Витиеватые линии

i taste you on my lips and i can't get rid of you.

1. Старший У Алека характер невыносимый и целый набор острых углов, о которые невозможно не резаться; Изабель по-кошачьи щерится, в который раз губами тихо: «Корона голову жмет», — и почти смеется, улыбается. Подколками, фразами непонятно-издевающимися, на которые он лишь глаза закатывает и фыркает недовольно. Она дразнится, любит выдержку его проверять, но сама ведь знает, что быть старшим значит далеко не только носить ту самую корону на голове и иметь раздутое эго — ее брат точно не страдает подобным, — это ответственность. Бесконечная ответственность за нее и Макса. Только количество едких фразочек в его сторону с этой дразняще-домашней улыбкой не меняется. 2. Избалованная Шкафы ломятся от одежды, половину из которой она надевала всего раз, некоторую и того меньше. Часть косметики валяется просроченной, набойки у туфель никогда не сбиваются; Изабель совершенно не успевает носить все, пользоваться всем. И это идет в разрез как-то с тем, что ее старший брат носит одни и те же свитера годами, затирая их до дыр; футболки все те же черные, мало отличающиеся друг от друга. Он, может, и первый в семье, но уж точно не избалованный. А Изабель чуть прикусывает его нижнюю губу, прямо в рот срывается пресловутое «мне мало»; Алек знает, что ее не изменить уже. Он и не пытается. 3. Руны Следы, почти выжженные стилом на коже не горят давно; ожогами остаются, шрамами, выведенными метками. Боль — та плата, которую необходимо платить за ангельскую кровь; за кровь, за силы, за судьбу, которую они не выбирали, которая больше на обречение походит. Изабель чернично-сливовые засосы оставляет на шее Алека. Поверх руны Защиты, усмешкой выдыхая ему в шею, что не работает, что бесполезно; вместо ответа он оттягивает ее от себя за волосы, губами сухими ловит ее губы, цепляется за них. Воздух шумно покидает ее легкие, когда его пальцы шершаво, мягко, настойчиво касаются вычерченной на груди Энкели. Им бы обоим руна от ненормального притяжения друг к другу не помешала. 4. Гей Сначала неприятие стойкое, потом страх неосознанный какой-то. Паника откровенная на дне зрачков, когда она улыбается, когда у нее осознание внезапное во взгляде вспыхивает. Изабель понимает больше, чем говорит ему; Алек головой отрицательно мотает, глазами в пол, пытается вывернуться-извернуться-ускользнуть. В Джейса влюблен, ему мужчины нравятся, их он хочет. Она волосы за ухо заправляет, повторяет, что нормально это, абсолютно и совершенно нормально. Понятия не имеет, что саму выкручивать и выламывать начнет от все того же осознания лет через пять; лишь потому что получить его не сможет, уж из-за этого наверняка. 5. Помада Въедливый сангиновый по коже мажется, идеальный контур ее губ растирается; Изабель смеется почти по-детски заливисто, за шею обнимает, отворачивается. Улыбка довольная, Алек лицо ее хаотично целует. Ее помада на губах, на щеках, на подбородке — темными и полупрозрачными следами, что отпечатываются, въедаются, под самую кожу проникнуть будто стремятся. И она смеется-смеется-смеется, а он целовать ее продолжает, пока ее губы не обнажаются от помады и не начинают краснеть от поцелуев. 6. Связь Повязаны. По рукам, ногам, телам. Проще было бы, если бы их простыней привязали друг к другу. Грудью к груди, животом к животу. Чтобы ни вздохнуть нормально, ни взгляд в сторону отвести. Изабель во сне к Алеку жмется доверчиво. 7. Распущенность У нее взгляды за гранью фривольности, она свои эмоции порой чересчур вываливает, ведет себя ровно так, как считает нужным. Мать называет распущенной, взгляд жестокий, твердый. Отчитывает снова и снова. Изабель выносит все поразительно стойко, лишь в глубокой ночи смывает яркий макияж, открытые шмотки стягивает. На пол опускается, обнимая собственные коленки. Грань игры и реальности потеряна; иногда кажется, что если они все хотят видеть шлюху, то она готова показать им шлюху. 