Боги наших отцов

«Хранитель священных книг Сивилл квиндецемвир Луций Аврелий Котта — Гаю Юлию Цезарю, Великому понтифику и диктатору римского народа. Высокочтимый Цезарь, сын Венеры! Касательно пятого оракула третьей книги я имею сведения, важные для диктатора. Все толкования пророчества указывают на то, что в грядущей войне парфянские войска сможет победить только царь, коронованный в Риме. Решением коллегии квиндецемвиров доклад об этом будет представлен на заседании Сената в мартовские иды. Составлено 1 января в год консульства Гая Юлия Цезаря и Марка Антония (709 год от основания Рима)». Марк Антоний тычет пергаментом Цезарю под нос. - Вот, - говорит он, - видишь? Все указывает на то, что тебе будет предложен царский титул. Да об этом второй месяц болтает весь Город! Я лишь немного опередил события и первым преподнес тебе корону. Думал, ты порадуешься. На столе, небрежно брошенный среди свитков с указами и назначениями, блестит металлический обруч тонкой работы. Среди дубовых листьев проглядывает пара острых бычьих рожков. Но это не рожки, а зубцы. Если бы не они, корону легко было бы перепутать с золотым венком, украшающим голову победителя в триумфальной процессии, когда человек становится богом на один день, а затем, сняв венок и смыв алую краску с лица, вновь становится обычным гражданином и простым смертным. Да, эти украшения вполне можно было бы перепутать… Но Рим ничего не путает. Рим никогда не забудет своего последнего царя Тарквиния Гордого, которого предок нынешнего Брута выставил за ворота, объявив, что отныне и навсегда править Республикой будут Сенат и народ Рима. И вот уже триста лет никто не осмеливается примерять венцы с зубцами. Слишком велика опасность того, что толпа сбросит твое растерзанное тело в Тибр. - Луперкалии, - продолжает Антоний, - у народа приподнятое настроение. Он сыт, он пьян, он счастлив. Толпа сама провозгласила бы тебя царем, утопив в восторженных криках. А после уж Сенат утвердил бы его решение, покорившись народной воле и мудрости пророчества Сивиллы, которое так удачно подоспело от Луция Аврелия Котты. Не пойму, чем ты недоволен? Цезарь молчит. Он знает все, что Антоний может ему сказать в оправдание своего глупейшего поступка — на виду у всех, в ходе торжества, трижды вручать ему корону. Чтобы Луперкалии обернулись народным возмущением на радость врагам Цезаря? У кого-то в Сенате точно будет приподнятое настроение! Он представляет себе церемонию, что проходит сейчас на Палатинском холме. Жрец режет коз, и двое юношей, вымазавшись в свежей крови жертвенных животных, разражаются громким смехом. Луперкам полагается смеяться, и они смеются. Если бы им полагалось прыгать на одной ножке или кувыркаться, они бы кувыркались и прыгали. Римский ритуал священен. Любой. Нарезав козлиные шкуры жгутами, юноши начинают бег под ликование собравшегося люда. Толпу сметает вслед за юными луперками к основанию Палатина. На земле, раскисшей от позднего снега, остаются освежеванные козлиные туши. Кровь блестит на зимнем солнце, солнце тусклое, кровь ярка… Цезарь вдруг отчетливо видит два алых пятна, заплывающих ему под веки. Они застят взор, и мир становится красным, барахтающимся в крови. Он вдруг думает: «Миллион убитых галлов». Откуда ему известна эта цифра, он и сам не знает. Словно кто-то нашептал. Он трясет головой, отгоняя видение. Это все последствия приступа. Иногда он знает то, чего не может знать, иногда видит то, чего не может видеть. Не только он — ни один смертный. Какой-то свет, какую-то тьму. Слышит молчание вечности и разбирает то, из чего оно состоит. Люди называют это проклятием богов. Болезнь, неизлечимая и упрямая, свила гнездо в его мозгу. Клеопатра рассказывала, что Александр и Ганнибал тоже страдали падучей, а это несомненный признак того, что человек отмечен воинским гением. Царица Египта целовала его лысеющую голову, держа ее на своих коленях, стирала влажной тканью его обморочный пот и, пользуясь его слабостью после приступа, вкрадчивым голосом сообщала результаты последних гаданий ее жрецов: он станет владыкой вселенной. Бедная девочка, она думает, что вселенная