друга, рычание блаженства рвётся из груди обоих.       Джеймс не может думать, не может дышать, глаза или ослепли, или просто закрыты, или... Он не знает — раньше такого никогда не случалось, оргазм выжигает его изнутри с яростью, которую он может лишь беспомощно принимать и которой позволяет владеть собой.       Звуки постепенно начинают просачиваться обратно в реальность Джеймса.       Они остаются на месте, глаза закрыты, лбы прижаты друг к другу... Он не знает, как долго. Достаточно для того, чтобы их рваное дыхание замедлилось, сердцебиение рассинхронизировалось и ноги Джеймса перестали дрожать.       Знак того, что ему пора уходить.       Не думай об этом, раз за разом повторяет он себе. Не думай об этом. Не усложняй ситуацию. Ты напрашиваешься на неприятности.       Кинкейд отодвигается, выскальзывает из него, оставляя Джеймса не просто пустым — оставляя его опустошённым.       Мы вдвоём не поместимся на одной кровати, говорит он себе в попытке воззвать к разуму, и тоже отстраняется. Кинкейд отодвигается, прижимаясь спиной к стене, Джеймс откатывается в противоположную сторону, тупо уставившись в пол.       Он должен уйти.       Однако он не двигается — как и Кинкейд, который не отталкивает его, не спихивает с кровати.       Несколько минут спустя Джеймс ощущает, что Кинкейд вновь шевелится, и внутренне готовится ощутить тычок ладонью в спину и, быть может, даже тихое: «Тебе пора».       Но вместо этого сильная рука обхватывает его за талию и притягивает ближе, и когда он прижимается спиной к тёплой груди Кинкейда, то чувствует, как напряжение медленно утекает из тела.       Вновь повисает тишина, оседая над тесной комнаткой, крошечной кроватью, едва вмещающей их обоих, и заставляя Джеймса чувствовать смутное беспокойство: что произойдёт, если Кинкейд отпустит его?       Однако на этот раз он ощущает тепло, успокоение, невысказанное... нечто, нечто, что могло бы быть пониманием, если бы Джеймс сумел это понять.       Но и без того вполне достаточно.       Медленнее и нерешительнее, чем что-либо ещё, сделанное им за долгое время, он протягивает руку, накрывая ладонью тыльную сторону кисти Кинкейда. К его отдалённому усталому изумлению, тот разворачивает ладонь, и их пальцы сплетаются.       Джеймс закрывает глаза.