8. Алкоголь Текила, водка, виски, вино и куча дурацких коктейлей с глупыми названиями. Выпивка проливается на чулки, на платье, от ее волос несет этим запахом. Алек на руки сестру поднимает, когда ее уже к полу тянет, когда она пару пролетов до комнаты не может дойти. Шестнадцать, двадцать, двадцать три — разница небольшая; ему и пить не нужно (а у него непереносимость ведь), достаточно касания губами к губам, чтобы голова ныть начала и раскалываться. 9. Улыбки Он хмурый; слишком серьезный, напряженный. Она улыбается с легкостью, каждая вторая улыбка — лживо-фальшивая, приторно-горькая. Оставаясь один на один с ним, Изабель выдыхает словно бы. И улыбается совершенно иначе, льнет ближе, чтобы носом в грудь уткнуться. Чтобы спрятать ту самую улыбку, что ей, кажется, совсем неприсуща. 10. Безразличие Алек повторяет себе раз за разом, что ему все равно. На нее. На тех, с кем она проводит время. На тех, с кем целуется и под кем стонет ночами. Все равно, безразличие по венам-артериям-жилам не разливается, сколько бы раз он ни повторял себе это. Что мысленно, что вслух — все бесполезно. Безразличие его — фикция. У Изабель взгляд проницательно-понимающий; переубеждать, что не безразлична ему, не стремится. 11. Рок У них судьба дрянная. Кровь прожжено-гнойная, шипящая и разъедающая кислотой плоть. Они обречены, мыслями об этом отравляют собственное сознание. «Прошу, не отпускай» тихим шепотом в кожу, «не отпущу» — обещанием в густые черные волосы. Их найдут, их разделят, им вместе не быть. Таким никакие «долго и счастливо» не положены. Алек готов к любому исходу, цену собственной жизни заплатить даже. Дрянная судьба требует другой платы — дрянная судьба ее требует, а отдать Изабель он ни на одном мыслимом уровне не сможет просто. 12. Аморальность — Мне плевать, что будут говорить после, Алек. Назовут извращенцами, скажут, что мы в похоти потонули. Или что глупая шлюшка просто раздвинула ноги перед собственным братом, потому что совсем морали лишилась. Я знаю, чего я хочу, мне все это неважно. — Не смей называть себя шлюхой. 13. Потери Первым соприкосновением губ они теряют слишком многое. Родственные связи, способность видеть мир прежними красками, возможность вернуться назад, свой стабильный и такой простой мир, все те отношения, которые можно не скрывать, все те чувства, о которых можно говорить вслух. Жизни свои, наконец. Теряют, сами отдают без права вернуть назад. 14. Обретения И обретают друг друга. 15. Разочарование А Изабель все ждет-ждет-дождаться не может, когда разочарование придет и в нем. Ведь это так устроена сама суть — каждый разочаровывает, исключений не бывает, исключений и быть не может. Разочарование наступило у той маленькой девочки, которая видела своего всесильного и идеального отца, а потом вдруг узнала, что тот спит с другой женщиной, годами матери изменяя. И Изабель находит подтверждения разочарованию в каждом своем парне. Очередь Алека должна прийти, просто не может не. Вздрагивает, слыша привычное «глупая» шепотом у самого уха. Позволяет прижать к себе теснее и ближе, пальцами в чужие плечи; затихает, но не успокаивается. Он разочарует. Рано или поздно и он ее разочарует. 16. Ожидание — Я хочу только тебя, — говорит Изабель уверенно, паузу выдерживает и платье с пола подбирает, натягивая обратно на себя. — И если тебе нужно время, чтобы утрясти все в голове, чтобы принять эту тягу, то… я буду ждать, Алек. 17. Неизбежность Их снова и снова сталкивает. Какой-то невидимой силой, с каждым разом все сильнее и сильнее. Кажется, им скоро головы разобьют эти столкновения. Алек хрипит, что отдать ее не может, что пускай она ему нож под ребра всадит, а потом уже уходит, куда посчитает нужным. Изабель носом в его плечо утыкается, глаза закрывая. Ничего не помогает; так или иначе они друг для друга — приговором, что сродни смертному. Лихорадочным «не отдавай» отдает где-то на языке, горечью и изничтожающим сознание ядом исходит. 