может компактно разместиться в ее спальне. Она полагает себя очень хитрой, думая, что ему непонятны ее честолюбивые замыслы: стать женой римского консула, переместить столицу в Александрию и вместе с ним править миром. Царица, искренне считавшая себя богиней Исидой, уговаривала и его объявить себя богом. Будучи женщиной умной, упирала она при этом не на тщеславие, которого он почти лишен, а на политические преимущества божественного статуса, что облегчат его правление. Но Клеопатра плохо знает Рим. Он отшутился словами Аристотеля: - О, прекрасная, как мне стать «разумом, который мыслит самого себя»? Клеопатра очень мило и по-девичьи похлопала насурьмленными ресницами, в тот раз без своего обычного притворства: - Что это значит, возлюбленный Цезарь? Он велел ей ознакомиться с трудами греческих философов и пояснил свой отказ: - Римляне никогда не согласятся поклоняться тому, кто еще жив. Когда римский гражданин умирает, он становится богом, но не раньше. - Каким же богом он становится? - важно осведомилась царица, этот великий знаток теологии. - Что он решает? - Это мелкие божки. Они ничего не решают, только портят мне жизнь. - Вздор, - отмахнулась Клеопатра, не вникая в смысл его слов. - Ты стал бы прекрасным богом. Не пойму, отчего ты не хочешь. Но он не стал ей отвечать, а опрокинул ее на ложе. Ему больше нравилось не разговаривать с царицей, а ласкать ее. Должно быть, она лишь терпела его ласки. Впрочем, кто знает женщин? Всей мудрости мира не хватит, чтобы их понять. Как верно он поступил, что отказался! Хорош бог, даже маленький божок, который валится навзничь, трясется в судорогах и пускает пену изо рта. Какой там бог, он и на человека во время приступов не похож. Сам он никогда их не помнит, но ему описывали доверенные рабы. Судя по их рассказам, зрелище и пугающее, и жалкое. До сих пор ему удавалось скрываться от посторонних глаз, но сегодня на празднике его недуг проявил себя у всех на виду. Это плохо, очень плохо. Римляне простят правителю самую чудовищную жестокость, но не слабость. Прежде чем рухнуть в судорожное забытье, он успел заметить, каким нехорошим огнем зажглись глаза стоявшего с ним рядом Кассия Лонгина из фракции оптиматов. О, эти достойные люди только и ждут повода, чтобы его сковырнуть. Кассий случая не упустит, и нет сомнений, что вскоре по Городу полетят отравленные стрелы эпиграмм и злые слухи: диктатор нездоров, диктатор стар, диктатор страдает расслаблением рассудка… Не говоря уж о предложенной Антонием короне. Сколько шуму поднимется из-за этого украшения, помыслить страшно. Ни на одном поле сражений ему не приходилось быть осторожнее, чем в Сенате, где на все сборище достопочтенных двурушников, возглавляемых Цицероном, один честный человек — Марк Юний Брут. Возможно, он честен лишь из-за недостатка воображения, но к нему, по крайней мере, можно безбоязненно поворачиваться спиной. Антоний по-прежнему о чем-то говорит, упоминая народное волеизъявление. Эти слова на его грубом плебейском языке, не обточенном поэзией и музыкальным строем греческой речи, звучат кощунственно. Обычно Цезарь прощает его необразованность и солдатские манеры, но сейчас верный начальник конницы раздражает его. В человеке нет ни капли здравомыслия и политической прозорливости! Предложи Антонию власть хоть на серебряном блюде, он ее уронит и разобьет. Его место в армии. Цезарь повелительно поднимает руку, и Антоний послушно смолкает. - Своей выходкой ты дал повод моим врагам ненавидеть меня еще сильнее. Они сочли, что ты действовал по моему приказу, проверяя, как народ примет мою коронацию. Будь уверен, они уже собрались на вилле Цицерона и шушукаются: Кассий, Каска, Квинт Лигарий и остальные. Антоний открывает было рот, но не смеет заговорить. - Зачем мне царский титул? Для волнений среди плебса и новых заговоров среди патрициев? Доклад Котты, - Цезарь указывает на пергамент, который держит Антоний, - я намеревался запретить для чтения в Сенате. Квиндецемвиры с их предсказаниями мне не удружили, только воду взбаламутили. Надеюсь, они вместе с авгурами провалятся в Тартар со своими Сивиллами, гаданиями на потрохах и орлиным пометом, определяющим судьбу государства! Надеюсь, и ты туда провалишься! Мало мне забот, а теперь еще корона? Почему, если не завистники, - его тихий голос падает до хриплого шепота, как бывает, когда он разъярен, - то меня окружают одни благонамеренные идиоты? Воздух в таблинии провисает от тяжелой тишины. У Марка Антония хватает совести покраснеть, или же это просто следы вчерашней попойки в обществе новых любовниц проступают на его красивом лице. Он и без того налит полнокровной крепостью по самые края, а пристрастие к вину еще сильнее сгущает красноту на его гладких щеках. Когда-нибудь пьянство и женщины его погубят. Что ж, каждый сам мостит себе дорогу к могиле, а своей судьбы не избежать. Мысль о могиле нагоняет на Цезаря угрюмость, но вовсе не из-за страха смерти. Ему предстоит отложенный визит, которого он долго избегал. Он решает нанести его сегодня, день испорчен, хуже его уже не сделать. Внезапность ему на руку: жрецы не успеют подготовить церемонию встречи, его давно от них тошнит, а бесконечные приветствия и торжественные обеды отъедают жирные куски времени, которого ему никогда не хватает. Он приказывает отнести золотой обруч, предложенный Антонием, в храм Юпитера Капитолийского и увенчать им статую бога. Это хороший жест: царствует бог, а не он. Так угомонятся недовольные, кроме самых рьяных оптиматов, но тех не успокоить ничем, ни жестами, ни речами. Он мог бы отказаться от короны не три раза, а триста, по счету лет освобождения Рима от последнего царя, Кассий Лонгин и другие патриции не стали бы ненавидеть его от этого меньше. Только и знают, что чинить препятствия его решениям и стенать о гибели Республики, как наемные плакальщики на похоронах. Боги всемогущие, чего хотят эти люди? Снова бесконечной грызни за власть, беспорядков, крови и разорения, как было до Суллы и после него? Республика рухнула задолго до Цезаря, он пришел, чтобы собрать обломки и заново выстроить государство. Возможно, оптиматы это понимают, но не могут ему простить, что он собрал могущество Рима в одном кулаке. А кто из них был бы на это пригоден? Кто из них работает столько же, сколько он? У кого из них вся империя в голове? Надо бы поговорить с Брутом, попросить его унять сенаторов, они его слушаются, уважают. Найти бы еще время на разговор… Он делает знак паре ликторов, сторожащих ворота, и выходит из новой виллы на Палатине, которую так и не сумел полюбить. Его бы воля, оставался бы в своем старом домике в нищей Субуре, где родился. На холме, где живут богатейшие из богатых и знатнейшие из знатных, скопилось столько злобы, что сам воздух, кажется, ею заражен. А бедный квартал полнится простодушием, комнаты там не бурлят от потаенных мыслей. И желания у людей просты: чистая вода, хлеб из хорошего зерна, мягкая погода и нетяжелая работа. Цезарь идет по Городу, тот раскатывается под ногами, как пятнистый грязный ковер, и приветствует его на все голоса. Люди любят своего диктатора, но в этом нет его особой заслуги: достаточно быть приветливым, кормить их и развлекать гладиаторскими боями. Иногда ему становится скучно сидеть на вершине холма, изо дня в день наблюдая однообразие движения Города с его интригами, взяточничеством чиновников и мелкой грызней, и он хочет вновь отправиться на войну. Может быть, его место тоже в армии, как у Марка Антония. Но теперь его руки перепачканы в чернилах, и они больше не отмываются. Он и на войну с парфянами сам не поедет, пошлет Антония. Жаль. Неплохо бы было снова в седло, в поход, в атаку, где враг смотрит тебе в лицо… Убивать он никогда не любил, делая это лишь из необходимости, он не по крови скучает, по простоте, вольному простору и ветру, что вытряхивает плохие мысли даже из уставших голов. Марк Антоний увязывается за ним следом — отчасти из желания вернуть его расположение, отчасти из любопытства. Он тоже никогда не бывал в храме Бессмертия и спрашивает: - Что ты о нем думаешь? - Я думаю, что Сулла был настоящим бедствием для Рима, - холодно отвечает Цезарь. - Он начал с проскрипций, а закончил тем, что обожествил бессмертие. Нам всем было бы легче жить, если бы