18. Стены В собственные мысли, в ту самую пресловутую душу никого не пускает. У Алека стен сотня и еще пара десятков для надежности. Об них хоть руки в кровь, хоть грудью до последнего вздоха — он не пустит, они непробиваемые. Изабель губы поджимает; принять то, что спустя столько времени он все еще может бояться — а что это, если не страх? — удается с трудом. Она готова сидеть за всеми этими стенами, она готова руки к нему тянуть, как в детстве, и ждать, когда он просто подойдет. Когда снова вернется к ней, частью нее станет. И прекратит скрываться за своими стенами, наконец осознав, что никто не стремится сделать ему больно. 19. Война Во всем виновато насилие вокруг. Кровь, крики, суматоха. Во всем виновато охватившее всех безумие. У Алека где-то глубоко под кожей, под мясом, в костях самых, в самой сути — вытащить ее. Сдохнуть, но вытащить ее. Она не кричит, не взвизгивает, как кто-то рядом, когда бетонная стена взрывается с оглушительным грохотом. У него перед глазами темнеет, он отключаться начинает, кажется; а дрожащий голос в самое ухо почти в истерический крик из «Алек», «Алек, не смей», «Александр, мать твою» — единственное, что доносится из вакуума. Изабель руками до боли хватается за него, пальцы где-то на куртке на спине сжимая. Ей плевать, что она почти не дышит под тяжестью его тела. Ей плевать на творящееся вокруг; самое страшное — он такой тяжелый, он ужасно тяжелый. Изабель помнит, настолько тяжелые были мертвецы в морге. И ей до одури страшно просто, что он не встанет уже. 20. Безнаказанность Ей все можно. Начиная от побегов из дома в четырнадцать и заканчивая обтягивающими платьями без нижнего белья в двадцать шесть. Изабель губы в улыбке тянет, прекрасно знает, что так или иначе из любой авантюры сможет выйти абсолютно чистой. Ей себя не запятнать. (К ее грязной репутации ничего прилипнуть уже априори не может.) Это ненормально, что она готова любое наказание понести за возможность просто быть с ним. Алек повторяет ей почти постоянно, что их рано или поздно поймают, что у них будущего нет, а она не имеет права так легко забывать об этом. Изабель безнаказанной выходит постоянно; всю вину брата, любые его наказания на себя тянет без зазрения совести. Ей не нужна эта чертова безнаказанность за свои выходки, если страдать приходится ему. У Алека губы сухие, когда он в висок ее целует, когда говорит негромко, что вот тогда, когда их поймают, когда их под трибунал за все это пустят, он ей ни крупицы вины не отдаст. Он соврет, он скажет, что изнасиловал ее, но не позволит ей страдать. Она на колени к нему лезет, пальцами в волосы его вцепляется, носом почти в висок. И молчит. Потому что ему никогда ее не обогнать. Ему никогда ни узнать, что она давно все пути ему для отступления приготовила. Ее безнаказанность нахрен выгорит, так пускай. Она ему страдать не позволит. 21. Свадьба Ревновать к хреновой Лидии Бранвелл, которая ни разу ее брата и за руку не держала, крайне глупо. Изабель сипит слишком слабое «не делай этого», чересчур ожесточенное «ты себе жизнь рушишь», за гранью злобы «я тебя возненавижу». И какую-то эгоистичную червоточину в груди ощущает, когда Магнус так вовремя врывается на эту блядову свадьбу, от которой ее тошнит почти что буквально. 22. Каблуки Этот цокающий звук — слишком характерный. Ритмичный, звонкий. Туфли, сапоги могут быть разные, но, кажется, по этому ритму ее узнать можно. Слух улавливает через коридор. Перепутать с кем-то другим — невозможно. И порой, когда он курит уже четвертую где-то сигарету подряд в шестом часу утра, когда на пару секунд прикрывает глаза, то кажется, что вот-вот услышит этот звук. А потом — ее тихий, ласково-заботливый голос. 23. Сигареты Изабель терпеть не может сигаретный запах. Ее едва ли не выворачивает, у нее слишком чувствительное обоняние, ей просто не нравится. Она нос морщит, окна открывает и не понимает, откуда у ее идеального со всех сторон брата вдруг такая отвратительная пагубная привычка. Спустя четыре с половиной месяца Алек не напоминает ей о том, что она не переваривает этот дым, когда она у него из пальцев сигарету вытягивает, делает приличную такую затяжку и притягивает его к себе ближе, увлекая в бесконтрольный, жадный какой-то поцелуй. 