он приказал поклоняться его сандалиям. Антоний смеется, но Цезарь не шутил. В этот час мальчики, вымазанные кровью, бегут вкруг Палатинского холма и хлещут кожаными бичами женщин, которые сами бросаются им навстречу. Считается, что целительный удар очищает, приносит здоровье детям и дарит легкие роды. Они верят в козлиные шкуры сильнее, чем во врачей, и не потому, что женщины глупы. Их мужья тоже в это верят. Цезарь управляет государством, но правит им — ритуал. Священнодействия, вплетенные в ткань повседневности так плотно, что между ними нет никакого различия. Рим кренится под гигантской пятой пантеона, скопления тех вымышленных существ, которым люди доверяют свою жизнь и смерть, проклятие и удачу, здравие и болезни. Вертлявая мелочь — маны, гении, лярвы, лемуры — протискивается на редкие свободные места, не занятые толстыми самодовольными божествами верховного пантеона. Цицерон хвастливо заявляет, что римляне обязаны превосходством над всеми другими народами своей набожности и, в мудрости своей, позволяют духам богов главенствовать и направлять их в жизни. Но Цицерону никогда не приходилось откладывать битву или назначение претора потому, что курица не стала клевать зерно. Цезарь смирился с тем, что каждое его решение требуется сверять с авгурами и квиндецемвирами, склонил голову пред зигзагами птичьего полета и величавой ахинеей предсказаний, но это странное бессмертие, свалившееся на Рим при правлении Суллы, беспокоит его всерьез. Не только оттого, что люди к нему пока не готовы — люди, насколько он сумел их узнать, — не будут готовы к этому, пройди хоть тысячелетия. Смертные души в бессмертных телах погибнут раньше, чем изменится человеческая природа, или новый Платон придумает новую философию, которая наделит бесконечное существование хотя бы толикой смысла. Быть может, Цезарь судит человечество по себе, зная, что вечная жизнь на земле — в тенетах прежних правил, в круге прежних мыслей, в нерушимой клетке плоти, которая, познав все, больше не может удивить тебя ничем, — сведет его с ума. Однообразие его удручает, однако пугает другое: то, каким яблоком раздора может стать это неведомое волшебство. Он пережил одну гражданскую войну, спровоцировал другую и предвидит третью после своей кончины, если его наследник Гай Октавиан Фурин не сможет удержать завещанную ему власть. Храм Бессмертия только ухудшает положение. Чудесным даром богов пожелает завладеть каждый, и Октавиана окружит стая противников. Война за бессмертие станет вечной. Волки будут грызть друг другу глотки, за ними придут псы, а после — шакалы, и однажды на пепелище и обломках появятся варвары, и над тем, что останется от Рима, зазвучит их победная песнь. Они с Антонием заходят в храм, который Сулла повелел возвести на месте курии Гостилия. Это вполне обычное сооружение из белого мрамора, только его внутреннее убранство необыкновенно мрачно, здесь собрались все оттенки черноты: черно-красный, черно-синий, черно-зеленый, черно-черный. Им вторят одеяния служителей — темные, как у жрецов Сатурна, но с широкой алой каймой. Цезарю объясняли их символику: таковы цвета вечной жизни. Боги, что принесли ее людям, горели черно-красным пламенем. Цезаря подводят ближе, чтобы он взглянул на искру божественного огня, и первые несколько мгновений он растерянным взглядом ищет настоящее пламя. С языка едва не срывается вопрос: где же ваше чудо? Но огня не видит. Чудо хранится на дне золотого фиала, фиал водружен на мраморный постамент, увитый гирляндами алых роз, к постаменту ведет высокая лестница, у подножия которой застыли вооруженные караульные, помещение заполонено благоговейными взглядами и сильными ароматами курений, и Цезарь, сохраняя внешнее бесстрастие, думает: «Они спятили. Поклоняются куску неизвестно чего и возвели вокруг него храм. Уж лучше козлиные шкуры». - Узри, высокочтимый Цезарь, - провозглашает жрец, - эссенцию бессмертия! Дар богов — ни на что не похожий предмет: крошечный, прозрачный, прямоугольный и плоский, с четырьмя металлическими шариками по краям. Внутри заключено зеленоватое вещество, которое светится, точно гнилушка на болоте. В