24. Засосы Глупо и безрассудно, но она начинает его метить первой. Так все кажется чуть более реальным, чуть более настоящим, чуть более. Шею, ключицы, совсем какой-то пошлый след на животе. И просит без тени игр или смущения ее разметить; можно грудь, можно бедра, можно там, где никто не увидит. Ей нужно видеть, ей нужны подтверждения просто, что все по-настоящему. Алек носом в ее шею утыкается, отказывается портить, марать этими следами ее кожу. Сдается меньше, чем через неделю. Сдается под натиском накрашенных губ, льнущего тела и совершенно твердой убежденности в собственной правоте во взгляде. 25. Ломка Стараться оторваться от нее — провальная идея, работающая лишь на упрямстве и на остатках каких-то там догм на задворках сознания. Без нее ломает неподдельно, это уже необходимость слепая, это уже что-то сложнее, запутаннее, необходимее. Она простыни сжимает, потея от настоящей ломки. Губами сухими просит уходить, просит не смотреть на нее, жалкую и такую никчемную сейчас. Не добивать своим присутствием лишь хуже. Эта ее зависимость пугает; он мысли о том, что может потерять ее насовсем, раз и навсегда, отметать от себя пытается. Не получается даже тогда, когда она пальцами в его рубашку вцепляется до царапин кровавых на коже и успокаивается хоть на минут двадцать, проваливаясь в забытье. 26. Отрицание Все это — лишь помутнение рассудка, чего-то настоящего, искреннего и серьезного среди этих грязных мыслей быть не может. Нехватка секса или адреналина, или опасности, или еще чего-то-другого-там. 27. Озлобленность На себя, на нее, на весь это гребанный мир. Потому что мысли в голове запутанные, мысли неправильные, если просто сравнивать с теми, что должны быть, с теми, которым положено курсировать в голове туда-сюда. Руки ее от себя убирает и говорит, что она нихрена не помогает, она только хуже делает. Должна отталкивать от себя, должна взывать к разуму, должна думать, если он не думает. Хоть кто-то здесь должен соображать здраво. 28. Покой Он успокаивается рядом с ней, она его заземляет, просто одним своим присутствием помогает найти правильный путь. И он ей за это безмерно благодарен. 29. Разрядка В ближайшей тесной подсобке, едва задрав платье и расстегнув брюки. Длительностью всего в один перекур; просто чтобы вспомнить, что все по-настоящему, что взаимная ревность беспочвенна, что они друг у друга. Изабель помаду с губ Алека оттирает пальцами, пока он ее платье одергивает на место. 30. Зависимость Она не хочет менять одну зависимость на другую. Едва-едва отказавшись от наркотиков, только-только на ноги вставая, упасть в иную, еще более затягивающую зависимость. Ту, от которой избавиться получится сложнее. Изабель подсознательно понимает, что сажает себя на другой, более тяжелый наркотик, но все же просит Алека остаться с ней, просто быть рядом ночами, просто спать с ней в одной кровати, как в детстве, потому что иначе ей страшно, потому что иначе она боится снова проснуться от ломки, потому что… привыкает, кажется. К рукам, к тому, как он ее к себе прижимает и в глаза заглядывает, обеспокоенный ее состоянием, к дыханию почти что в губы самые. Зависеть от него начинает, и зависимость эта смертельной кажется. Она без новой дозы уже не выплывет. Там проще будет сдохнуть, кажется. 31. Имена Негласное правило: он не спрашивает о ее бывших. Не задает вопросов о том, сколько из было, когда и в каких позах. Изабель под боком устраивается, залезая в его кровать несколько раз в неделю — все зависит от того, насколько велик шанс быть пойманными — и лишь единожды, будто случайно, бросает, что никогда не имела привычки засыпать со своими бывшими. Негласная истина: он все равно ревнует, хотя и молчит. Прижимает к себе ближе и носом в волосы утыкается. Алек знает, что получился бы длинный список имен. Только она пускает его к себе в голову, слабости все показывает и прямой инструкцией — хочешь сделать больно, сюда бей. И он полный идиот, наверное, но все эти имена не имеют никакого смысла. 32. Любовники Они отношения свои не обсуждают и названий ничему не дают; Изабель прекрасно понимает, что в подобных ситуациях иначе как любовниками их не назвать. Слово почему-то претит. Слово претит, и она думает отчего-то, что Алеку оно тоже не понравится. Он ставит ее на порядок, на несколько порядков выше самого себя, порой, кажется, вообще забывает, что с Джейсом связан, что у него парабатай есть, что тот важнее. И во взгляде его видит отчетливо: это совсем не то слово. 33. Прикосновения Это вроде как часть дневной рутины, половину прикосновений ей удается списать на вполне себе невинно-родственные. Чуть дольше задержаться ладонью на ладони, забирая сигареты. Голову на плечо положить, снова и снова разбирая в библиотеке уже зарегистрированные подобные случаи нападений. Он взгляд на нее скашивает предупреждающий; в ответ получает лишь легкую улыбку. Она говорит, что он сам больше внимания к этому всему привлекает, что это все обыденно и нормально, что они и раньше так делали, просто он не замечал. Он не думать старается о том, что даже если она не права, все эти дурацкие секунды просто нужны. 34. Расплата Рано или поздно придется платить за каждую украденную минуту, за каждое прикосновение, за каждых совсем неродственный поцелуй. До бесконечности не получится все это скрывать. 35. Утра Запахи сигаретного дыма и кофе смешиваются; неважно, что приходится жертвовать парой часов сна, чтобы все же провести утро вместе, продолжая скрываться от всех и каждого в Институте, продолжая врать всем, кроме друг друга. Их давно не связывают уже исключительно родственные отношения. На ее лице ни грамма косметики, у него волосы растрепанные. И пока коридоры не заполняются нефилимами, можно почти что поверить в то, что они оба нашли свою стабильность, свой ломанный эквивалент счастья. 36. Панические атаки Психика уже давно ни к черту; психика ни к черту не из-за другого, хотя Алек и пытается вину всегда на себя перетянуть. Они оба с привычных катушек, с давно накатанных рельс слетели. Не из-за связи своей аморальной (почему вообще всех волнует мораль? они друг для друга — все; а вокруг все твердят о какой-то морали), еще раньше. Панические атаки все чаще. Изабель повторяет, что надо просто держаться. Друг за друга; ногтями в кожу; но держаться. 37. Объятия — Объятия, — говорит Джейс, — это их способ успокоения. Морального, физического, называй как хочешь. Им становится проще, когда они буквально ощущают, что другой жив и рядом. Это вроде как признак паранойи, — поясняет он, делая глоток из стакана и ставя тот на место, — постоянный страх, что с другим что-то случится, что другого отнимут. Их объятия на двоих отличаются от тех, что мы иногда делим втроем. Они просто другие; не спрашивай, большего я все равно не скажу. К тому же, порой мне кажется, что я и сам не до конца это понимаю. 38. Без обещаний Там нет ни слов, ни обещаний — наверное, потому и взгляды по утрам не врут; наверное, потому что они когда-то негласно договорились ничего друг другу не обещать. Да что они вообще могут пообещать? Иногда достаточно соткано-невидимых нитей одного момента. Иногда, а может, все чаще, им просто достаточно того, что оба просыпаются в одной кровати, их до сих пор никто не отдал под суд за эту связь, да и цепкими клещами воспоминания из сознания не вытаскивают. А обещания, по сути своей, вообще никакую роль не играют. 39. Проще и правильнее Проще было бы оставить за грудиной ломающую кости апатию, чем снова и снова возвращаться; о «проще» и «правильнее» лучше бы вообще не заикаться. А то сдохнуть можно совсем не прозаично, задохнувшись собственным нервным смехом от созвучия этих лживых истин, что с реалиями не вяжутся. 40. Похоть Подобное принятое называть похотью, абсолютно порочным и развратным — за такое положено в аду гореть столетиями; первородные грехи стоят дороже любых других. Кожей к коже дышать выходит проще, плотнее и ближе. Гребанные гормоны, ебаная невменяемая тяга. Обожание на грани безумия: у нее марево перед глазами, ногти кожу раздирают; тело, на которое она права заявляет, будто бы древнегреческие скульпторы обтесывали. Поклонение на грани бессознательного: он до синяков ее бедра сжимает, от одного вида ее дуреет; контуры и изгибы не могут принадлежать живому существу. 