тишине, разбавленной треском факелов, слышно, как Марк Антоний морщит лоб. - Хм, - говорит он. - Это что за штука? Записи о событиях, случившихся более тридцати лет назад, путаны и туманны. Свидетельства о них разнятся. Одни гласят, что посланники небес явились Сулле в его дворце, где в качестве награды за великие деяния он получил «дар» из рук самих богов. Цезарь знает великие дела прежнего диктатора, от которых сам бежал когда-то далеко на Восток: проскрипционные списки, отъем имущества убитых и выставка отрубленных голов на Форуме. Свою власть Сулла строил на самом надежном материале — на костях. Сомнительно, чтобы некие неведомые божества решили его за это наградить. Большее доверие вызывала вторая версия. В Капуе пастух выводил стадо коров, когда заметил в небе костер, услышал шум, подобный завываниям ураганного ветра, и в страхе повалился на землю. Когда же он пришел в себя, коровы разбежались, а перед ним очутились существа из черного дыма и красного света. Их голоса ввинчивались прямо в уши, хотя они не раскрывали ртов. Пастух принял их за богов, ибо они были страшны и не походили на людей. Они поведали ему о «даре» и повелели распоряжаться им по своему усмотрению. Отойдя от испуга, он применил «дар» к себе и, видно, окрыленный бессмертием, принялся болтать о нем повсюду, пока слухи не дошли до Суллы. Диктатор приказал доставить пастуха к нему в Рим, допросил о случившемся и, не медля, отрубил ему голову, чтобы забрать «дар» себе. Сулла всегда был человеком решительным и долго думать не любил. Впоследствии всех удивило, что он так и не воспользовался «даром» лично, а лишь объявил о создании нового культа. Бессмертие стало идеей, которой люди поклонились, а значит, стало и богом. И его хранилище все стали называть храмом Бессмертия. Цезарь, скованный ритуалами по рукам и ногам, не может этого отменить. Бог однажды — бог навсегда. Он спрашивает, глядя на нелепый маленький предмет: - Как он действует? - Мы не знаем, могучий Цезарь, - отвечает верховный жрец. - Смертным не дано разгадать божественные секреты. - Но вы проверяли его на человеке? - Разумеется, - откликается жрец с большим оживлением. - Опыты на рабах проводились еще при Сулле, он сам приказал это сделать. «Дар», соприкоснувшись с кожей, соединяется с нею удивительно легко, будто приклеивается, а затем проникает глубоко в плоть, не оставляя следов и шрамов. Болезненных ощущений человек при этом не испытывает. - Что же происходит после? - Человек становится бессмертным, - слегка удивленно отвечает жрец. Мол, что же тут непонятного? - Но как вам удалось это выяснить? Даже если первый из ваших рабов прожил тридцать лет, это всего лишь тридцать лет, а не вечность. Откуда вы знаете, что «дар» подействовал? - О, - протягивает жрец обиженным тоном, - но мы-то в это верим. Не верить было бы святотатственно! Антоний неприкрыто усмехается. - Ясно, - говорит Цезарь. Шарлатанство ему уже очевидно, но он притворится ради приличий: - Что-то еще удалось узнать? Верховный жрец поджимает губы. Цедит неохотно, с холодком: - Насильственная смерть сохраняет власть над бессмертным. - Кто бы мог подумать? - встревает Антоний. - А я уж было понадеялся на неуязвимость. Его реплики игнорируют. - Мы пробовали удушение, отравление, утопление, расчленение, - служитель культа Бессмертия перечисляет способы убийств монотонным голосом, - сожжение заживо… - Я понял, - сухо обрывает Цезарь. Его кресло в Сенате покоится на трупах множества римских воинов и чужеземцев, но это не то же самое, что бессмысленные истязания и безличные пытки. Он никогда не делал работу мясника: - Каков итог? - Мы пришли к выводу, что бессмертному следует беречься. Особенно отсечения головы. Марк Антоний не сдерживает смеха, в него мечут злые взгляды, но жрец догадывается, как это прозвучало, и сконфужено прибавляет: - Но мы также установили, что «дар» останавливает ход времени и замедляет старение. Самый младший из испытуемых, семилетний мальчик, не повзрослел ни на день, когда его тело стало бессмертным. Он оставался в своем изначальном возрасте последующие пять лет, пока «дар» не был из него