41. Вода Она лишь ногами в этой воде стоит, знает, что плавать не умеет. Знает и все равно шаг делает. Изабель захлебнуться хочет, пойти к самому дну, пускай ее рыбы жрут, пускай так. У Алека взгляд прямой, без попыток ускользнуть, сбежать, в себе закрыться. Она с ним в эту воду с головой; без возможности дышать. Чтобы легкие от асфиксии сводило. Чтобы легкие наполнялись водой до отказа, пока он целует ее, пока его руки на ее теле. Идеальной дочерью, похоже, ей не быть. Ее в эту воду тянет; она плавать не умеет, но так отчаянно захлебнуться хочет. (Никто ведь прямо никогда не говорил, что нельзя; она все равно знает, что родителей предает.) Вода эта грязная; так любой скажет, у кого спросить. Вода грязная, а дна там нет, никто не знает, как глубоко это дно. Порочно, развратно, грязно. У Алека объятия уверенно-нужные, руки держат крепко, ни упасть, ни оступиться. Она этой водой давится, откашляться не может. Ей плевать, для нее вода перед глазами — кристально чистая, прозрачная. 42. Выгнать Он пытается из своей головы ее выгнать-выкинуть, мысленно повторяет, что ей там совершенно не место. Ни заснуть, ни из сознания выкинуть. Взгляд оторвать кажется нереальным чем-то. Чем-то таким, на что он физически неспособен просто. Изабель точеная, у нее движения истинно-женские; желание обладать ей дурит, осознание, что ей могут обладать другие, хлесткими ударами злость, смешанную с ревностью, вызывает. Алек выхода не ищет. Ладони под край ее платья лезут привычно. 43. Свитер — Этому свитеру место на помойке. А она только в ответ губы поджимает, пальцами в дырки где-то почти в районе бедра ныряет. Моль всего немного изъела, да и в паре мест протерлась ткань; почти незаметно даже. — Тебе придется забрать его у меня силой, потому что это теперь мой свитер, — замечает Изабель совершенно спокойно, взгляд переводит медленно. Алек фыркает в ответ, качая головой непонимающе. — И чего ты только к нему привязалась? 44. Восемнадцать Когда тебе восемнадцать — это всегда трагедия. Когда тебе восемнадцать и у тебя мозги набекрень — это трагедия пиздецких масштабов. Когда тебе восемнадцать, у тебя мозги набекрень и ты хочешь родного старшего брата — это вообще ебаная нахуй катастрофа, блядь. (Изабель Алека о мотивации поступков не спрашивает; выслушивать нотации о неправильности въевшейся под кожу, текущей по венам трагедии нет никаких сил.) 45. Запах Она уже пропиталась запахом этих сигарет чертовых. Настолько, что, когда его язык снова у нее во рту, он горечь эту чувствует. Запах, вкус и метки на теле. Клеймят похлеще любых рун; негласное-взаимное «мое, не трогать». 46. Шрамы Она засыпает под утро. Мерно, спокойно, расслаблено. Вдох-выдох-снова-вдох. Он почему-то перестать по спине ее гладить не может. Сна ни в одном глазу. Вина за шрамы на ее теле топит, убивает, не позволяет дышать сквозь толщу воды. Должен был быть рядом, должен был прикрывать ее спину. Должен-должен-должен. Она битая из-за него, ломаная и в клочья разорванная. 47. Зовет Он зовет ее «Изабель». Когда все смотрят. Когда она улыбается так ослепительно-идеально. (Фальшиво.) Родители смотрят, а он просто не привлекает внимания к себе. Он зовет ее «Иззи». На ней эта дурацкая кожанка, а в руках пара-другая ножей. Она смеется с Джейсом; он улыбается непроизвольно. Он зовет ее «Из». Они наедине, вдвоем. Она жмется доверчиво и выглядит удовлетворенно-счастливой. 48. Сангин/сажа. У него кожа после поцелуев с ней измазана сангином словно сажей. 49. Родинки Он каждую ее родинку знает. Каждый шрам. Хоть без света, хоть с закрытыми глазами. Она рубцы на его коже наощупь найти может. Подушками пальцев инстинктивно родимое пятно находит. 50. Срезанные руны Все было бы проще, если бы не было черных следов на коже, выженно-прозженных. Все было бы проще, они бы принадлежали друг другу и не скрывались, не притворялись друг другу теми, кем не являются. Изабель впечатывается в Алека, сжимает его в объятиях порывисто и молчит, что в морге очередной труп со срезанными рунами. Для него она такого не хочет; для них двоих. Пускай вечно скрываться, чем однажды найти его без рун, кровью истекающего.