извлечен. Ложь, думает Цезарь. Этого не может быть. Я надеюсь, что это ложь… - Ты можешь предъявить доказательства? - спрашивает он. - Конечно, - жрец горделиво вскидывает голову. - У нас хранятся письменные свидетельства. И диктатор может сам убедиться в том, что его не обманывают, если мы повторим испытания на ребенке. Мы возьмем младенца, и через год ты увидишь, что его возраст не изменился. По детям проще судить. Если одного недостаточно, возьмем второго, третьего, сколько пожелаешь, и тогда ты уверуешь, великий Цезарь. - Возьмете, сколько пожелаю? - хмурится он. - Как же ты извлечешь «дар» из тела, если сам говоришь, что он глубоко входит в плоть? - Мы забираем «дар» после умерщвления раба. Пробовали извлекать из живых тел, но они все равно умирают от боли. - Значит, вы их пытаете, а потом убиваете? - уточняет Антоний. Жрец пожимает плечами. - Как еще проводить опыты? Красные пятна вновь наползают Цезарю на глаза. Ему отвратителен этот храм, этот божественный мастер пыток и сама идея вечной жизни. Она неестественна и безобразна. Она принесет только несчастья, из которых гражданская война — возможно, не самое худшее. И все из-за ничтожной мелочи, которую отмыли от крови и поместили на мрамор и золото среди роз. - Твоему богу, - начинает он своим самым тихим голосом, скрывающим ярость, - потребовались человеческие жертвоприношения, которые запрещены в Риме в последние пятьдесят три года. Или храм Бессмертия закону не подчиняется? - Диктатор не может говорить всерьез! - возмущается жрец, размахивая полами черно-красного одеяния. - Храм волен распоряжаться купленными рабами по своему усмотрению. Это нельзя считать человеческими жертвоприношениями. - Можно! - Нельзя! Оставшееся время они пререкаются, как в суде: постановление Сената против права собственности, польза государства против пользы частных лиц, права священников против закона, и все проклятые двенадцать таблиц вместе взятые. Жрец выстраивает доводы на формальностях, он, по сути, прав и выиграл бы процесс, дойди до него дело. Храм может поступать со своими рабами, как угодно. Тогда Цезарь без околичностей заявляет, что его авторитет перевесит все, он примет через коллегию понтификов запрет на дальнейшие испытания в храме, и в конечном итоге сражает священный бюрократизм своим мечом. Но это приносит ему лишь слабое удовлетворение, и он покидает чертоги черноты в самом дурном настроении. На улице — непогода, слякоть, ломота поздней зимы. Небо пухнет от серых туч, спрятавших бледную метку солнца. Начинается дождь, и ветер бросает в лицо холодные струи. - Ты ему поверил? - спрашивает Марк Антоний. - По-моему, он врет. Или сумасшедший, как Сулла. Я всегда считал, что он был ненормальный. Республика лежала у него под пятой, а он взял и все бросил. Стал пиры задавать, тешить народ, а потом помер на перине. Должно быть, на старости лет совсем ослаб на голову. Странному поступку бывшего диктатора до сих пор дивились в Риме, предполагая, что он и впрямь повредился рассудком. Ведь никто в своем здравом уме не откажется от абсолютной власти. Цезарь и сам много раздумывал над этим и не мог найти ответа. Устал? Наскучило? Раскаялся в прежней жестокости и попытался чем-то закрасить свой красный мир? - Ты ошибаешься, - говорит он Антонию, кутаясь от ветра и дождя в шерстяной плащ. - Теперь я точно знаю, что Сулла не был сумасшедшим. Он вспоминает человека, каким тот был, сидя в своем кресле в Сенате. Ставил размашистую подпись под новыми проскрипционными списками: вжик-вжик-вжик, голову долой! Он рубил с плеча, не заглядывая в завтрашний день. Был бесшабашен и лих, как разбойник с большой дороги. Его прозвали «Счастливым», ибо казалось, он не знал ни в чем у судьбы отказа, брал, что хотел: деньги, войска и женщин. Однажды он пожелал Рим и взял его. Захватил Город силой, как никто до него не делал. Вдруг в руки ему попадает «дар» и он, не раздумывая о последствиях, объявляет о новом культе. Должно быть, захотел запомниться как правитель, открывший людям бессмертие, а не беспощадный тиран. И лишь потом сообразил, какие неприятности это принесет. Город не потерпит вечного правителя, или же людей придется держать в постоянном страхе. И что нового даст бессмертие Сулле, у которого без того все было? А умирать он никогда не боялся, лез в самую гущу сражения и жаждал азарта. Вечность убьет весь азарт. Осознав последствия своего решения, он сбежал в частную жизнь и прожил ее остаток мирно. «Счастливому» опять повезло. При нем бог Бессмертия не вышел из-под контроля. Цезарь не сбежит. Он введет множество новых скучных церемоний и ритуалов поклонения. Бесконечных молений, за которыми теряется смысл слов и сама идея. То, что становится частью повседневности, не привлекает внимания. И постепенно римляне перестанут замечать то, что находится у них на самом виду, этот проклятый храм с его проклятой реликвией. Пусть она потихоньку покрывается пылью, лежа в своем золотом фиале в окружении почета, удвоенного количества охраны и слухов о шарлатанстве жрецов, которые сам Цезарь распустит по Городу. Он решает написать Гаю Октавиану в Иллирию, где тот сейчас проходит обучение, и потребовать от него как от своего наследника продолжить эту политику. Попрощавшись с Антонием, он отправляется в свою канцелярию на Палатинском холме и берется за пергамент и чернила. «Дорогой Гай! Сегодня вместе с Марком Антонием я побывал в храме Бессмертия, о котором все так много наслышаны. Нам показали так называемый “дар богов”, и поначалу мы, конечно, решили, что это пустяк, поклонению которому мы обязаны известному сумасбродству Суллы. Однако теперь я опасаюсь, что этот загадочный предмет — подлинное чудо. Человека, который применит его к себе, можно убить. Но, если он избегнет насильственной смерти, то будет жить долго, возможно, вечно. Большинство людей об этом мечтают, но я нахожу подобное существование не сладким сном, а ночным кошмаром, особенно, если “дар” попадет в плохие руки. Ритуализированность нашей религии и культуры не дает мне возможности разрушить этот храм и уничтожить его бога. Он останется в Риме под моей охраной. Дорогой племянник, я объявил тебя своим сыном и наследником. Ты получишь мое имя, состояние и всю славу дома Юлиев. Вместе с тем на тебя лягут мои обязанности. Береги “дар” от сенаторов и прочих честолюбцев. Не позволяй к нему прикасаться и не прикасайся сам. Оставь его на своем месте. Чем скорее нам удастся добиться его забвения…» Прервавшись, Цезарь спрашивает себя, испытывает ли он соблазн воспользоваться «даром»? Ему уже за пятьдесят, и хотя он крепок телом, времени ему осталось немного. Он представляет, как полупрозрачная пластина с зеленым светящимся веществом коснется его кожи и безболезненно проникнет в тело, отменяя смерть и старческую дряхлость. Сделает его бессмертным. Но «дар» не спасет от кинжалов заговорщиков, которые повсюду его поджидают. И не спасет от самого себя, изнемогающего в вечной необходимости управлять Городом, ведь на меньшее он не согласен, он — Гай Юлий Цезарь, его история имеет начало и должна иметь конец, к которому он придет на вершине силы, а не исчерпанным до предела. И пока у него есть эти силы, он будет охранять людей от проклятущего бессмертия, какие бы жестокие боги ни послали его на землю. Покончив с письмом, он принимается за обычную работу. Набрасывает проекты строительств: библиотеки наподобие Александрийской и гавани в Остии, которой давно пора заняться. Раскладывает на столе чертежи и думает: вот моя война теперь, моя последняя война, когда я закончу ее, то закончу все войны. Парфия, Сирия, Египет, Галлия — это тоже Рим. Мы покорили эти земли и должны о них позаботиться. Я обещаю, что принесу им больше, чем возможность разговаривать на ломаной латыни. Людям будет хорошо жить. А мое имя не затеряется в истории, оно застрянет у них меж зубов, и они не смогут его выплюнуть. Нужно ли человеку другое бессмертие? Вечереет, сумерки пачкают стены домов. Секретарь клюет носом, и Цезарь отпускает его домой, а сам зовет раба, чтобы принес новые свечи. Нужно еще изучить предложения по осушению Понтийских болот. Чтоб глотнуть свежего воздуха, Цезарь идет к окну и распахивает ставни. Ветер доносит голоса поздних гуляк и первое дуновение теплой сырости грядущего марта.